Неправильная девочка

Доктор Нильсон настолько худ, что даже Свантесону глядеть на него страшно. Капитан Длинныйчулок же (“доктор Эфраим, парень, тебе ни к чему использовать звания, раз ты не являешься гражданином “Атлантиса”) успокаивает. Нильсон был одним из первых экспериментаторов, говорит Эфраим, кто проводил исследования по модификациям человеческих возможностей, и — единственным из тех, на ком непосредственно проводились опыты. Малыш не уточняет, что стало с последующими экспериментаторами. Человек — самое совершенное создание во вселенной. Если закрыть глаза на ряд его недостатков. Совершенство ведь невозможно? Доктор Нильсон ворчит, но нажимает несколько кнопок, и Малыша запихивают в стеклянную каморку. Паранойя шепчет, что он оказался в газовой камере, но Сванте отметает эту мысль. Он совершенно точно помнит, что оболочку защитного костюма пробили твердые клювы проклятых птиц, и левая нога и обе руки грозили оказаться обмороженными. А пришел он в себя вполне себе целым и даже почти здоровым. Тратить ресурсы на восстановление приговоренного к смерти — глупо и бессмысленно. Никто этого делать не будет. Эфраиму что-то нужно, и пока Малыш ему этого не даст — будет жить. Правда, газ, наполняющий камеру, довольно едок и щиплет кожу, но жалобы Малыша вряд ли кого-то взволнуют. — Извини, но обработка обязательна перед тем, как ты попадешь в святая святых “Атлантиса”, — замечает Эфраим. — Не дай бог ты своими немытыми руками заразишь нашу пациентку. Да и твои инфекции в ее каюте абсолютно никому не нужны. Малыша одевают в стерильный комбинезон, даже рот заставляют прополоскать обеззараживающей жидкостью. Кажется, Эфраим готов простерилизовать даже воздух в его легких. Наконец избавившись от наручников, Малыш оказывается за толстой дверью каюты с “сюрпризом” Эфраима. Каюта, палата, камера — все эти наименования для этого помещения неприемлемы. Здесь кажется, что войны — что-то несущественное, происходящее исключительно в остросюжетных книжках. Это просто комната. Верней, девчачья комната. Достаточно просторная, с окном — иначе назвать этот огромный иллюминатор нельзя. На стенах — обои в цветочек и полки с книгами, в круглое окно заглядывают рыбы — да-да, рыбы, яркие рыбы-клоуны, рыбы-бабочки, дасциллы и прочие представители подводного мира, которые, по сводкам мировой экологической ассоциации, сгинули в экологическом катаклизме войны. На смену им пришли более хищные, более жизнестойкие виды. Но здесь — не мутанты, здесь обычные мирные рыбки из прошлого. Лишь спустя пару минут Малыш понимает, что “окно” — это огромный голографический экран, выполненный со всей возможной натуралистичностью. Малыш оглядывается, не заостряя внимания на рассыпанных по столу карандашах. Эфраим вряд ли привел его сюда, чтобы Сванте любовался рыбками или деталями интерьера. На кровати прямо поверх сшитого из разноцветных квадратных лоскутиков одеяла ногами на подушке спит девушка. “Девушка и девушка, чего тут такого?” — пожимает плечами Малыш. Но у нее рыжие волосы, прямо как у капитана. Девушка раскрывает глаза, поднимает голову и радостно улыбается. — Привет. Ты новенький? — Ну, можно и так сказать, — осторожно отзывается Малыш. Теперь он еще хуже понимает, зачем он здесь. А девушка болтает о ерунде, и вот уже Малыш знает, что зовут ее Пеппи, он сидит и слушает, как она читает ему вслух том японских сказок, потом они даже пьют крепкий кофе с молоком, и все это создает у Малыша ощущение, что если он еще не умер и не попал в другой мир, в котором и слыхом не слыхивали о войне, то точно спит. Но когда начинает мигать красным лампочка над дверью, Пеппи мрачнеет, крепко обнимает Малыша и произносит, прижав подбородок к его плечу: “Приходи еще”. — А мне надо уходить? — Малыш не хочет покидать сон, настолько в нем уютно. — Меня нельзя навещать долго, я устаю, — отвечает Пеппи, и Малыш слышит, как щелкает замок, отпирающий заблокированную дверь. Сон, озаренный рыжим светом, заканчивается. — Знаешь все эти сопливые истории о том, как у мальчика болеет мать, причем очень редкой и неизлечимой болезнью, и он решает стать великим врачом, чтобы вылечить ее? — в кабинете Эфраима несет спиртом так сильно, что непривычный к алкоголю Малыш того и гляди опьянеет от одного лишь запаха. — Их любило форсить телевидение, когда оно еще было нацелено на развлечение человеческих масс, — отзывается Сванте, припоминая программы, которые в его далеком детстве любила смотреть Хилдур Бок. — У меня была больна сестра, — капитану, кажется, не нужна компания, ему требуется простейшая иллюзия сопереживания. Там, за дверью кабинета, он — капитан, король, верховный правитель плавучего комплекса. Только здесь — человек со слабостями. Малыш отчасти может это понять: в его городе, которому он так и не придумал названия, настолько считал эту формальность лишней, он тоже был главным. Во всяком случае ни один из механоидов, размещенных в городе, никогда не мог ни нарушать установленного порядка, ни диктовать ему, куда передвигать комплекс. Даже в Антарктиде, несмотря на холод, никто не возражал — и если бы какой-нибудь чересчур обделенный инстинктом самосохранения в системе искусственного интеллекта механоид попробовал бы возразить, Сванте его быстренько на конденсаторы бы распаял, тем более что системы нормализации климата работали на высочайшем уровне и все системы карлсонов и прочих механоидов чувствовали себя прекрасно. — Так вот, знаешь про гемофилию, Малыш? — терпкой, почти ощутимой лаской в голосе Эфраим превращает старое прозвище Сванте в изначально ласковое обращение к ребенку. — Ты говорил, что болела твоя сестра. Насколько я знаю, гемофилия — это болезнь, сцепленная с какими-то мужскими хромосомами, — раздражаясь на это снисходительное отношение, бурчит Свантесон, борясь с искушением взять стакан и присоединиться к пьянке. Может, тогда капитан его “зауважает”. — Ты, видать, знаешь биологию на школьном уровне? — насмешливо интересуется Эфраим, переливая спирт из стакана Малыша в свой, лишая Сванте возможности присоединиться к “вечеринке”. — Мне она никогда особо не была нужна. Люди — не механоиды. Чтобы спроектировать человекообразного меха, достаточно сделать ему человеческие части тела. Вообще, не обязательно повторять внутреннюю анатомию. — Девяносто пять процентов больных — действительно мужчины. В то же время оставшиеся пять процентов — это женщины с редкой формой гемофилии, которая превращает их жизнь в ад. Всех их на планете знают по именам, всех пациенток не допускают до родов, каждой проводят стерилизацию. Смешно, но носителями этого клочка больного ДНК являются мужчины, а болеют женщины(2). — Сестра хоть дожила до защиты твоего диплома? — спрашивает Малыш, прекрасно знавший вероятности происхождения хэппи-эндов в реальной жизни. — Не… — Эфраим пожимает плечами. — И это при том, что я закрыл два года экстерном. Но, в общем-то, с генетикой я своей дочери подложил огромную свинью. — И как ты ее вылечил? — уточняет Малыш. Девушка в комнате не была похожа на гемофиличку. — Пеппи умерла через два года после того, как твои карлсоны пошли в первый бой. Нет, не дергайся — не в бомбежке, моя девочка умерла своей смертью, у меня на руках. Твои чудовища задолжали мне жену. “Моя мама — ангел”, — вспоминает Малыш невесомую, такую слабую улыбку Пеппи, когда она заговорила о родителях. Тогда же она назвала отца негритянским королем. “А моя мамочка — мумия”, — чуть не ляпнул тогда Малыш в ответ. Хорошо, что удержался. — Но тогда кто она? — Клон… — Эфраим выдохнул и допил спирт из графина. Возможности его печени и почек поражали, Сванте боялся даже на стакан-то смотреть, а капитан выхлебал полуторалитровый графин. Уж не в биомодификациях ли дело? — Клонов не бывает. Они нежизнеспособны в условиях современной “экологии”, точнее, того, что мы из нее сделали, — Малыш помнит статьи с разносом теорий клонирования, которые читала Беттан. Ему было не особенно интересно, но информация осталась где-то в подкорке. Он вообще дорожит всеми воспоминаниями о семье. — Собственно, именно поэтому существование клона моей дочери возможно только в одной каюте “Атлантиса”. ДНК клонов слабее человеческой, — с горечью говорит Эфраим, — они и так искусственные существа, модифицировать клонированных людей у нас пока не получилось. Пеппи и в своем изначальном варианте была очень слабым ребенком, много болела, и это помимо клятой гемофилии. А так как клон получает все “прелести” донорского организма, у нее гемофилия тоже есть. И очень слабый иммунитет. Она не может даже ходить по “Атлантису” и не падать в обморок от перепадов давления, которых не замечает обычный человек. Если она дышит неочищенным воздухом, начинает стареть с необычайной скоростью. Но она — клон моей дочери. Я озаботился сбором биоматериала задолго до смерти Пеппи. — И чего ты ждешь от меня? — удивленно уточняет Малыш. Он и правда не понимает. Он видит лишь взгляд, полный тщетно скрываемой надежды, но его познания в клонировании равны даже не нулю. — У меня есть ДНК и клон для совершенствования. Ты — легендарный изобретатель и инженер. По слухам, ты — единственный, кто может создать в искусственном интеллекте возможности самоосознания. — Врут. Мне это было незачем, — Малыш отрицательно качает головой. Его никогда не занимали вопросы ИИ за пределами боевых задач. А для выполнения боевой задачи саморазвивающийся интеллект даже вреден: а как отрастит себе этику и мораль да воевать откажется? Или того лучше — решит уничтожить создателя? Это, конечно, был бы неплохой шаг в отношении человека, прямо связанного с уничтожением привычной планеты, но тогда Малыш вообще мало задумывался о мире за пределами кульмана. — Помоги мне сделать Пеппи сильнее. Укрепить ее. — Я ничего не понимаю в клонировании, — в очередной раз качает головой Малыш. — Тебе и не нужно, — парирует Эфраим. — Все, что касается биологии, я сделаю сам. Твоя задача — сделать так, чтобы она могла выйти за пределы комнаты. Сделай ее сильной, замени ее слабые кости на стальной скелет, помоги запрограммировать мозги, чтобы они не давали организму стареть. Вместе мы создадим моей дочери настолько прочное тело, что она будет самым совершенным созданием. Ты видишь, какая она. Неужели мы с тобой, участвовавшие в убийстве планеты, должны жить, а она, будто вышедшая из дверей сказки, нет? Сванте, находясь в глубокой прострации, касается лба. Он уже давно не получал настолько невыполнимых заданий. И, кажется, никогда не получал заданий настолько вдохновляющих. Наутро у Сванте болит голова. Не из-за похмелья, он-то не пил, просто — накатывает. Доктор в медотсеке тяжело вздыхает, говорит что-то о возможных последствиях травмы и необходимости не только принимать лекарства, но и в целом вести более здоровый образ жизни, а то не мальчик уже, а даже завтракать в одно и то же время никак не хочет. Сванте только отмахивается, выпивает пахнущую мелиссой и зверобоем микстуру, впервые за время, проведенное на “Атлантисе”, включает кульман, радуясь, что подчиненные Эфраима не разобрали его на запчасти. Он сидит прямо в медотсеке, потому что каюту ему никто и не подумал выделить, и старается не обращать внимания на бухтение врача. На экране кульмана — схема мехопингвина и длинная цепочка химических формул. Сванте долго смотрит на нее, потом решается: что бы там ни было, Эфраим заинтересован в Малыше, а Малыш заинтересован в уничтожении зомби и помощи немногочисленным оставшимся в живых друзьям, а значит — Эфраиму придется смириться с ответными требованиями. Малыш дополняет формулу парой коэффициентов и идет искать Эфраима. Капитан “Атлантиса” находится на своем рабочем месте, он выбрит, помят и похмелен. Он выслушивает Малыша и громогласно хохочет: — Малыш, тебе тридцать девять уже, а ты все еще веришь, что мир может прогнуться под тебя? Сванте пожимает плечами: — Можешь веселиться сколько угодно. Пока я не закончу с проектом против зомби и не передам его в Англию, я не сделаю ничего для твоей девочки. — Ты же понимаешь, что у меня найдется чем на тебя надавить? — Эфраим подходит вплотную к Малышу. Наверное, это должно смущать, давить, мешать — во всяком случае так пишут в книжках по психологии, но Сванте все равно. — Дави, — пожимает он плечами. — Только учти, что человеческий мозг — штука нежная и хрупкая, еще рехнусь, и кто тогда тебе поможет? А сосредоточиться на проекте “Пеппи” я все равно не смогу, если буду думать, что каждая минута все приближает и приближает гибель моих еще живых друзей. Ты, конечно, можешь сколько угодно прятаться на “Атлантисе”, твое право. Но чем ты тогда лучше всех тех, кто привел Землю на грань гибели? Эфраим останавливается и неожиданно хохочет. — А ты не промах, — сквозь смех заявляет он. — Ладно, я тебе даже помогу, чем смогу, связь с кем надо организуем. И после обеда подходи ко мне в каюту, кое-что еще расскажу, вдруг поможет. Но только после обеда, а то ты совсем худющий, соплей перешибить можно. Остаток времени до обеда Сванте и инженеры “Атлантиса” проводят, пытаясь установить связь с Лондоном. В дело идет многое из того, что было в механолете, но еще больше — из тех странных птиц, которые атаковали Сванте. — Не обещаю, что связь будет достаточно устойчивой, — хмуро говорит через несколько часов инженер с пафосным именем Бриньольв (почему-то сочетание традиционно скандинавского имени и темной, почти черной кожи крайне веселит Малыша), — но попробовать стоит, все равно ничего лучше за пару часов мы не сварганим. “История повторяется, — думает Малыш, дожидаясь, пока сигнал пройдет по сети ретрансляторов, — трагедия уже случилась, и очень не хочется, чтобы сейчас все превратилось в фарс”. Но проходит минута, другая, пятая — и Малыш слышит голос Кристофера Робина. — Нам по радио сообщили, что ты погиб, — говорит англичанин. — Не знаю кто, это было какое-то странное вмешательство в эфир, — уточняет Кристофер. — Пока держимся, — сообщает он, и в далеком голосе Свантесону слышится обреченность, — но зомби продвинулись километров на пятнадцать вглубь страны. Про Скандинавию не знаю, от них давно не было вестей, только Бирк с неделю назад приехал от вашего Министерства, сейчас у нас в конторе в основном обретается. Но больше никаких новостей. Буду ждать вестей, — говорит Кристофер Робин, и сердце Малыша болезненно сжимается: он не уверен, что опыты будут удачными, но уже пообещал, что вышлет все возможные разработки. Малыш еще раз обещает, что при первой же возможности вышлет в Англию все имеющиеся наработки, возвращается в медотсек, заводит будильник на полтретьего — в это время по штатному расписанию “Атлантиса” заканчивается дневной прием пищи — и погружается в расчеты. По его прикидкам, первый пакет информации он будет готов передать уже вечером. В каюте Эфраима все не так, как у Пеппи. Пара аляповатых африканских масок на стенах и чуть большая площадь — это все, что выделяет каюту капитана из ряда других помещений. Капитан сидит за столом и курит трубку с терпким, крепким табаком. — Значит, слушай, — хмуро говорит Эфраим, — я тебе уже рассказывал про свою работу в “Биосибе”. Был у меня там начальник, Федором Дмитриевичем звали. И я думаю, что надо бы тебе об этом человеке узнать побольше. Эфраим резко рубит воздух кулаком, словно заранее отметая все возможные возражения. — Понимаешь ли, я узнал этих галок, которые на тебя напали, — продолжает Эфраим будто сквозь силу. — Это разработки Федора, старые еще, он с ними в “Биосиб” и пришел когда-то. Ну, не точно с такими, но очень похожими. И потом тоже носился все, говорил, что сделает как минимум пяток модификаций этих птичек. Я работал с ним бок о бок, так что узнать его руку способен. К тому же мы когда-то с Федором обсуждали, какие же мрази устроили этот современный рагнарек, и боюсь, что идея с пожиранием пусть не солнца волком, но людей людьми могла у него в голове засесть. Так что я тебе чем-то могу попробовать помочь. Хотя бы для того, чтобы ты быстрее на Пеппи переключился. Малыш молчит, обдумывает новое знание. Он никогда не слышал ни о каком Федоре Дмитриевиче, но, если быть честным, он вообще преступно мало знает о биотехнологиях и разработках Объединенной Сибири. Быть может, Эфраим прав. В любом случае Малыш ничего не потеряет, если к его изысканиям присоединится ученый-биотехнолог. Тем более что результаты лабораторных анализов плоти зомби сохранены в кульмане. Тем более что плоть зомби столь разительно отличается от обычной мертвой плоти, что впору заподозрить, что ее чем-то модифицировали. Тем более — Малыш светлеет — что в городе остались образцы зомби и можно будет уговорить Эфраима забрать город из антарктического снежного плена. И снова ходить по узким улочкам под тихое жужжание карлсонов, обдумывая, размышляя, решая задачи. “Конечно, Эфраим расценит это предложение как попытку побега, — думает Малыш, — но попытаться-то стоит!” К тому же бежать Малыш не собирается. Если капитан “Атлантиса” исполнит свои обещания и поможет с разработками самого Свантесона, то и Сванте выполнит свою часть сделки. Не говоря уже о том, что проект “Пеппи” действительно выглядит крайне интересным. Но ему плохо без города. Сейчас он понимает — в городе он попытался воплотить все свои детские воспоминания о Вазастане, его мощеные улочки, его невысокие дома, запах булочных, утренний ветер и мечту о чуде. В его городе никогда не было живых людей — кощунственной казалась даже мысль, что по городу его детства будут ходить совершенно иные люди, не те, что могли бы. Следующие недели Эфраим и Сванте (и, что уж греха таить, все прочие инженеры и изобретатели “Атлантиса”) не вылезают из лабораторий. Малышу наконец дают отдельную каюту — но, по сути, живет он все равно там же, где работает: просто не видит смысла тратить время на то, чтобы идти к себе. Иногда Эфраим громогласно ругается и заставляет Малыша есть, но гораздо чаще и сам забывает о самых простых потребностях. Кристофер Робин — ставший уже старшим инженером “Кенги и Ру” — чтобы связь с “Атлантисом” была устойчивее, прокидывает сеть ретрансляторов — почти таких же, что обеспечивали связь Лондона с городом Свантесона. И бурно благодарит Сванте и Эфраима за все те чертежи и проекты, что они отправляют ему. Говорит, даже удалось выдавить зомби почти к самому побережью. И, что самое неожиданное, удалось получить от Министерства большой грант на дальнейшие работы. Но того, что надо сделать, больше, чем рабочих рук на “Атлантисе”. К тому же настоящих инженеров, которые разбираются в механоидах, здесь практически нет. Сванте выписал бы себе кого-нибудь из Швеции, но понимает — это невозможно. Не сейчас. Он не планировал обдумывать проект “Пеппи”. Просто в очередной раз уткнулся в выкладки Эфраима, пытаясь понять, с какой стороны за них взяться, и заснул. Импланты. Ему снились импланты. Один на затылке, для взаимодействия с головным мозгом. У Эфраима достаточно опыта в биомодификациях, чтобы знать, какая часть мозга нуждается в активации, чтобы подопытный стал сильнее. И как формируется иммунитет — тоже известно. Да и в целом человеческий организм — не то чтобы открытая книга, но не самая сложная штука во вселенной. Далее четырнадцать керамических имплантов в позвоночнике и усиление костей. Кости станут тяжелей, но затем и нужен имплант-усилитель. Наноимпланты-лейкоциты и прочие “хамелеоны” для настройки иммунной системы. Это сложнее антиграва, но именно во сне Малыш видит, что это воспроизводимо. Затем выныривает из сна и пытается понять, как это вообще реализовать. Он работал с нанообъектами еще при создании антигравов, но еще ни разу не имитировал столь маленький объект, как лейкоцит. И биомодификанты для внутренних органов — вотчина Эфраима. Если все получится, задача будет решена. Эфраим с утра вертит в руках схемы, смотрит на Малыша и, очевидно, надеется, что тот хотя бы сможет объяснить по-человечески свою придумку. Они оба работают вслепую, Эфраим не отличает паяльник от гаечного ключа, а Малышу приходится доверять биотехнологическим выкладкам Эфраима. Он пытается объяснить, показать, но упирается в категоричное: “Нет, парень, вот эти твои «прототипы наноимлантов для иммунной системы» точно вызовут стопроцентное отторжение в организме, я не согласен гробить ни свою дочь, ни подопытное зверье”. Малыш педантично замечает, что не дочь, а клона дочери, и получает в нос так, что перед глазами летят звезды. Эфраим не разговаривает с ним неделю, устраивая таким образом практически вербальную блокаду. Малыш едва удерживается от того, чтобы не прокомментировать “эмоциональные дни” капитана, а потом узнает, что Пеппи перевели из каюты в госпиталь, и вообще — только-только вытащили из реанимации. — Такое бывает, — замечает капитан, когда Малыш перед ним извиняется, — зайди к ней, она просила. Малыш не спорит. Он вообще ощущает себя последним идиотом, и к своему стыду — наскребает у себя в душе аж целый стакан человечности. Казалось, она была выжжена огнем Вазастана, ан нет. И снова стерилизационная камера, едкий газ, после которого кожа лезет клочьями, снова мерзкий раствор для дезинфекции рта, после которого даже собачье дерьмо покажется деликатесом. Рыжие волосы Пеппи обрезаны еще короче, чем он тогда видел. Руки покрыты следами от капельниц, и черт его знает, какие еще процедуры ей пришлось перенести. А девушка слабо улыбается, но не говорит. Пытается, но Малыш просто берет в руки лежащий на одеяле том японских сказок и читает вслух, читает, читает, пока она не засыпает. Впрочем, даже когда она спит, он некоторое время сидит рядом с ней, баюкая в пальцах слабую тонкую ладонь. Ей ничего от него не надо, но она так рада его видеть, из раза в раз. Хоть тех разов и было всего лишь два. И все же. Но как ей помочь, если в условиях “Атлантиса” он смог получить только импланты, которые гарантированно вызовут отторжение? В конце концов “Атлантис” — это всего лишь склад наворованного у разных стран добра, ему очень далеко до мастерской и лаборатории Малыша. Можно ли попробовать поддерживать связь с “Атлантисом”, но думать у себя, в городе? Увезти Пеппи туда, разместить в удобной комнате в одном из домов… Малыш глядит в бледное лицо девушки, измученной настырным натиском болезни, и отбрасывает эту мысль. Пеппи не перенесет транспортировку в город, даже если сделать ее максимально щадящей. На доставку имплантов из его лаборатории уйдет время, а у нее — слабой клонированной девочки — его может просто не оказаться. Наверняка биоматериала Эфраима хватит на еще одного (или не одного) клона, но Малыш не согласен думать о Пеппи как о расходном материале. Он должен сделать что-то, чтобы спасти именно ее, именно сейчас. Снова бессонные ночи над расчетами. Снова сон по двенадцать часов, потому что невозможно с несвежей головой работать над техникой высокой точности при не самом современном оборудовании. Он и так совершает чудо, но даже этого чуда мало, чтобы показатели адаптивности у имплантов выросли не на единицы, а на десятки. — Мне нужен помощник. Кто-то, кто прошел бы ту же школу, что и я. Кто-то, кто сможет действительно понять мои придумки и помочь воплотить их. Ты хорош, — Сванте мрачно смотрит на Эфраима, — но, уж не обессудь, у нас слишком разные подходы. — Я придумаю что-нибудь, — так же мрачно отвечает Эфраим, которому, разумеется, вовсе не хочется тащить на “Атлантис” кого-то там еще. Но проходит неделя, и Малыш, которого врач заставляет пойти в столовую (“Вы просто преступно относитесь к своему здоровью! Если вы и сегодня не пообедаете, я напишу докладную на имя капитана!”), видит знакомое по Швеции лицо. — Ну здравствуй, — весело ухмыляется Бирк. — А ты хорошо устроился, Малыш. Сванте рад видеть Бирка, но не может понять одного: почему ни Эфраим, ни Кристофер Робин не предупредили его? — Я знал, что ты любишь сюрпризы, — добродушно отвечает Эфраим на расспросы. Сванте вспоминает самый последний сюрприз, который его удивил, — полезших из моря зомби — и решает не комментировать это высказывание капитана. В конце концов, Бирка он действительно рад видеть. Вдвоем с Бирком они продолжают эксперименты. Однажды Сванте спрашивает у Бирка, почему тот так радостно согласился участвовать в этой авантюре, и слышит неожиданное: “У меня остался образец ДНК Рони”. А пальцы напарника сжимают медальон, в котором — Сванте однажды видел — хранится прядь темных волос. Значит, Бирку обещан клон. Да, действительно, награда равна улыбке бога, озарившей непроглядную чернь небес. С помощником работа идет лучше, во всяком случае не надо пытаться на пальцах объяснять напарнику всю терминологию. Потихоньку им удается нащупать вариант модификации, который не будет отторгнут организмом Пеппи. Главная проблема в том, чтобы не навредить при проведении операции — больно уж она слабая. Погружая девушку в питательную среду, в которой ее телу предстоит провести ближайшие дни, Сванте хочет ругаться: у нее бледная, почти прозрачная кожа, тонкие руки. “Впрочем, — думает Сванте, — операция — это еще не самое страшное. Хуже будет потом, когда надо будет наблюдать за динамикой”. Усилием воли он заставляет себя выкинуть из головы лишние мысли и приступить к улучшению организма. — Повтори-ка еще раз, что ты хочешь? — Эфраим подозрительно спокойно изучает обшлаг своего кителя. В общем-то, Малыш был готов к любой реакции, он знает, как капитан относится к дочери и как может отреагировать на озвученное предложение. — Чтобы сделать импланты качественными и действительно высокоэффективными, я должен работать в своей лаборатории в своем городе. В условиях “Атлантиса” я мало что еще могу сделать. Она будет жить, но вряд ли сможет когда-нибудь надолго покидать свою комнату. И остается проблема с заменой имплантов. В ваших условиях она практически невыполнима. — Тогда оставь ее в покое, мы добились результата — моя девочка может спокойно жить, это ли не было нашей целью? — огрызается Эфраим. — Ты не понимаешь, — Малыш пытается не орать. Правда пытается. Но речь ведь о жизни, и не чьей-то, а жизни Пеппи. — Да, не понимаю, объясняй, — Эфраим бычится, но явно настроился выслушать. — Мы делали чипы для мозгового импланта из медленно окисляющихся полиметаллов. Это лучшее, что имелось из подходящих материалов. Но в перспективе длительного пользования — это может быть токсичным для ее организма. Излишне токсичным, а улучшать печень уже некуда. — И я узнаю об этом только сейчас? — яростно шипит Эфраим. — Серьезно?! — взрывается Сванте. — Ты реально считаешь, что ее состояние неделю назад было настолько хорошим, что риск того не стоил? Я дал ей и себе шесть месяцев. Я могу модернизировать чипы, заменить и усилить импланты, отвечающие за иммунитет. Но не здесь. Никого, кроме меня, город не подпустит. Даже если я отдам ключ управления, даже если кто-то другой пройдет первичную проверку, первое же сказанное им слово, первое же прикосновение к любой поверхности — и ты получишь красиво обугленный труп. С тех пор, как сгорел Вазастан, я, знаешь ли, научился защищать свои города. — Уйди, я подумаю, — тихо произносит Эфраим. Сванте больше не заводит разговор про город. Просто продолжает работу, отмахивается от Бирка, когда тот пытается заставить Малыша спать и есть по графику, и не заходит к Пеппи. Просто не может смотреть, как день за днем гаснет смешливая рыжая девчонка, гаснет из-за своего “отца”, который уперся рогом — хотя должен бы разбираться в людях и понимать, что Сванте заинтересован в проекте “Пеппи” не меньше него. Лишь иногда Сванте рассказывает Бирку о летающем городе. О его улицах и домах, о тех, кто мог бы там жить, о запахах, звуках, памяти. Как-то раз даже говорит: “Я бы хотел показать город Пеппи. Мне кажется, он ей понравится”. Бирк после этого несколько дней молчит и почти забрасывает работу в лаборатории. — Ты мог бы сделать из своего города убежище, — обвиняюще говорит Бирк через неделю, — мог бы помочь хоть кому-то избежать угрозы зомби. — Ты веришь, что я мог бы организовать переезд полтысячи людей без того, чтобы город захватило министерство обороны? — спрашивает Сванте, отсмеявшись. — Ты же вроде мой ровесник, а рассуждаешь как подросток. Стоило мне приземлить город да хоть в Стокгольме — несмотря на все вооружение, его бы сразу под контроль взяли военные. Чтобы люди поднялись туда, пришлось бы отключить защитное поле. — Ты по-своему прав, — говорит Бирк после паузы, — но ты никого не спас из Парижа. — Там некого было спасать, — отрезает Свантесон. Бирк не видел абсолютно мертвые улицы Парижа, заполненные идущими трупами, пусть говорит, что хочет. Еще через неделю Эфраим Длинныйчулок бесцеремонно вытаскивает Сванте из лаборатории. Требует, чтобы изобретатель приводил себя в человеческий вид, отсыпался, мылся, брился (“И нечего зыркать на меня своими глазами-ледышками!” — пыхтит капитан), а потом подходил на верхнюю палубу “Атлантиса”. Сванте не спорит — ему почти все равно. Он сделал для Пеппи все, что мог. Он продолжит делать все, на что способен, чтобы уничтожить зомби. Просто в этот раз его возможности ограничены гораздо сильнее, чем во время эвакуации в Бюллерблю.