Неправильная девочка

— Отпусти меня, негодная девчонка! — пищит фру Розенблюм, пока Пеппи переносит ее через улицу. Пеппи не понимает, в чем же дело, неужели фру Розенблюм так хотелось попасть под экипаж? Видимо, что-то она все-таки сделала не так, потому что уже видит, как широкими шагами к ней идет Сванте, а за ним мелкими шажочками семенит Бирк. Неужели он обиделся на то, что полчаса назад, когда у него случайно загорелись штаны, она бросила его в пруд? Но ведь огнетушителей и другой воды рядом не было, да и утонуть ему Пеппи не дала, сама же из пруда и выловила. — Развлекаешься? — смеется Сванте, и ему очень идет улыбка, он словно лет на десять молодеет, а глаза становятся не сине-ледяными, как бывает, когда он зарывается в свой кульман и очередной проект по уши, а веселыми и искристыми, такими теплыми, как летнее небо. — Я помогала, — возмущается Пеппи. Она не виновата, что горожане в летающем городе Сванте нервные и какие-то грустные. Им не по нраву, что Пеппи с ее усиливающими мышечными имплантами может поднять над головой экипаж, они даже не понимают, что для Пеппи это все в новинку и ей действительно весело и нравится, что она может делать что-то кроме рисования и чтения. Они не могут понять, насколько ей действительно нравится здесь, в летающем городе, который Пеппи очень хочется назвать “Виллекуллой”(3), но она пока еще не осмелилась предложить это Сванте. Она даже не боится, что он откажет, просто совершенно не хочет его обидеть. Все же у его города никогда не было названия, и сочтет ли он достойным это, насмешливое, искрящееся? У него здесь все спокойно, цветут сады, поют механические птички, и даже те, кого Сванте собрал в городе, будто только-только оттаивают от чего-то страшного, злого, что было в их жизнях раньше. Нет, Пеппи знает, что в мире было много проблем, было то, что папа и Сванте, и Бирк, и Кристофер, и многие-многие другие называют войнами и армагеддоном, но для Пеппи это только названия, не больше. Когда Сванте впервые привел ее в город, она просто стояла на мосту, не веря, что мир — настолько огромный, что можно подняться в небо, что можно смотреть на море, и оно не будет ограничено парой окон, а будет — куда ни глянь — повсюду. Оказывается, океан — это огромная штука. Сванте тогда крепко взял ее за руку, не давая ее личному миру опрокинуться, но это не помогло: день за днем Пеппи, привыкшая к четырем стенам палаты, чувствует, как ее мир переворачивается вверх тормашками. “Ну ты только подумай, — сказала она вчера Сванте, — ну серьезно, разве может быть такое, чтобы в городе не было праздников? Ни одного!” А Сванте уверен, что может. И в городе у него ни одного праздника не было. Сванте сказал: “Потребуются средства”. Хотя почесал в затылке и задумался. И Пеппи радуется: ведь он точно так же задумался, когда она предложила оживить город, собрать тут всех, кто дорог Сванте, его родных и друзей. Он долго отнекивался, говорил, что привык к тишине и покою. — Но я разве мешаю тебе? — спросила Пеппи, готовясь обидеться. — Ты — нет, — ответил он и улыбнулся. — Значит, и другие не помешают! Они же тоже хорошие! И они полетели собирать людей. Сванте, правда, шипел сквозь зубы, настраивая уровни безопасности города, но настраивал же! А Пеппи было странно видеть, что, оказывается, в мире бывают города, такие огромные, такие странные! Они никогда не сходят на землю. Вернее, она однажды решилась спуститься и даже прогулялась, но когда вернулась, Сванте смотрел на нее так, что она поклялась никогда-никогда больше не делать ничего подобного, во всяком случае, не поставив его в известность. Слишком его стало жалко: Пеппи же умная, она знает, что самые страшные глаза у Сванте тогда, когда он боится за нее. Но разве можно есть одни дурацкие консервы? Даже у отца на подлодке работали теплицы и росли растения. И он, между прочим, дал Пеппи чемоданчик с семенами и удобрениями. Впрочем, горожане питаются приличней, чем Сванте, тут и теплицы есть, и булочная, в которой делают тающие песочные пирожные, и чего только нет! Впрочем, за Сванте Пеппи взялась всерьез, реализуя все рецепты из начитанных в годы “домашнего ареста” кулинарных книг. Когда Пеппи напекла корзинку пряников и пошла раздавать их детям на улице, дети смотрели на нее ошалелыми глазами и молча трескали сладости. Впрочем, дети реагировали на нее еще более-менее прилично. Им, по крайней мере, нравились ее разноцветные полосатые чулки. Фру Розенблюм называла их вульгарными. Может, так и было. Зато они были яркими и веселыми, а Пеппи этого иногда не хватало. И к тому же они нравились Сванте, чье мнение было куда более ценным, нежели мнение фру Розенблюм. Пеппи и сюда, в город Сванте, отпросилась у отца просто потому, что ничего в жизни не видела, кроме “Атлантиса”. Она и “Атлантис” не весь-то видела, все-таки отцовский плавучий “остров” был весьма велик. Но тут — тут было небо, тут каждый день сияло солнце, тут были люди и… тут был Сванте, которого нужно было кормить — и во многом новая сила Пеппи в этом процессе очень пригождалась. Под угрозой привязывания к стулу Сванте хотя бы ел. На вопрос, почему еда такая калорийная, Пеппи регулярно отвечала, что покуда она не перестанет путать Сванте с вешалкой для его пальто — она будет его откармливать. — А потом подашь на Рождество с яблоком во рту? — уточнил в последний раз Сванте, когда перед ним поставили хлебный пудинг. — Если устроишь Рождество… Эфраим, отпуская ее, сказал, чтобы она была осторожнее, чтобы не рисковала собой, чтобы писала, звонила, связывалась по рации, да хоть с почтовым голубем весточку присылает пусть, говорил, что если бы мог, привязал бы ее к батарее, но не для того же он ее лечил, чтобы на всю жизнь посадить на цепь рядом с собой. Она и не рискует. Просто учится жить — сама по себе и рядом со Сванте. Впрочем, в последние дни Сванте почти не шутит, напоминая Пеппи того мрачного типа, который год назад ввалился в ее палату. Вечером Пеппи замечает на столе у Сванте не только чертежи, но и фотоснимки чего-то, что она не очень может понять. — Что это? — интересуется она, не в силах удержаться. — Это база Федора, — рассеянно отзывается Сванте и тут же вскидывает глаза, сразу ставшие какими-то беспомощными. Пеппи не понимает, чего он боится. А потом ее осеняет — отец ведь иногда говорил, что Сванте погубил мир. За это его ненавидит бывший папин коллега, да и сам папа не особенно любит. Сванте много сделал, чтобы Пеппи стала сильнее и покинула палату, но папа все равно его не любит. Видимо, Сванте планирует еще что-нибудь боевое и боится, что Пеппи испугается его. И тоже возненавидит. Она невесомо касается его ладони. Смысла говорить нет, она не будет его ненавидеть. Не его. А в сердце щекочется тепло. Она знает, насколько Сванте может быть холоден с остальными гостями его города, но с ней он всегда какой-то растерянный, забавный. Смешно даже думать, что он посмотрит хоть на кого-нибудь такими испуганными глазами. Так смотрят на него, и страх мешается с благоговением так же, как и в его глазах сейчас. Сванте тянет ее к себе, усаживая на колени. Пеппи хихикает, вспоминая, что папа вот тоже сажал ее на колени, но она тогда была очень маленькая и болела даже чаще, чем в последний год. И все же было совсем не так, как сейчас — когда тяжелая рука Сванте лежит на ее коленке, а он сам, закрыв глаза, касается носом ее уха. Тепло и щекотно — в груди. Там, где бьется сердце. Пеппи легко целует его в кончик носа. Сванте улыбается, тепло, нежно, совсем не так, как он улыбается фру Розенблюм, когда она начинает жаловаться на Пеппи. Они соприкасаются лбами и носами, от этого становится еще теплее, а в ладонях разливается странная слабость. Совсем не такая, как при болезни, нет, эта слабость будто бы затаилась и чего-то ждет. Минута, две — они сидят так, греют друг друга, а затем губы Сванте касаются ее губ.