Линька и кактусы

Кроули бросил фишки, когда часы пробили десять. Просто вдруг поймал себя на том, что уже какое-то время ерзает на стуле и выгибается, сам этого не замечая. И понял, что тянуть дальше не стоит: его начинало накрывать. Азирафаэль тут же засуетился, но словно специально делал все очень медленно: отодвигал стул, поднимался, провожал к гостевой комнате, доставал пижаму и подушку из ящика, и все время что-то говорил, говорил… А Кроули (который при первых симптомах приближающегося приступа предпочел не рисковать и вернул себе полностью человеческую форму) к этому времени уже крутило по полной, разгоралось под кожей, сводило судорогой внутренности, прокатывалось по телу попеременными волнами озноба и жара, туманя рассудок. И хотелось или немедленно остаться одному и перестать наконец сдерживаться — или точно так же перестать сдерживаться прямо здесь и сейчас и наброситься на этого чертова ангела с совершенно недвусмысленными намерениями. В конце концов он просто рявкнул на Азирафаэля и практически вытолкал его из комнаты, напомнив про замок и грех подслушивания. В ушах к этому времени так звенело, что он сам себя не слышал, и оставалось только надеяться, что сумел сохранить издевательский тон. Комната была крохотной: застеленная кровать, шкаф и тумбочка с настольной лампой, за кроватью зашторенное окно. И все. От кровати до двери два шага по ковру — мягкому, скрадывающему звуки. Можно было упасть прямо на него, может, даже лучше было бы, приятнее тереться и не надо делать эти чертовы несколько шагов, каждый из которых отдается во всем теле щекотной болью. Но это значило не уважать себя уж совсем. Кроули стиснул зубы и все же дошел до кровати, хотя ноги и подгибались. Сел — вернее, рухнул — уже на нее. Скорчился, быстро-быстро дыша. Зажал руки между бедер, коротко постанывая сквозь зубы и пережидая приступ — первый, пока еще вполне терпимый, пристрелочный. В паху горело, под коленками образовалась щекотная слабость, кожу словно кололо тысячами крохотных иголочек, но волна уже отступала, первые приступы никогда не бывают долгими. Как всегда на откате его бросило в пот, и сильно. Он буквально всей кожей чувствовал эти крохотные зудящие капельки, просверливающие себе дорогу сквозь узкие поры по всему телу, везде, буквально на каждом сантиметре... ох... Шевельнул плечами, стараясь вытереться о рубашку, но добился лишь того, что между лопатками мелкие капли слились и горячей щекотной струйкой скользнули вниз по позвоночнику и между ягодиц. Кроули непроизвольно содрогнулся всем телом и заерзал, вдавливаясь задницей в матрас. Надо переодеться, ангел где-то здесь бросил пижаму. Надо, обязательно. И побыстрее. Он не может сейчас начудесить себе новую одежду, значит, этот костюм предстоит таскать и завтра, а член уже его пачкает. Сейчас, сейчас, немножко отпустит, и… Ох... Пожалуй, затея с пижамой была лишней. От нее так пахло Азирафаэлем, что у Кроули мгновенно скрутило низ живота и потемнело в глазах. А когда он, обливаясь холодным потом и дрожа, пришел в себя после этой второй волны, то понял, что переодеваться поздно: какая разница, брюки теперь все равно стирать. Да и рубашка насквозь промокла, хорошо, что не стал надевать ничего поверх, но пачкать еще и ангельскую пижаму было бы верхом глупости. Хотя... все глупость, он и так ему всю кровать уделает. И какого черта сам отказался от ванны?! В горячей воде было бы легче. И чище. Пальцы сводило так, что расстегнуть ширинку удалось лишь с третьего раза. Просто расстегнуть, чтобы было не так больно. До члена при этом он старался не дотрагиваться — пока хватало и так, оставим на самый крайний. Приступы на этот раз были короткими и частыми, изматывающими, волны шли одна за другой, он не успевал отдышаться. В этой комнате Азирафаэлем пропахло все, не только пижама. Как и во всем доме. Вчера ему было не до того, а сейчас вот дошло. Как всегда, слишком поздно. Не надо было отказываться от ванны. Не надо было. А замок в двери, между прочим, так и не щелкнул… Кроули потерся коленями друг о дружку, страдальчески сморщился: ткань неровная, и каждая складочка, каждый рубчик и шов ощущаются остро, словно... ох, да, вот тут, и еще... Его колотило мелкой противной дрожью, которую никак не получалось унять, но и ни во что большее она тоже так и не переходила, и это было самым мерзким и выматывающим. Он сомкнул руки в замок под коленями и с нажимом провел ими по задней поверхности ног, от пяток до самых ягодиц, с усилием вдавливаясь оттопыренными большими пальцами во внутреннюю поверхность бедер и представляя, что это вовсе не его руки, что они вовсе ему не подчиняются, что вот сейчас скользнут выше и глубже и... Нет! Ничего не представляя. Просто... Ну, просто. А наружный замок на двери так и не щелкнул. И это самая большая засада и подлость, куда большая даже, чем вездесущий сладковато-цветочный ангельский запах, проникающий повсюду — в нос, в уши, в горло, в пах, — и щекочущий изнутри. Чертов ангел не стал запирать снаружи, хотя его и просили. Не как ангела просили, как человека! Но он повел себя как ангел. Как и все эти чертовы ангелы! Свобода выбора, мать ее, они же на ней помешаны, сволочи. Чтобы Кроули сам решение принял, сам себя выпорол, как та вдова из какой-то книжки, про которую Азирафаэль говорил когда-то. Не дождется. Кроули не поддастся на эти ангельские уловки, у Кроули есть гордость. Он выдержит. Перетерпит. Будет стонать, кусая губы, корчась и отираясь о пропахшую Азирафаэлем кровать, но не поддастся. Не на того напали! Он опрокинулся на спину, поизвивался, стараясь как можно сильнее вдавливаться лопатками, ягодицами, плечами, поясницей. Крутанулся, вжимаясь лицом и грудью, вцепился в подушку обеими руками, выгибаясь, задергал бедрами. Проорался на пике тоже в подушку, вышло быстро и сдавленно. Застонал, продолжая подергиваться и ерзать. Сам не понял, как вывернулся из брюк — они путались и раздражали страшно. Раньше он смутно подозревал, что могут быть вещи и похуже горностаев и сухого оргазма, а теперь знал это точно. Это когда вот так вот, снова и снова, и спазмы вовсе не сухие, о нет! Да на нем вообще ни одной сухой нитки, трусы хоть выжимай, и это вовсе не смазка! А облегчения нет. Ни малейшего! Только полуобморочная слабость, холодный пот и ноющая боль по нарастающей, и яйца раскалываются, и никакой разрядки. Никакого опустошения с выворачиванием наизнанку, чтобы сбросить все и провалиться в сон, не успев даже одеяло на себя натянуть... Кроули опять поймал себя на том, что смотрит на дверь. Бездумно, выжидательно, жадно, почти с надеждой. Оскалился, отвернулся резко, заерзал, вкручиваясь в простыни всем телом. Нет, конечно же, он все отлично понимает, глупо ждать, глупо даже надеяться... Что Азирафаэль нарушит свое обещание и придет. Сам. И тем самым позволит Кроули сохранить остатки гордости, позволит сделать вид, что Кроули вовсе и не хотел, что все это вопреки его желанию, что... Глупо. Азирафаэль не такой. Он далек от подобных игр, он честный. И если уж обещал, то сам не придет точно. Такая вот подлость. Однако дверь он так и не запер. Он оставил выбор за Кроули, и это было совершенно невыносимо! Невыносимей ангельского аромата, пропитавшего эту комнату насквозь. Невыносимей самой линьки, на этот раз оказавшейся куда хуже, чем даже позавчера. Кроули крутанулся еще, завертываясь в простыню, как в кокон, все туже и туже. До боли, до полного обездвиживания. Обычно это приносило облегчение, пусть и временное и не полное, но все же. Но не на этот раз. То ли никак не получалось завернуться действительно туго и плотно (влажная ткань соскальзывала), то ли организм, узнавший вчера вкус настоящего облегчения, теперь упорно отказывался довольствоваться суррогатом. Еще одна подлость человеческого (или нечеловеческого, это не так уж и важно) тела: телу всегда мало. Сколько ни дай. Раньше Кроули хватало пера, одного только белого пера, сохранившего слабую тень запаха, не тень даже — легкий ускользающий отголосок тени. Но хватало. С избытком. Потому что это было самое большее из возможного, почти недостижимое, редкое, невероятной случайностью доставшееся сокровище, только на самый край. Здесь же ангелом пропахло все — и этого было мало, так нестерпимо мучительно мало... Надо было сразу понять, что именно этим и кончится, нельзя было увеличивать дозу. Стоять до последнего можно лишь в том случае, когда у тебя действительно нет иного выбора. Когда от тебя, в сущности, ничего не зависит. Когда ты загнан в угол и нет никакого выхода — тебя держат сами стены. А тут... Облегчение вот оно, рядом, буквально в двух шагах. Ты уже знаешь, как оно бывает. И выбор только за тобой. Кроули понял, что снова смотрит на дверь. В который уже раз? Не сосчитать. Дверь притягивала, словно была огромным магнитом, а Кроули нашпиговали железными опилками под завязку. Он чувствовал ее незапертость даже спиной и уже понимал, что выбора по сути нет: до утра он точно не выдержит. Он уже почти не выдерживает! Тогда какого черта тянуть?! Встать оказалось неожиданно трудно: ноги подгибались, кружилась голова и подкатывала тошнота, тело казалось чужим и горячим: новая волна была на подходе и лучше успеть все решить до того, как она накроет. Хорошо, что комната была такой крохотной. Два шага до двери показались длиннее двух километров. Впрочем, наверное, больше, чем два: идти пришлось, цепляясь за стенку, напрямую он просто не смог бы, ноги подламывались и при каждом шаге путались в ковре и друг дружке. Рубашка липла холодным компрессом, отвратительно, он содрал ее где-то на середине пути, постанывая от омерзения, бросил на пол. Еще шаг. Полтора. На подгибающихся, осторожно, стараясь не всколыхнуть лишний раз, не дернуть. Еще немного. Ангел, имей совесть, окажись рядом. Ты же обещал караулить... Вот она, дверь. Дошел. Навалился всем телом, запоздало подумав, что вряд ли устоит на ногах, когда она откроется. Она не открылась. Кроули дернул ручку, уже понимая, но еще не поверив. Снова толкнул плечом — только для того, чтобы убедиться: дверь не откроется. Она все-таки была заперта, только заперта не замком, а заклятием, потому и не щелкнуло. И значит — заперта совершенно непреодолимо. Ангел оказался слишком честным. И самое ужасное и унизительное, что Кроули уже сдался, все-таки сдался, обманутый этой честностью. Потерял себя. А это оказалось бессмысленным. — Ангел… — простонал Кроули шепотом, отираясь о дверь грудью, губами, щекой, зажмуриваясь и чувствуя, как его накрывает. — Ангел… пожалуйста... Дальше он помнил смутно. Звал, но не помнил кого: то ли знакомого ангела, имени которого никак не мог вспомнить, то ли Бога, умолял их о чем-то и вроде бы даже плакал. Не понимал уже, о чем именно просит, но отчетливо сознавал всю бессмысленность собственных просьб: можно хоть обораться, хоть голос сорвать — его никто не услышит, потому что ангел оказался слишком честным. Он не забыл запереть чертову дверь, и про заклятье звукоизоляции он тоже наверняка не забыл. И горькая мучительная радость — ну хотя бы у этого унижения нет свидетелей. Кроме той, что с поп-корном. Но она не в счет, лишь бы только одна она, лишь бы не... В какой-то миг ему показалось, что он стоит на коленях, уперевшись в безжалостную дверь лбом, словно пытается ее продавить. Но, наверное, это только показалось, потому что потом он снова прижимался к ней всем телом и терся пахом о ручку, буквально насаживаясь на нее, и значит, стоял на ногах, а упади он на колени — в том состоянии вряд ли смог бы подняться. Кажется, он снова бормотал что-то, то ли просил, то ли угрожал. И вжимался в дверь всем телом, до боли, до красных пятен перед глазами. Не потому что пытался открыть, просто она была твердой, а ему надо было к чему-то прижиматься, чтобы не упасть. Почему-то он очень боялся упасть, хотя это и было странным. А потом вдруг понял, что никакой двери перед ним нет и в помине, что он давно уже прижимается всем телом к чему-то несколько менее твердому, но горячему и живому. И с острой смесью стыда-желания-облегчения он вцепился в это живое-горячее-твердое, захлебываясь словами: — Ази, я... мне... ан-гел... пожалуйста… А его гладят по бокам, спине, держат крепко, не давая упасть, выцеловывают мокрые виски, зажмуренные глаза, скулы, шею, ощупывают, шепчут судорожно и горячо, обжигая дыханием ухо: — Прости, прости, прости, я дурак, трус и дурак, я боялся тебя потерять, ты же гордый, как... как демон... — горький смешок в ухо, и волны сладких мурашек, и почти непонятен смысл, и понятен как никогда, — ты же никогда , никогда, никогда не простишь, если ты вдруг… если я вдруг... Прости, прости, я думал лишь о себе, что не смогу без тебя, прости… И этот бессвязный судорожный шепот, и эти горячечные поцелуи, простреливающие кожу быстрыми очередями, позволяют Кроули вспомнить себя и взять себя в руки. И перестать обвисать в чужих руках мокрой обморочной тряпочкой. И сказать вполне внятно: — Ази, заткнись! И запечатать поцелуем дергающиеся и несущие всякую чушь губы. (ПРИМЕЧАНИЕ* есть такие пути, которые нельзя пройти дважды или туда и обратно, да и два шага до кровати иногда оказываются расстоянием практически непреодолимым. А потому крайней удачей можно считать то обстоятельство, что на полу гостевой спальни Азирафаэля располагался ковер с очень высоким ворсом — густым, пушистым и мягким).