Истории о Фрэнсисе и Джеймсе

Вечер опускается на плантации Рио-де-Жанейро, на крыши фазенд, с красноватой черепицы — по резным ставням, по дорожкам из колотых плоских камней на зеленые склоны, на кроны деревьев. Птицы угомонились, стихли голоса собирателей кофейных ягод, лишь редко залает собака или заржет конь, на котором управляющий объезжает угодья. Крики цикад в джунглях доносятся волнами, то тише, то громче, как жаркая колыбельная. Дышать можно только глубоко — сама свежесть здесь сладкая, тяжелая, напоенная ароматом земли. Загораются лампы, москитные сетки ограждают бабочек от огня. Полог над кроватью днем — от жары, ночью — разве что от стыдливости. — В Англии излет лета, Джеймс. Переменчивый, дождливый… вереск цветет. — Ты тоскуешь, Фрэнсис? Трудный вопрос. Не сейчас, нет, когда Джеймс в одной тонкой сорочке подходит к окну и там снимает влажную от пота ткань, швыряет куда-то в тень от лампы. Не теперь, когда он, подышав немного, наливает чашечку горячего кофе (служанка умница, оставляет поднос под дверью, стучит трижды и уходит, наверное, улыбаясь). Опускает в него указательный палец, облизывает, замирает, прикрыв глаза — голый, вспотевший в свете лампы. Невидимый мотылек бьется в окно. Нет, сейчас Фрэнсис не тоскует. — Горчит… — Не верю. — Подойди и убедись сам. Ворча, Фрэнсис вылезает из-за полога, опускает босые ноги на дощатый пол. Даже доски здесь пахнут теплом, или это слуги вновь жгут на кухне ароматные ветки, и дым расходится по всему дому? Сорочка липнет к телу, Фрэнсис стаскивает ее через голову, бросает по дороге. Комнаты здесь огромные, целые залы. Больше воздуха, больше солнца, со всех сторон мир глядит на них. Цикады кричат, поют гимн леса, пьянят голову. — Попробуй, — Джеймс подносит чашку к его губам, и Фрэнсис пьет. Он не слышит уже ни скрежета, ни свиста, только дыхание рядом. Пламя в лампе колеблется, дразнится. Фрэнсис облизывает губы, смотрит, как Джеймс тоже делает глоток. Что бы они растили в Англии — лен, овец, страхи, сожаления? — А так слаще? — и он целует Джеймса, нежно, неуверенно, ведь слишком мало времени прошло, все еще так свежо и больно, и навсегда таким останется. Джеймс целует его в ответ, улыбка кривая, задорная, они так и держат оба одну чашку, того и гляди раздавят. Кто-то внизу, вдалеке, поет в сумерках, значит день был добрым, пусть и завтра будет не хуже. — Так лучше… — Джеймс опирается о подоконник, держится за него обеими руками, раздвигает ноги. Смотрит вниз, ведет взглядом по телу, в глаза Фрэнсису и назад. Нравится ему показывать себя, и что с этим поделать? Фрэнсис убирает чашку, становится на колени (твердые доски — не радость, но вскоре о них забудут). Джеймс слишком высокий, и ноги у него длинноваты, поэтому приходится ему податься вперед, приподнять локти, крепче ухватившись за подоконник. Тут ставни закрыты, зато по бокам еще нет. Много окон, чтобы видеть все стороны света. Фрэнсис целует его под яйцами, щекочет там языком, вдыхает полной грудью, ведь чего таиться, время для пряток уже прошло. Джеймс стонет, трется членом о его лицо, скребет ступнями по полу. Ладони под ягодицы, чтобы не упал. Лампа горит, все на виду: Фрэнсис берет его в рот, давится немного, но Джеймс не спешит, даже цепенеет, глядя на него сверху. Волосы отросли, падают на лицо, завиваются на концах от влаги. Рот у Фрэнсиса наполняется слюной — вот теперь глубже. В ушах звенит, словно цикады прорвались сюда, облепили стены, словно сам их дом отныне — лес. — Ох, Боже… — пот стекает у Джеймса по телу, капли-дорожки, дрожь плоти под руками Фрэнсиса. Он сам плавно двигает головой перед растерянным Джеймсом, который застыл, как громом пораженный. Слишком все остро, слишком еще недавно, да и не верится им обоим. Нет снега и льда, как же так? Океан шумит, шумят плантации кофе, далеко, до холмов на горизонте. Фрэнсис не видит, но знает, как смотрит, как выглядит сейчас Джеймс, и вот соль моря и семени у него во рту, сладость, легкая горечь, и Джеймс будто ломается, вдруг такой юный, как если бы все было в первый раз — или в последний. Не зря Фрэнсис держал его — тише, хороший мой, тише… Умирает на миг и снова здесь, горячий, живой, тихий и радостный. Они сидят на полу, обнявшись, переводя дыхание. Джеймс целует Фрэнсиса глубоко, благодарно, потом наливает еще кофе, а в стакан — воды из кувшина. Скоро, скоро подняться и лечь, отдаться снова и взять на постели, а потом уснуть под стрекот певцов с деревьев. Цедра в воде острая, пряная. Ароматы курений впитались в кожу, во все вокруг: табак, перец, засушенные фрукты. Кофе не горчит.