Параллель

В лесу после ночного ливня жарко и влажно. В нос забивается запах сырой земли, и Би тянет его в себя изо всех сил, раскладывая на составляющие и беря в зарослях след, оставленный Хранителями. Не то чтобы для этого требовались усилия, но так легче: перебивает другой запах — тот, которым он успел пропитаться, теплый и сладкий, сводящий с ума. Тот, от которого нужно отвлечься, потому что думать сейчас нужно о другом. Поваленное бурей дерево Би перепрыгивает, намеренно задев рукой. Рык сливается с треском крошащейся древесины, а на стволе остаются глубокие борозды от когтей: ярость, ненадолго притупленная чужим теплом и запахом, вспыхивает с новой силой. Ребенок. Маленький совсем, беспомощный ребенок, которого со вчерашнего вечера никто не видел. Хранители сказали, родители хватились его только на рассвете, когда другие волчата вернулись в сэдэсем после ночной прогулки по лесу. По рассказу волчат, он еще вечером от них отбился, нагулялся, заскучал и решил вернуться домой. Волчата были уверены, что домой он и отправился, а родители были уверены, что он носится по лесу в компании друзей. Поначалу никто не всполошился: оборотни в этом возрасте все такие, могут уйти куда-то в одиночку и бродить всю ночь, а потом задрыхнуть там, где упали, и проспать до конца дня или до тех пор, пока родительский зов не разбудит. Этого тоже звали. Долго, теряя бесценное время, не чувствуя особого беспокойства. Потом, когда волчонок так и не отозвался, его отец отправился в лес, к тому месту, где вечером волчонок отбился от остальных: запах вел к Драконьему плато и терялся там же, у подножия горы, на голых камнях. После этого позвали Хранителей. Те обошли всю гору, расширили радиус поиска и спустя некоторое время в глухих зарослях к западу от Плато наткнулись на страшную находку: место ночлега с примятой травой и обрывком тряпки, зацепившейся за ветку — грязной, заскорузлой, но без запаха. Вот тогда на ноги подняли всех: во всем мире только один вид существ пахнет ничем. Хранители бросились врассыпную во все стороны от Драконьего плато, пытаясь напасть на след. Схема действий проста и заранее отработана до мельчайших деталей: территория разделена на квадраты, в каждом Хранители работают небольшими группами, а невидимые границы установлены так, чтобы можно было услышать друг друга и, в случае необходимости, передать информацию дальше, из квадрата в квадрат, по цепочке. Сейчас вой не доносится ниоткуда — тихо. Тихо — значит, пусто. Только собственное сердце колотится в каждой клетке, не желает успокаиваться, только разгоняется все сильнее от жутких мыслей. Хранителей Би нагоняет уже далеко от замка, и дальше они несутся все вместе, а потом Ратио — здоровенный детина, который вечно цапается с Кролой — отделяется, взяв левее и уводя за собой второго оборотня. Хаслен молчит, лавируя в зарослях, то приближаясь, то отдаляясь, потом останавливается и, присев на корточки, сгребает с земли траву и опавшие листья. Перетирает между пальцами, поднеся к носу, и с досадой отбрасывает в сторону: — Нет. Но и другого запаха тоже нет. Кровью не пахнет. Это ведь хорошо. Даже если это они и если они его поймали, значит, пока не тронули. Би сдержанно кивает, не хочет говорить вслух то, что они оба знают: Незрячим не нужна кровь, им нужна боль, и они знают множество способов причинить ее так, чтобы крови не было. Они могли пить волчонка всю ночь, заткнув ему рот. Могли вылакать до смерти, бросить бездыханное тело в кустах и пойти дальше. Кто-то из Оборотней его сегодня найдет и кому-то придется отнести его в сэдэсем и отдать родителям то, что осталось, придется смотреть им в глаза, а потом до конца жизни вспоминать этот взгляд. — Разделяемся. — Уверен? — Хаслен идет следом, как пришитый, и только когда Би оборачивается, останавливается и поясняет: — Тебе стоило остаться. Сами справились бы. Би даже отвечать не считает нужным, шагает дальше, на ходу сворачивая и отшвыривая в сторону мешающую ветку: да вот сейчас, блядь, непременно. — Я сказал… — Я слышал, что ты сказал. — Если это они, — не обращая внимания на его тон, спокойно продолжает Хаслен, — нужно взять их живыми. — Я знаю. — И не трогать, пока не узнаем, откуда они пришли. — Знаю. — Не убивать, пока они не… — Да знаю я! — Убери когти, — еще мягче говорит Хаслен и упрямо выдерживает прямой, полный злости взгляд. — Би, убери их. И оказывается, это очень легко — вновь почувствовать себя неуравновешенным психом, с которым говорят тихо и ласково, чтоб не сорвался. Легко убедиться, что так оно и есть: Би несколько раз сжимает и разжимает кулаки, перекатывает голову со стороны в сторону, пытаясь перекинуться из полу-зверя в человека. И не может. Когти царапают ладони, оставляя на коже кровавые полосы, но убираться не желают, так же, как и клыки. В последний раз такое было давно — еще когда он жил в доме Кролы и Хаслена и только учился управлять новым телом. Оборотни приобретают этот навык в раннем детстве: одновременно учатся делать первые шаги и перекидываться, играть друг с другом, контролируя собственные клыки и когти, чтоб не поранить, и по прошествии нескольких лет это становится таким же простым, как дышать. Он учился не так. Он учился, валяясь на полу своей камеры в Клетке. Закованный в цепи, задыхающийся от боли и ужаса, слушая сквозь собственный крик, как внутри с треском рвутся сухожилия и ломаются кости, даже не понимая, что с ним происходит, что за новую изощренную пытку ему устроили, и молясь о том, чтобы побыстрее сдохнуть — лишь бы оно кончилось. — Би? — Не могу, — признание дается тихим рычанием, от которого зажмуриться хочется. — Я не могу, но я их не трону, когда найдем. До тех пор, пока не узнаем все, не трону. Хаслен кивает и прячет глаза, в которых понимание смешивается с сожалением. Знает, как на него действует одно упоминание этих тварей и какая лютая ненависть ко всему их роду разъедает изнутри на протяжении всех этих лет — она не становится меньше, она только лишь притихает: как пламя, которое не подкармливают, но все, что касается Незрячих — мощнейшее топливо, которое не разгореться помогает, а взорваться. Хаслен видел это своими глазами несколько лет назад. Тогда небольшая стая оголодавших Незрячих заявилась к Вампирам и пряталась в лесу неподалеку от одной северной деревушки, отлавливая случайных путников и утаскивая в лес. Вампиры обещали щедрое вознаграждение за помощь. Би готов был заплатить сам, лишь бы добраться до этих тварей. Он отправился туда с Кролой, Хасленом и еще несколькими Хранителями и намеренно отделился от остальных, когда они прочесывали лес. Напал на след, сбежал от Оборотней и понесся дальше в одиночку с колотящимся в голове «Сам, сам, сам — мои, все мои. Все. Я сам». Хаслен нашел его спустя час за много километров от места, где они разошлись, уже за границей вампирских владений: огляделся, присел рядом с Би на корточки, молча дал ему какую-то тряпку, чтобы Би отер лицо. Потом протянул сигарету, но, поняв, что колотить Би будет еще долго, тут же забрал ее и еще раз окинул взглядом представшую перед ним картину: тела Незрячих — искалеченные, разорванные на части и сложенные в кучу, вокруг которой натекла громадная лужа их крови: черной маслянистой жижи, которая уже начала подмерзать на холоде. По обе стороны от этой этой мешанины тянулась глубокая и длинная линия, выдранная когтями в мерзлой земле, а в центр трупной кучи была воткнута крепкая палка, с насаженной на нее головой одного из Незрячих: послание, которое не понять было нельзя — так будет с каждым, кто пересечет установленную границу. Сигарету для Би Хаслен подкурил сам, отдал, глядя на его трясущиеся пальцы, потом посмотрел на него самого, перепачканного в черное с головы до ног. — Ты помнишь, как делал это? — Нет. — Часто с тобой такое? — Никогда. Би встал и пошел к ручью, шаг за шагом заходя в воду, разбивая тонкую корочку льда на поверхности до тех пор, пока с головой не ушел под воду, и вынырнул только когда голова начала кружиться от кислородного голодания и воспоминаний. Он знал, что Хаслен поймет и поверит: за все время, что он жил в их с Кролой доме, Оборотни не видели ни одной вспышки агрессии, за исключением того дня, когда к ним в гости заявилась Хэсситце. Оборотни были уверены, что в Би этой агрессии и вовсе нет, и когда он однажды заявил, что хочет податься в Хранители, только отмахнулись. Крола сказала, у него не получится: чтобы быть Хранителем мало быть сильным и уметь драться, нужно уметь «вспыхивать» изнутри. Когда Би вышел на берег, рядом с Хасленом уже были все остальные: оборотни озирались, глядя на то, что он сотворил, Крола брезгливо поморщилась, вляпавшись ботинком в лужу крови, посмотрела на не до конца отмывшегося Би, тихо сказала: — Перекинься в зверя, холодно. Мы возвращаемся домой, — отерла ногу о стылую траву, кивнула на трупную кучу, криво усмехнулась: — Красиво получилось. И уже только дома заговорила с ним снова: — Если ты не уймешь свой гнев, ты сгоришь. Больше они это не обсуждали. Спустя пару дней Би узнал, что его приняли в Хранители. Это было самым нормальным, что случалось с ним в Параллели: все стало почти как в человеческом мире — следить за тем, чтобы на территории стаи не появлялись чужаки, защищать и беречь «своих», чувствовать себя полезным. Тогда-то жизнь и начала налаживаться. Кошмары снились по-прежнему, но то, что раньше выжигало изнутри, полыхнув однажды в полную силу, начало притихать. Дошло до минимума, и Би уверен был — он его контролирует, он справится, если снова столкнется с этими тварями. Он и сейчас уверен, и Хаслен, хоть и смотрит с опаской, но тоже верит. — Хорошо, разделяемся. Встретимся у ручья.

***

Нож в руке Кролы выглядит угрожающе. Цзянь в очередной раз залипает на ее тонкие пальцы, потом — на отблеск солнечного света на лезвии. Ему кажется, Кроле на самом деле хочется не вертеть его вот так, упирая острие в столешницу, а всадить по самую рукоятку и, быть может, перевернуть в стол. Утром она как-то держалась, потом напряжение в ней начало нарастать и вырываться наружу дерганными жестами и злой интонацией. Когда Цзянь вернулся в замок, Крола с Элментом были в гостиной, Крола поглаживала его по спине, а сам Элмент сидел прямо на полу у дивана и увлеченно перекладывал из одной кучки в другую мелкие разноцветные камешки, монотонно приговаривая: — Дутос, корос, врон, торос… Глаза у него были пустые. От этого стало не по себе, Цзянь хотел окликнуть, но Крола повернулась к нему и приложила палец к губам: не мешай. Элмент продолжил считать и перекладывать камни, Крола снова ласково погладила его по спине, отрывисто зашептала: — Тише, тише, все хорошо. Они сюда не придут. А если придут, я оторву им ноги и оторву им руки. А потом откушу им головы. Тише… Цзянь посмотрел на ее изящную шею, на узкую спину и выпирающие косточки лопаток и почему-то… поверил. Приткнулся в углу и больше не лез: терпеливо дождался, когда Элмент закончит считать, и только когда Крола сказала, что отведет его наверх и уложит спать, спросил, может ли он чем-то помочь, а когда она вернулась, молча протянул ей чашку с горячим кофе. Та благодарно кивнула, сделала глоток и попросила: — Не спрашивай меня только. Ничего у меня не спрашивай. — Хорошо. Крола засуетилась, пролетела по кухне вихрем, распахивая шкафы и выгружая на стол продукты, наигранно беззаботно объявила, что пришло время пончиков, и Цзянь не стал спорить. Повертел в руках миску, ткнул пальцем в муку: — Долго он спать будет? — Элмент? Пару часов. У него всегда так, когда волнуется. Сначала считает, потом спит. — С ними там волки пошли, — ободряюще поделился Цзянь и только потом понял, насколько дикой показалась бы ему эта фраза еще несколько дней назад. — Я в лесу слышал. Они… выли. По запаху будут искать, да? Крола ненадолго растерялась, будто не понимая, о чем речь, потом спохватилась: — А. Ну да. Волки. По запаху, да. Найдут. Хочу, чтобы нашли. Такого не должно быть: ребенки не должны страдать. Никогда. С ними не должно случаться плохого. Цзянь мысленно поправил ее: «Дети. Дети, а не ребенки». Но вслух говорить не стал. Какая к чертям разница, насколько она слова коверкает. Он-то ее понимает, причем понимает не только сказанное, но и то, что у нее в глазах отражается. — Любишь детей, да? — Кто может не любить детей? Они же… — Крола так и не смогла подобрать нужного слова и мечтательно закатила глаза: — Они же пахнут. Как молоко. Вот тут, за ухом. И там, где макушка. Я знаю. У наших друзей есть маленькая дочь. И другие все тоже. Молоко. Радость. Если бы у меня был ребенок, я бы его и днем и ночью нюхала. Но мне не везет. — Разве это везение? Почти все детей заводят. — Это у тебя — все. У твоего народа. Би рассказывал. Мой народ — долгожители. Мы живем долго-долго, а наша природа мудра: чтобы нас не стало слишком много, ребенки рождаются редко. Мало совсем. Они — великий дар, его все хотят, но не все получают. И мне не везет. Ладно, — Крола, ставя точку, шумно выдохнула и хлопнула в ладоши, — давай займемся пончиками. Когда Элмент просыпается, он ест как волк. Хотя он не волк. Хочу. Хрустящие. А потом все вместе пойдем в сад. И купаться. Будешь купаться? Цзянь согласился, так и не решившись спросить, что это за народ-то такой, который живет долго, а детей считает великим даром. Понял уже, что не скажет. Элмент, как и сказала Крола, проснулся спустя пару часов, пришел на кухню с всклокоченной бородой и розовым следом на щеке от подушки, налетел на пончики, спокойный уже и явно повеселевший, но на Кролу поглядывал вопросительно, пока та не отмахнулась: — Ничего не слышу. Молчат все. — Разве можно услышать? — встрял Цзянь. — Можно. Я — могу. Больше они об этом не говорили. Посидели в саду, дошли до пляжа, повалялись в тени раскидистого дерева, Цзянь с Элментом от души наплавались, а вот Крола так и осталась сидеть на берегу в одежде, периодически вскидывая голову и мрачнея все больше. Элмент, глядя на нее, изредка бормотал: — Найдут, найдут… — а потом, когда снова ушли в воду от нее подальше, сказал Цзяню в самое ухо, прикрыв его ладонью: — Злится она, что не с ними. — Чем бы она там помогла? Она же девчонка. И мелкая. Элмент моргнул, почесал мокрый затылок, покосился на Кролу и, снова прижавшись к уху, доверительно сообщил: — Она пиздец. Верь Элменту, Элмент видел. Уточнять Цзянь не стал и к Кроле с вопросами тоже не полез — она, часто поглядывая на садящееся солнце, говорить стала все меньше, а нервозное ожидание в ней стало ощущаться сильнее. Оно и сейчас ощущается, вот особенно сильно, когда она, играясь, вертит в руке нож, не сводя с него глаз, потом снова прислушивается и зло чертит острием по столешнице, оставляя в древесине глубокий след. — Крола? — Задумалась. И я… я устала. Хочу быть одна. Присмотрите друг за другом, да? Я буду в розовой комнате. Эл знает. Элмент, подтверждая ее слова, активно трясет головой: — Элмент знает. Элмент тебя позовет, если что. Иди, любовь моя, — провожает ее взглядом до самой двери, а потом, повернувшись к Цзяню, поясняет: — Она — любовь Элмента. Она, Хаслен и Би. Три большущие вечные любови Элмента. Если поиграешь с Элментом в стаканчики, будешь четвертой. Хочешь? — Хочу, — кивает Цзянь. Делать-то все равно больше нечего, стаканчики, так стаканчики. А если немного поддаться, то, возможно, хотя бы Элмент повеселеет. …Спустя полчаса Цзянь ловит себя на том, что следит за чужими руками, как загипнотизированный, уже чисто из принципа пытаясь понять, как Элмент это проделывает. Магия какая-то чертова, не иначе. Не бывает же так, невозможно. — Этот, — тычет Цзянь в правый стакан и, когда Элмент приподнимает его, показывая, что там пусто, закатывает глаза. — Тебе на ярмарках выступать нужно. Бабла немерено срубишь. — Элмент не любит рубить. У Элмента слишком нежная спина. А что такое бабло? — Забудь. А можешь медленно показать? Элмент, с чувством легкого превосходства пожимает плечами и показывает еще раз. Медленно. Очень-очень медленно. Раз, два, три — стаканчики на столе еле двигаются, меняясь местами. — Посередине. — Нет. — Ты жулик. — Элмент — прелесть. — А еще жулик. — Цзянь, усмехнувшись, отворачивается к окну. Там солнце цепляется уже за самый край горизонта. Еще немного — и стемнеет. Играть больше не хочется, и Элмент уловив это, аккуратно составляет стаканы один в один и прячет орех в карман. Барабанит пальцами по столу и делится сокровенным: — Элменту запретили показывать тебе настоящие фокусы. Но если когда-нибудь разрешат, Элмент тебе покажет. А ты? Ты какой-нибудь фокус знаешь? — и смотрит, смотрит же, как дитя дурное, которое наивно интересуется, нет ли у тебя конфеты. Только вот у Цзяня нет. Как он ни пытается вспомнить хоть что-то — ну нет. Ни одного фокуса в запасе. — Извини. — Ладно. А может тогда… может, в прятки? В голосе Элмента звучит робкая надежда, и Цзянь, недолго думая, кивает: лучше уж хоть что-то, чем сидеть в тишине и ждать. — Только давай договоримся: играем в жилой части замка, чур, в пустые помещения не ходить. — Зачем замка? Элмент не любит играть в замке. Элмент любит играть в саду. Или можем даже дальше уйти — в лес. В лесу сейчас хорошо, и через пару часов мараун распустится. — Мара… что? — Мараун. Трава такая. Сладкая. Вкусно, если сварить. У нас в лесу растет. Сходим? — Вот это точно нет. Заблудимся же. Элмент прищуривает один глаз, глядя на него с неподдельной обидой: — Чего бы ты с Элментом заблудился? Элмент знает этот лес, как каждую волосину в своей бороде. Элмент может там с завязанными глазами ходить и ни разу не сбиться с дороги. — Здорово. Но я думаю, лучше все же… — В голове в одну секунду переключатель срабатывает, и Цзянь, умолкнув, смотрит в доверчивое лицо, позволяя мысли окончательно сформироваться. — М-м, ты уверен? — Да разорви Элмента пещерная тьма, если Элмент врет! Элмент туда часто один ходит: Элмент собирает мараун для Кролы. Элменту разрешают, потому что знают, что Элмент в лесу ни за что не заблудится. Пойдем? В горле внезапно образуется ком, и Цзянь, с трудом сглотнув, кивает, отводя взгляд в сторону. — А далеко этот мараун растет? Как думаешь, если мы уйдем, ничего не сказав Кроле, а потом его ей принесем, она обрадуется? На лице Элмента расцветает счастливая улыбка, а ком из горла смещается в область солнечного сплетения: так бывает, когда наебываешь того, кто тебе верит всем сердцем. Из замка они выходят крадучись, и Цзянь то и дело шикает на Элмента: — Тише ты, тише. Не топай. — И, только оказавшись в саду, чувствует, как отпускает скрутившее внутренности напряжение. — Ты точно знаешь, куда идти? — Точно. Они петляют по лесу, сворачивая то влево, то вправо, в какой-то момент Цзяню и вовсе кажется, что они, сделав крюк, возвращаются назад, а вон то дерево он точно видел минут десять назад. — Элмент, а ты сейчас понимаешь, в какой стороне замок? Сам Цзянь на тысячу процентов уверен, что замок должен быть справа, но Элмент пожимает плечами, будто он спросил что-то совсем уж глупое, и, обернувшись вокруг своей оси, указывает им за спину: — Вон там. Деловито дальше идет, а Цзяня медленно беспокойством и виной топит. В голове начинает складываться монолог, состоящий из оправданий и сожалений — то, что придется затирать Кроле после того, как они нашарятся по этому лесу до головокружения, окончательно заблудятся, начнут вопить, а она их найдет и отчитает. За дело, кстати. Цзяня — так точно. — Эл, все, стой. Мы заблудились. — Нет. — Мы здесь шли. — Нет, конечно. — Это дерево… — Иди за Элментом и не спорь с Элментом. Чуть-чуть осталось, скоро уже. Во-о-он туда надо, а потом — левее. И будет малаур. Много-много малаура. Вот он, уже начинается, видишь? — Элмент, наклонившись, срывает и протягивает Цзяню на раскрытой ладони кусочек пушистого ярко-алого мха: — А там его еще больше будет. Попробуй, он вкусный. Ссыпает мох в протянутую руку Цзяня и с улыбкой смотрит как тот, потыкав его пальцем, сначала нюхает, а потом пробует кончиком языка. — Вкусно? — Сладко. Элмент, улыбнувшись еще шире, идет дальше, и Цзянь, следуя за ним, то там то тут замечает вкрапления этого мха — будто красные брызги посреди зеленой травы, а спустя пару минут они с Элментом выходят туда, где деревьев становится меньше, а красный мох сплошь покрывает расстояние между ними. — Пришли, — торжественно вскидывает руки Элмент. Стягивает с плеча прихваченную из дому пустую сумку и опускается на корточки. — Элмент говорил же: Элмент знает лес, как каждую волосину в бороде, а ты не верил. Не верил же Элменту, да? — Да. Извини. — Цзянь присев рядом с ним на корточки, аккуратно щиплет красную поросль, помогая Элменту собирать, потом тихо зовет: — Эл, слушай… а ты и сейчас знаешь в какой стороне замок? — Конечно. Там. — А море? — Вон там. — Эл, а… а ограда где? Би говорил, что вокруг этого леса высоченная ограда. Она где? Элмент вскидывает руку с зажатым в ней пучком мха, но замирает, так никуда и не указав. — Не такая уж она и высоченная. — Но она есть? — Есть. — А где? — Где-где, — ворчливо откликается Элмент и, ухмыльнувшись, пальцем чертит в воздухе большой круг: — В пизде, вот где. Элмент не знает, что это значит, Элмент как-то раз это от Би слышал. Красиво звучит, да? — Очень. — Элмент молодец? — Элмент прелесть, — с размаху опустившись задницей прямо на сладкий мох, соглашается Цзянь. Глупо-то как, господи. Не дебил же он. Со странностями, но не дебил, и друзей своих слушается неукоснительно. А друзья заранее ему запретили рот на некоторые темы открывать. И уж точно среди этих тем не забыли упомянуть ограду. Цзянь, сунув в рот небольшой комок красного мха, пережевывает его лениво и чувствует, что несмотря на сладкий вкус, губы против воли кривятся. — В прятки-то будем играть? — Только, чур, Элмент ищет. — Хорошо. — И, чур, в сторону поселка не ходить. — А в какой стороне поселок? — апатично спрашивает Цзянь и округляет глаза, когда Элмент, ни на секунду не задумавшись, тычет пальцем по диагонали от себя. — Да? Да, хорошо. Хорошо, хорошо, ты только не подглядывай, ладно? И считай до ста, ладно? Медленно, Эл, да? Десять раз по десять, ага? Цзянь, вытянув перед собой руки, сгибает и разгибает растопыренные пальцы, все еще недоверчиво глядя на Элмента: ждет, что тот сейчас рассмеется или укоризненно головой покачает, но тот только кивает с готовностью и прикрывает глаза руками: — Ду-у-утос. Ко-о-рос. Врон. Торос… По лесу Цзянь несется с такой скоростью, что деревья живыми кажутся: мгновенно перед самым носом вырастают и он едва успевает от них уворачиваться, вслушиваясь в голос Элмента, который становится все тише и тише. Когда вдалеке начинают проступать очертания кованной ограды, он сначала даже не верит — думает, что мерещится. Скрещивает пальцы на удачу и не разжимает их до тех пор, пока совсем близко не оказывается. Трогает пальцами толстые прутья, запрокидывает голову: точно выше, чем школьный забор. Гораздо выше. Но если найти дерево, любое, пусть самое мелкое дерево, способное выдержать его вес, все это — дело одной минуты. Дерево находится спустя сотню метров, а у него ошибка в расчетах: на то, чтобы оказаться на свободе уходит не минута, а меньше. И он снова бежит — теперь уже окрыленный, счастливый, едва сдерживая булькающий в горле смех. Теперь самое главное — с курса не сбиться, огибая очередные заросли кустарников, не потерять направление, не заблудиться — и приходится взять себя в руки и перейти с бега на быстрый шаг. Зеленый фон, проносящийся по обе стороны от него, обретает четкие контуры, и Цзянь, шагая вперед, вертит головой, про себя отмечая, что лес становится реже. Спустя еще десять минут он выходит на широкую тропу и, приняв это за добрый знак, облегченно вздыхает, но тут же вздрагивает и оборачивается: за спиной громко хрустит ветка. — Эл, это ты? — он непроизвольно пятится и уже тверже и требовательнее говорит: — Эй! Кто здесь? От тишины на коже проступают мурашки, и Цзянь внимательно вслушивается в эту тишину, а потом зло трясет головой: вот так оно и бывает, если в одиночку в глухом лесу оказаться. Вот так и начинает с перепугу чудиться, что в зарослях притаился кто-то и теперь вылизывает его взглядом. Вылизывает и будто играется, забавляясь и позволяя продолжить путь. Пока позволяя. Дыхание предательски сбивается, а по спине тянет мерзким холодком, но потом там, вдалеке, слышится приглушенное расстоянием, но все равно истерично-звонкое: — Цзянь! Где ты? Эй! Эге-гей! Азрр поуррэ! Цзянь! Фат! Да драконью ж матерь кривой кочергой под хвост! Где ты уже?! Кто бы подумать мог, что Эл так орать может. И что злиться вот так может. И что… судя по тому, что голос его приближается — бегать он тоже может охуеть как быстро. Больше Цзянь не медлит и к кустам не присматривается: разворачивается и со всех ног припускает в прежнем направлении, притормаживая только когда голос Элмента перестает быть слышно. Он несется не останавливаясь до тех пор, пока последние деревья не остаются за спиной, а бежать не становится тяжелее: тропа под ногами переходит в крутой пригорок, который заслоняет обзор и тянется еще примерно на полкилометра — это если глазомер не подводит, поди тут разбери на радостях. Цзянь, подгоняемый этой радостью, снова припускает трусцой, попеременно глядя то под ноги, чтобы не навернуться, то вперед — на четкую линию, отделяющую пригорок от неба и его — от свободы, и останавливается только добежав до места, с которого открывается вид на низину. Впереди — зеленые холмы и причудливые невысокие горы, разбросанные в отдалении друг от друга: голый серый камень с отвесными склонами и плоскими срезанными верхушками. А между ним и этими горами, в низине, раскинулось поселение. Издалека видно плохо, но он все равно завороженно рассматривает открывшуюся картину, вытирая пот со лба и восстанавливая дыхание. Деревня какая-то. Небольшая, но точно живая — там, в окнах некоторых домов уже зажглись огни. Значит — люди. Возможно, люди странные, потому что и дома тоже странные: большие и маленькие, выкрашенные в бежевый цвет шары, между которыми петляют дороги. Люди. Свобода. Ему отсюда до этой свободы — полчаса ходьбы. А если под горку бегом — и того меньше. Еще пара минут на то, чтобы объяснить, что с ним произошло. Один звонок — и полицейский участок, строгий дяденька в форме, стаканчик с поганым кофе, из которого он будет прихлебывать, рассказывая дяденьке подробности, а тот будет хмуриться и строчить пометки в блокноте или щелкать пальцами по клавиатуре, а потом позовет оперативников и отправит их в замок. Цзяню, возможно, предложат позвонить матери. И он позвонит, чтобы успокоить. Возможно, предложат пообщаться с психологом. И он откажется. Потому что пострадавшим он себя не чувствует. Потом предложат подписать какие-нибудь бумаги: должен же он что-то подписать для того, чтобы полиция явилась в замок и всех арестовала, да? И он… он… Цзянь тяжело сглатывает и опускается на землю. Усаживается на задницу, вытянув гудящие ноги и опираясь ладонями в траву за спиной. Обещает себе, что только пару минут передохнет и пойдет. Туда. К людям. К свободе. В полицию. Обязательно пойдет — по-другому просто не может быть. Главное, не забыть упомянуть про Элмента: рассказать, что он болен и его нельзя пугать. Уточнить, что Крола была по отношению к нему очень добра и ничего плохого не сделала. И Хаслен тоже. Они вообще ни при чем. И про Би тоже сказать. Что-нибудь такое, чтобы у него проблем не было и чтобы с ним ничего не случилось. Потому что, если с ним что-нибудь из-за Цзяня случится, Цзянь умрет. Мысль настолько простая и дикая, что становится страшно, и Цзянь резко подскакивает на ноги. А ведь Би говорил. По-честному предупреждал: осторожно, стокгольм и все такое — не суйся. Би ведь предлагал ему на хрен пойти со своим желанием пообщаться. Вот и нужно идти — туда, в деревню, и побыстрее, пока еще что-нибудь дурное в башку не стукнуло. Нужно идти и по дороге порепетировать, чтобы в полицейском участке выглядеть убедительно: ничего он не помнит и ничего он не знает, он шел домой с работы и его ударили по голове, в себя пришел в лесу, переодетый в чужую одежду. Он никого не видел. Все. Цзянь стискивает кулаки, бодро шагает вперед, уже вслух повторяет: — Никого не видел. Останавливается, когда его собственный голос в голове тоскливо дополняет: «И не увидишь. Вот прям никогда-никогда. И он тебя — тоже больше никогда. Ты ему сказал: «Вечером поговорим». Он вечером придет, а тебя — нет. Захочет рассказать, что нашел похитителей и ребенка тоже нашел — целого и невредимого, — а тебя нет. Может быть, фруктов каких-нибудь диковинных притащит, а тебя — нет. Удивится, наверное. На крышу поднимется. А луна сегодня будет большая-большая». Огни деревни расплываются перед глазами, и Цзянь часто моргает, пытаясь сфокусироваться. В горле — тугой комок, в грудине давит, и ему отчего-то становится так погано, будто он собирается совершить ужасное предательство. По отношению к Би. Или к самому себе. Как тут понять-то, когда так грустно, и обидно, и слезы все сильнее на глаза наворачиваются, и… — Пропади ты пропадом, — сквозь зубы шипит Цзянь и зло трет глаз основанием ладони. Шмыгает носом, глядя на деревню, а потом разворачивается на сто восемьдесят градусов и, грязно выругавшись, идет назад к лесу. Пиздец. Поздно и нечего себе врать: не может он никуда уйти. Вот не может, и все тут. У него или истерика по дороге приключится, или сердце разорвется на части. Не хочет он никуда идти, кроме как назад — к нему. И пусть это стокгольм, глупость и помешательство — какая разница? Придурок? Ну, придурок, и что? Зато он не трус. Он не боится. Он вот сейчас назад вернется, дождется Би и все ему скажет: не заморачиваться ему поздно, потому что он влюбился, первый раз в жизни и сразу вот так вот — по-настоящему, — и пусть теперь Би сам решает, что с этим делать. …На лес наползают сумерки, а на душе теперь светло и тихо. Где-то там, в самых глубинах еще ворочается злость на самого себя: неужто он и вправду это сделал? Точнее делает. Вот прямо сейчас делает. Каждым торопливым шагом сокращая расстояние до ограды, которую совсем недавно с такой радостью перемахнул, ломанувшись к свободе. Странно, но теперь, когда он возвращается назад, свобода ощущается куда сильнее: это же он теперь не пленник, это он сам. Сам решил. Сам захотел вернуться. Сам захотел остаться. Цзянь, остановившись, вертит головой по сторонам, проверяя, не сбился ли с пути. Но нет, все верно: вон то дерево, с раздвоенным словно язык змеи стволом, он точно проходил. Еще немного — и должен выйти на поляну, а от нее уже до ограды рукой подать. Элмент там, наверное, обыскался и изматерился. Через сотню метров лес становится реже, и Цзянь ускоряет шаг — не заблудился все-таки. Поляна в сумерках выглядит немного иначе, не такой изумрудно-зеленой, и тише теперь здесь без стрекота притаившихся в траве, а может и уснувших уже насекомых. Но в том, что поляна та самая, сомнений нет, и Цзянь смело направляется к ее противоположному краю. А потом останавливается, присматриваясь и немного пугаясь: там, дальше что-то есть. Точнее, кто-то, потому что оно — точно живое. Оно шевелится. Через десяток несмелых шагов, Цзянь начинает различать — человек. Точно человек, а поначалу не понять было из-за того, что не то на корточках, не то на коленях сидит, спиной к нему. Но двигается: шарит в траве, будто уронил что-то и ищет, а быть может, собирает какие-то ягоды или коренья. Он пыльный весь, грязный, одетый в какие-то ветхие, местами порванные тряпки. У него широкие плечи и совершенно лысый, гладкий до блеска череп. Цзянь останавливается и вытирает о штаны вмиг ставшие влажными ладони. Человек. Он как раз, метнувшись через ограду, и хотел найти человека. Людей. Мобильный телефон. Отделение полиции. Он хотел, но теперь-то не хочет. Теперь-то решил, что другого хочет, да и мужик этот стремный не вызывает желания ни ближе подойти, ни окликнуть. Вот только, что делать-то? Просто мимо пройти? Это отчего-то кажется странным: вот так живешь в городе и ежедневно проходишь мимо сотен людей, не обращая на них внимания и даже не замечая, ну люди и люди. А стоит натолкнуться на человека на безлюдной поляне в лесу — и оказывается, что мимо уже не пройти, уже как-то нужно оповестить о своем присутствии или, может, поздороваться, или… Цзянь подойдя поближе, тихо окликает: — Мистер! Эй, мистер! Добрый день! Вечер, — и хмурится, когда мужик дергается, но не оборачивается. Только руки, опущенные к самой земле начинаются двигаться чуть быстрее: клад он там закапывает, что ли… или откапывает наоборот. Почему-то становится не по себе: не похож он ни на грибника, ни на доброго лесничего, который с улыбкой проводит заплутавшего путника в лесную сторожку и угостит чаем. Да и делает он там руками что-то странное: Цзянь подойдя еще ближе, слышит какие-то влажные, хлюпающие звуки, и задерживает дыхание, чувствуя, как волосы на затылке встают дыбом. — Мистер, у вас все хорошо? Мужик снова никак не реагирует, и Цзянь, с трудом сглотнув пересохшим горлом, делает еще пару шагов, заглядывая ему через плечо. Он поначалу даже не понимает, что именно видит, а потом жадно хватает ртом воздух, одновременно борясь с тошнотой и с желанием заорать. На траве перед лысым мужиком лежит белый, перепачканный кровью кролик. С открытыми, но уже подернутыми мутной пленкой глазами и рефлекторно подрагивающими лапами. Живой еще, несмотря на то, что брюхо у него вспорото и часть внутренностей вытащена наружу. Живой, несмотря на то, что лысый мужик, сидящий на корточках рядом с ним, медленно тянет на себя тонкую кишку, намотав ее на палец. Дергает чуть сильнее, и кролик заходится судорогой, дергаясь всем тельцем, будто убежать пытаясь. Цзянь отшатывается назад, зажимает ладонью рот, но все равно слышит собственный застрявший в горле хрип. Тянет воздух носом, чувствуя, что его вот-вот вывернет наизнанку от отвращения и ужаса. И этот ужас становится еще сильнее, когда мужик, отвлекается от своего занятия, стряхивает с кистей ошметки внутренностей и медленно поднимается на ноги. Запрокидывает голову, ведет шеей, разминая, и булькает каким-то странным, едва не восторженным звуком. А когда поворачивается, Цзянь все же вопит: громко, захлебываясь. Пятится назад и все никак не может отвести взгляд от того что видит. Это — не человек. Это кто угодно, но не человек. Какое-то жуткое существо, из тех, что можно увидеть в фильмах ужасов или в ночных кошмарах. У него бледно-серая кожа и отливающие такой же серостью глаза без зрачков и радужек. Полный рот зубов. Мелких как у рыбы — Цзянь видит, когда это существо с шипением скалится, приседая и поднимая с земли острый камень. Цзянь ни на секунду не сомневается — это для него, но не может ни броситься прочь, ни заорать снова. Стоит неподвижно, чувствуя, как на глазах выступают слезы, и давится воздухом. Существо, зашипев, снова обнажает зубы. Делает шаг в его сторону, и паралич спадает. Тело, подстегнутое выплеском адреналина, движется само по себе. Цзянь даже подумать не успевает: разворачивается и несется прочь с такой скоростью, с какой никогда в жизни еще не бегал. Позади — глухой топот. Быстрый. Значит, гонится. Позади — злобное шипение, переходящее в жуткий клекочущий стрекот. И он все ближе и ближе. Ближе и ближе. Ближе и… рядом совсем. Цзянь с визгом оборачивается. Прямо так, на ходу, и, рывком бросившись в сторону, едва успевает увернуться от серой четырехпалой руки. Снова орет и несется к зарослям, как к спасительному убежищу — быть может, удастся там спрятаться. Только вот туда еще бежать и бежать. А он снова близко совсем, он почти в затылок дышит. Из зарослей вдруг слышится рык, и Цзянь заполошно всхлипывает — там волк. Или волки. А сейчас, после увиденного, волки страшными больше не кажутся. Волки — это не то, на что можно посмотреть и от ужаса лишиться разума. Вопреки его ожиданиям, из зарослей вылетает не волк, а Крола — на бешеной скорости и с перекошенным лицом. — Беги! — что есть силы орет Цзянь. — Крола, беги! Быстрее! Назад! А она будто не слышит. Она продолжает двигаться в прежнем направлении — к нему, а не от него. Она или не видит, или не понимает, или черт ее знает, что она вообще творит. И Цзяня намертво кроет паникой: их сейчас убьют. Это существо убьет их обоих. Не только его, но и ее — такую маленькую, хрупкую и беззащитную, молодую совсем и мечтающую о детях. Ткнет в нее своим страшным самодельным ножом, и Цзянь ничего-ничего не сможет сделать, потому что не хватит сил. Внутри что-то перемыкает, и Цзянь останавливается, как вкопанный. Она же поймет через пару секунд. И вот за эту пару секунд, пока убивать будут его, она успеет сбежать. Вот так все просто и теперь совсем не страшно, но Цзянь, поворачиваясь к серому монстру лицом, все же жмурится — так легче. Он ждет, что сейчас его схватят. Ударят. Полоснут камнем, рассекая кожу. Стискивает кулаки, сжимает зубы, но вместо боли чувствует лишь легкое прикосновение воздуха, когда мимо него что-то проносится, и глаза приходится открыть, а потом распахнуть во всю ширь от удивления. Серый монстр за ним больше не гонится. Он теперь бежит назад, а Крола бежит за ним. Бежит и Цзянь против воли щурится, пытаясь понять, не мерещится ли ему. Потому что при любом уровне физической подготовки бежать с такой скоростью невозможно. А если возможно — она должна была уже стать многократной чемпионкой мира, оставив длинноногих сухопарых эфиопцев глотать пыль у нее за спиной. Она должна была уже в книгу рекордов Гиннеса попасть, как самый быстрый человек на планете. Расстояние между ней и серым монстром сокращается с каждой секундой, и тот чувствует. Знает. Тормозит и, повернувшись к ней лицом, выставляет вперед вытянутую руку с зажатым в ней ножом. И вот тогда она прыгает: пролетает над землей метров пять с широко раскинутыми в стороны руками и налетает на него, обхватывая его тело конечностями. Будто мухоловка, поймавшая насекомое. Почти обнимает его: руками за шею, скрещенными ногами — за поясницу. Виснет на нем и, перехватив занесенную для удара руку с ножом, играючи отводит ее в сторону, выворачивая запястье. Цзянь даже на расстоянии слышит как трещат кости и сухожилия, а монстр захлебывается воплем-шипением и начинает волчком вертеться на месте, пытаясь отодрать ее от себя не пострадавшей рукой и скинуть с себя. Все очень-очень быстро, но все же недостаточно быстро для того, чтобы Цзянь мог не заметить ее лицо: другое, с исказившимися почти до неузнаваемости чертами. У нее со ртом что-то неладное. Что-то очень-очень неладное: он теперь на этом миниатюрном личике выглядит просто огромным. У нее теперь вообще не рот. У нее — пасть, из которой торчат клыки. Длинные, белые. Острые. У нее пасть, из которой рвется злой рык, когда она запрокидывает голову назад, а потом с размаху опускает ее, будто собирается приложить противника лоб в лоб. Только вот не прикладывает. Вместо этого ниже жмется — к шее, и Цзянь, теряя остатки контроля, громко визжит, когда ее клыки впиваются в серую кожу. Глубоко и крепко — так, что из прокушенного места во все стороны брызги летят. Не кровь: черное что-то и маслянистое. Мерзкое на вид и, возможно, на вкус. Только вот Кроле плевать. Крола вгрызается глубже, крепче сжимая чужие плечи, и там, где она прикасается кончиками пальцев, тоже выступает это черное подобие крови. Потому что на пальцах вместо ногтей — жуткие когти. И она все кусает. Не обращая внимания на хрипы и конвульсии, размеренно двигает челюстью, вгрызаясь в плоть, а потом, на мгновение замерев, отдергивается в сторону, мотнув головой и вытягивает из монстра что-то длинное и белое. Отшвыривает в сторону, и ее жертва кулем валится на землю, а до Цзяня только потом доходит: это, блядь, позвоночник. А у нее половина лица в черной жиже. Кожа на шее и в вырезе майки этой жижей залита. Она отирает рот тыльной стороной ладони, смотрит на тело у своих ног поразительно яркими, синими глазами и, не сдержавшись, напоследок склоняется вниз, сжав кулаки и… рычит. Это похоже на проклятие. Это похоже на страшный сон. Наступившая тишина прерывается громким всхлипом, и Цзянь даже не сразу понимает, что он принадлежит ему самому. Встречается взглядами с Кролой, всхлипывает еще раз и чувствует, как все лицевые мышцы тянет судорогой. А потом ему становится хорошо. Легко. Тело совсем невесомое, мягкое-мягкое, как вата. И колени подгибаются приятно и плавно. И земля летит в лицо тоже как-то плавно. Но он все равно не успевает выставить перед собой руки: отключается раньше, чем полностью падает.