Истории о Фрэнсисе и Джеймсе

Сколько Фрэнсис Крозье себя помнил, рядом с ним всегда был Джеймс. Джеймсом звали соседского мальчика с огненно-рыжими волосами и россыпью золотых веснушек, который был выше, сильнее и быстрее Фрэнсиса, а потому побеждал его во всех играх. Джеймсом звали мичмана на его первом корабле, бравого малого с отличной выправкой. До смешного серьезный, даже суровый на вахте, в остальное время он был весел и добр со всеми без исключения и так пел морские песни, что у Фрэнсиса замирало сердце. Джеймсом звали лейтенанта в каком-то портсмутском кабаке, печального молодого человека, который совсем не умел пить. Фрэнсис помог ему добраться до дома — к счастью, они снимали комнаты в одном квартале. Всю дорогу лейтенант читал ему французские стихи, а на прощание поцеловал в губы, обветренные после второй арктической экспедиции Парри. Джеймсом звали его лучшего друга Росса, образцового капитана образцового судна — красивого, надежного, ценящего личное доверие. Фрэнсис смотрел, как он вальсирует на преображенной палубе «Эребуса», кружа свою восхищенную даму. Блестящий офицер, гордость Королевского флота, родственная душа. Помолвлен. Джеймсом звали чудовище, которое поселилось на «Эребусе» теперь, весной сорок пятого года. Чудовище сочетало в себе все те черты предыдущих Джеймсов, которые доставляли Фрэнсису особенно тяжкие сладкие страдания. Поначалу он отказывался верить, как такое вообще возможно, ведь всякому божьему дару полагаются мера и предел. Высокое, сильное, красивое, дьявольски здоровое, гордое и очаровательно наглое чудовище с ласкавшим слух голосом и заразительным смехом ходило по кораблю и командовало, а следом тянулся шлейф из прихвостней, которых оно набрало в экспедицию. Этот Джеймс был из тех счастливцев, которые способны быстро и легко завоевать чью угодно симпатию, а потом беззастенчиво этой симпатией пользуются. Фрэнсис с отвращением смотрел, как безвольный рохля сэр Джон, и ледовый лоцман «Эребуса» Рид, и лейтенанты, и уорент-офицеры, и все до единого матросы благоговеют перед чудовищем, обливая его теплыми солнечными волнами любви, которой сам Фрэнсис видел в своей жизни хорошо если слабый лучик. Он сопротивлялся до последнего, бог ему свидетель, избегал встреч, остерегался даже произносить имя этого человека. Он боролся с искушением вплоть до того дня в гренландскую стоянку, когда чудовище вышло ему наперерез из домика для магнитных наблюдений. — Здравствуйте, капитан Крозье! Давненько мы с вами не виделись. Тогда-то он и пропал. Он молча стоял там, хмурясь и скрипя подошвами по гальке, ужасно злой от собственной беспомощности. Воля дала слабину, как плохо затянутый узел. Он вспомнил тот поцелуй двадцать лет назад и содрогнулся. — Коммандер Фитцджеймс… Через десять минут они уже делали вместе измерения в тесной переносной хижине, и чудовище дважды случайно задело его руку. Фрэнсис горел, словно изнанка собственной одежды шершаво лизала его кожу — везде, везде… В конце концов он вывалился на воздух, близкий если не к помешательству, то к обмороку. Чудовище поспешно поддержало его, обхватив одной лапой за плечи. — Вам дурно, Фрэнсис? — Ерунда, голова немного закружилась. Пустяки. Только уйма работы и редкие оставшиеся для сна часы спасли Фрэнсиса тогда. Потом настало время отпустить домой их транспорт «Баретто Джуниор»; сэр Джон давал прощальный обед в честь его офицеров. Отказаться под каким-либо предлогом было немыслимо, и Фрэнсис провел несколько ужасных часов при полном параде в духоте кают-компании. На помощь пришел графин с виски и обманчивое ощущение, будто всё вокруг происходит не наяву, а понарошку, как дурацкая пьеска на подмостках жизни. Фрэнсис толком не понял, как в итоге так получилось, что они с чудовищем оказались на верхней палубе, на корме, скрытые от чужих глаз наваленными тюками угля и другим грузом. Он украдкой смотрел, как чудовище зажигает сигару (подарок от щедрот лейтенанта Гора), как сжимает ее крепкими белыми зубами и затягивается, прикрыв глаза. — Вы дрожите, Фрэнсис. Неужели вам холодно? Ни за что не поверю, чтоб такой полярный ветеран, как вы… «Я слишком стар для него и чересчур угрюм». Той короткой ночью Фрэнсис вовсе не спал, ворочаясь на узкой койке, силясь изгнать из памяти профиль с тлеющей сигарой, выбившиеся из-под фуражки волосы, поток ничего не значивших слов. Он сожалел, что сам не сказал ничего забавного, что заставило бы чудовище отвлечься, внимательнее взглянуть на него, увидеть что-то в его душе. Джеймс, Джеймс… Фрэнсис перекатывал имя во рту, будто произносил его впервые. Когда он понял, что забыть ничего не сможет, то постарался растереть этот образ в будничную пыль, растворить его в ландшафте и перестать замечать. И все равно он подсчитывал, сколько раз они нечаянно коснулись друг друга в узких коридорах кораблей, в будках для наблюдений, в палатках и лодках, и спрашивал себя, могло ли какое-то из этих бесхитростных действий таить в себе нечто большее. Джеймс, Джеймс — не торосы, не камни, не бесцветный горизонт, а звезды, недосягаемые в черноте небосклона, и всполохи северного сияния, и ускользающий блеск открытой воды, и призрак, который касался губ Фрэнсиса после вечера со стаканом виски. Он пытался вообразить себе совсем юного Джеймса, бегущего с ним наперегонки по изумрудным холмам, и Джеймса, поющего балладу у тропических берегов, и растерянного Джеймса: вот он обнимает его, Фрэнсиса, за шею и целует в темноте, а вдалеке еле слышны пьяные крики портсмутских гуляк. Он хотел представить Джеймса своим близким другом — близким в понимании мистера Бридженса, офицерского вестового и содомита, который читал и чтил древних греков. Когда это ему удавалось, Фрэнсис благодарил судьбу за ледяные оковы, и застывшие на месте «Эребус» и «Террор», и за ночь, которая длилась и длилась. А когда призрак ускользал от него, оставляя в тисках одиночества, Фрэнсис питался надеждой. Иногда Джеймс задерживался после совещания, и они пили вдвоем, делясь обрывками прошлого. Порою он вставал, подходил к Фрэнсису и со словами «На сегодня хватит, капитан Крозье» забирал у него стакан. Фрэнсис подчинялся, представляя на несколько секунд, как рука Джеймса задержится в его руке (или проведет по его волосам, или по его ноге под столом), и до бедер погружался в кипящую лаву. Разум его к тому времени был слишком затуманен виски, чтобы отмечать и наносить на скрижали памяти истинные движения, позы и жесты Джеймса. Они прощались, и Фрэнсис уходил к себе, смутно слыша сквозь переборки, как Джеймс на обратном пути говорит с кем-то еще — то весело, то серьезно. Как-то он зашел в кают-компанию с лейтенантом Ходжсоном, одним из своих «китайских» приятелей, и Фрэнсису почудилось, будто они сначала беседовали и тихонько смеялись, а потом наступило таинственное безмолвие — то самое, которое неизменно скрывает преступление или грех. Он измучился, желая услышать, наконец, как стукнет, задвигаясь, дверь; подумывал встать и разоблачить этих двух негодяев; молил о ночном видении, где он, а не Ходжсон, был бы с Джеймсом на спящем корабле, и где им было бы дозволено все, о чем он не осмеливался даже мечтать. Фрэнсис уснул, проснулся больным и разбитым и в отчаянии узнал, что Джеймс ночевал на «Терроре» в одной из свободных кают. А потом они тащили груженые жизнью лодки — сначала по льду, затем по камням острова, — и ставили палатки на ветру, и капитанские шатры хлопали парусиной так близко и так далеко друг от друга. Перед тем, как лечь (то есть тяжело повалиться на походную койку и начать стаскивать с гудящих ног сапоги), Фрэнсис выходил посмотреть, горит ли фонарь в палатке Джеймса. Он и тогда стоял, глядя на тусклое пятно света, как странник на путеводную звезду, когда вдруг сильно закашлялся и сплюнул на гальку кровь. Умирал Фрэнсис спокойно — спокойнее, чем многие его люди, в этом он не сомневался. Сердце и легкие, которым шел шестой десяток, не выдержали нагрузок для более молодых и еще сильных телом и духом. Он лежал, укрытый шкурами, слушал стук плотничьего молотка, голоса матросов, иногда — выстрелы охотников, чаще — просто дыхание этих мест. Сожалений было гораздо меньше, чем он предполагал ранее. Он так и не забрался на Каррантуил и не выпил там стаканчик виски во славу предков, ну и не услышал в свой адрес признания в любви, только и всего. Джеймса нашли и позвали, когда оставалось еще чуть-чуть времени. Фрэнсис чувствовал себя неплохо, легко, даже немного дерзко. Он постарался улыбнуться, когда увидел над собой заросшее рыжеватой бородой лицо, и выбившиеся из-под потрепанной фуражки грязные волосы, и остатки решимости в усталых постаревших глазах. Фрэнсис смотрел и видел то, что случилось с кем-то другим более двадцати лет назад, но могло повториться и сейчас с ним, с ними, благо в палатке кроме них двоих сейчас никого не было. — Джеймс… — прошептал он, и тот придвинулся ближе. — Дорогой Джеймс… поцелуйте меня. На прощание. Это унесло последние его силы. Фрэнсис умолк, смелость и гордость таяли, уступая место тишине. Он смежил веки, еле различая в белеющей дали что-то изумрудное, полное памяти о смехе и трелях птиц. Тогда чудовище наклонилось и поцеловало его в лоб теплыми обветренными губами.