Танцы на стекле

Жизнь демонов многогранна и насыщена многочисленными неприятностями самого разного рода, вида и происхождения. Мироздание словно сговорилось со Всевышним на пару обеспечивать падших разнообразными неприятностями на любой самый взыскательный вкус, чтобы не смог придраться ни один любитель поговорить о фломастерах. К этому давно привыкли все, даже ангелы. А потому Кроули питал вполне обоснованную надежду, что один конкретный ангел отнесется с пониманием, если ему все как следует объяснить: одного вполне конкретного демона совершенно неожиданно с утра пораньше очень даже может выдернуть из сладких объятий (жаль, конечно, что объятий всего лишь Морфея) бывший шеф (по присущей многим бывшим привычке совершенно упустив из внимания свой нынешний статус), причем выдернуть в самом прямом смысле этого слова, не дав ни одеться, ни крикнуть тому, кто наверняка не спит внизу (и о ком этот конкретный демон, конечно же, вовсе и совершенно ничуть не забыл!): «Ангел, я скоро вернусь!»*. Мне очень жаль, ангел, но ты же должен понимать... Ангел должен понять. Он же все-таки ангел. И ему вовсе не обязательно знать подробности... ...Ты снова в аду, Кроули, ну надо же, какая восхитительно неприятная встреча. И, смею уверить тебя, на этот раз ты тут надолго. Нет, пока еще никаких горностаев, и циркулярный душ со святой водой тоже вроде как не предполагается, но… Отчеты, Кроули, отчеты за последние двести лет! Они ведь сами себя не напишут, правда? Ты можешь избавиться от Ада, но от Адской Бюрократии тебе не избавиться никогда... Несколько дней в Аду за составлением отчетов — это все-таки несколько дней в Аду. Да еще и за составлением отчетов! Кроули знал, что еще долго будет вспоминать эти дни с содроганием.** Но вот чего он не мог даже и предположить, так это того, что основные неприятности поджидают его вовсе не на нижних кругах Ада, а наверху. В Сохо. В уютном книжном магазинчике, единственном месте на всех трех мирах, которое он давно уже ощущал своим домом и куда возвращался всегда с удовольствием — хотя и никогда никому ни за что не признался бы в этом. Даже себе. Даже мысленно. Хотя и вовсе не потому, что ангел — это ангел, а всем давно известно, что для ангела чужие мысли — словно открытая книга. Всем, может быть, и известно, а вот этому одному конкретному ангелу — не так чтобы очень. Он предпочитает открывать другие книги, этот чертов ангел, обычные, из бумаги, и чтобы безо всяких аллюзий или аллегорий, разве что в тексте. И он никогда ни о чем не догадывается — все шесть тысяч лет. Улыбается, смотрит в упор и так ласково, что можно обмануться (если, конечно, знаешь его не так хорошо, как знает Кроули) — и не догадывается. Ни о чем. Никогда. Даже о том, кто вот уже третий месяц танцует для него стриптиз на тех роликах, что исправно таскает ему Кроули, делая невинные большие глаза и вид, будто раскопал их где-то в глубине всемирной сети и тоже ни о чем не догадывается. Нет, конечно же, Кроули не имеет ни малейшего понятия, кто это крутится там у шеста перед камерой. И действительно, кто бы это мог быть? Ловкий такой, красивый и гиперсексуальный в своих красных стрингах и полумаске — и угадайте с трех раз, который из этих единственных предметов его одежды шире? Он ведь такой совершенно не узнаваемый — гибкий, словно совсем без костей, можно сказать — змеистый, с гривой ярко-алых волос, узким подбородком, провокационной улыбкой и манерой щелкать пальцами чуть ли не в самую камеру, акцентируя жест. И с такой — конечно же, ни разу никому не знакомой! — танцующей походкой и привычкой недоуменно поводить бедрами. «Он похож на тебя, Кроули! Нет, ну что ты опять смеешься, правда ведь, посмотри!» Ох, ангел, ангел… ______________________________________ ПРИМЕЧАНИЯ * — Подобные неприятности совершенно неизбежны с такими бывшими начальниками, коими не посчастливилось обладать Кроули. Великая и ужасная Князь Вельзевул, например, искренне не понимает, зачем назначать встречи с пусть даже и бывшими подчиненными вне Ада, если потом все равно придется туда спускаться. ** — Этих кошмарных дней было бы куда больше, если бы Князь Вельзевул не питала весьма порочное пристрастие к человеческим мультфильмам определенного рода, а вконец отчаявшийся Кроули не ляпнул бы, что знает, где их достать, и не пообещал бы ей принести пару последних серий, еще не выпущенных в широкий прокат). *** Вообще-то Кроули полагал, что за свою долгую и весьма интересную жизнь успел повидать некоторое дерьмо. И стоит отметить, что у него имелись к тому веские основания: шесть тысяч лет — немалый срок, да и прожиты они были не на необитаемом острове, а среди поначалу ангелов, весьма деятельных и креативно понимающих Замысел Божий, а потом и людей, деятельных и креативных ничуть не менее). Так что да, повидал он немало. Более того, он даже сумел в какой-то мере привыкнуть к увиденному — ну, насколько вообще к такому можно привыкнуть. Кроули гордился тем, что умеет держать лицо при любых ударах судьбы, растягивая сияющую улыбку к ушам одной силой воли, словно тугую резинку на тренажере. Даже в тех случаях, когда дело касалось ангела (его ангела!)*1. Так что да, Кроули многое повидал, умел достойно держать удар и был готов ко всему. Но видит Гос… Сат… — кто-нибудь точно видит! — к такому его жизнь не готовила! — Ты в порядке, мой дорогой? — Ес-с-с… — вырвалось слишком грубо, и он заторопился: — Ес-стес-с-ственно, ангел! Я в порядке. Прос-с-сто ус-с-стал. Шипение все-таки прорывалось, но только шипение. Вот и хорошо. Удалось даже улыбнуться. Если хочешь выжить в Аду — быстро научишься улыбаться, когда тебе больно. Слишком больно и неожиданно, слишком подло, словно удар под дых, причем от того единственного, от которого ничего подобного не ожидаешь. «Мы же друзья!», он сам так сказал. Мы же друзья. (И не смей вздыхать по этому поводу, друзья — это хорошо, это просто отлично, огромный шаг вперед по сравнению с «братаемся», особенно тем тоном, каким он тогда это слово выплюнул, словно одно из самых грязных ругательств). «Мы же друзья» — это намного лучше, чем «мы просто ангел и демон, мы по разные стороны, конечно же, проходи, я рад тебя видеть, но никогда не забывай, что мы просто ангел и демон и никак иначе». Мы же друзья — это просто отлично. А за друзей принято радоваться, когда им хорошо. Им. Одному конкретному ангелу и… еще кому-то. А ты вошел и унюхал, как им было тут хорошо. Совсем недавно. И порадоваться за них — нет, не за них, хотя бы за ангела, за своего лучшего и единственного друга чертова ангела! — у тебя не получается никак, хоть тресни. «У тебя были гости, ангел?» — Кроули сумел удержаться и не спросить, даже вот так, в самой невиннейшей из всех возможных формулировок. Сомневался, что у него получится выдать легкомысленную и абсолютно незаинтересованную усмешку с должной долей убедительности. Про искренность так лучше и вообще молчать. Гости, как же! Если бы гости — может быть, было бы не так обидно, но сколько Кроули ни принюхивался, в задней комнате пахло лишь Азирафаэлем. Возбужденным, горячим, похотливым, удовлетворенным — но одним лишь Азирафаэлем и никем более. — Я скучал… А вот ангелу искренности не занимать, и глаза у него сияют так, что впору растаять. Теплые, такие открытые, такие восторженные. Он действительно рад и не считает нужным это скрывать. И ему совсем не стыдно. «Меня не было всего трое суток, ангел. Всего трое чертовых суток! А ты уже успел тут на меня… без меня! Причем так, что вся задняя комната твоего магазинчика насквозь провоняла чертовой ангельской похотью и чертовым ангельским сексом!» Раньше Кроули думал, что смотреть, как Азирафаэль мечтательно вздыхает и розовеет, разглядывая сексуально изгибающегося на экране Кроули и не узнавая его — это больно. Он и понятия не имел, насколько больнее знать, что ангел точно так же (Ха! Если бы точно так же!) мечтательно вздыхает, разглядывая происходящее на экране и тогда, когда Кроули рядом нет. — Сильно скучал. Против ангельской искренности и теплоты не действуют никакие демонические чудеса. И демонские обиды тоже не действуют, во всяком случае долго (рекорд самого Кроули составлял две минуты). И улыбка тоже такая теплая и (уже!) близкая, Кроули в ней тонет, безнадежно, беспомощно, снова и снова, каждый раз. И теплые руки. И… Ох… Эта новая манера теперь еще и обниматься при встрече («тактильные контакты очень важны для наших человеческих тел, Кроули, давай делать все по правилам, и не надо ругаться»). Обниматься — это больно, но Кроули убил бы любого, кто попытался бы избавить его от этой боли: стоять в кольце теплых ангельских рук, прижимаясь всем телом, слушая быстрый стук чужого сердца так близко и стискивая зубы, чтобы собственное не выскочило из горла. И пальцы, уткнувшиеся костяшками под лопатки, и горячее сопение в ухо, словно ангел забыл, что инфернальным созданиям дышать вовсе не обязательно. Кроули сглотнул. — Я… тоже с-скучал. Но… меня не было всего-то три дня, ангел. Вышло почти жалобно. Всего-то три дня! А ты не смог дождаться… — Да? — Лица не видно, но теплая и светлая улыбка слышится даже в голосе, пушистые кудряшки щекочут ухо и шею, запуская под ребрами фабрику по производству мурашек. — Всего лишь три дня? А мне показалось, что намного дольше. Ангел не размыкает объятий (и будь Кроули трижды проклят, если сделает это первым!), даже, пожалуй, плотнее смыкает руки у Кроули под лопатками, трется ухом о плечо, дышит, повторяет врастяжку: — Намного, намно-о-ого дольше… Я скуча-а-ал. Голос у ангела мягкий и теплый, бархатный голос, в него хочется закутаться с головой, словно в невесомое покрывало, и заснуть лет этак на пятьдесят или даже сто. Если бы речь шла о ком-то другом, Кроули определил бы этот голос еще и как игривый или даже кокетливый, но с ангелом в подобную сторону глупо было бы даже и думать. Азирафаэль не такой. Не то чтобы он совсем не умел флиртовать или никогда этого не делал, просто его кокетство совсем другое, более невинное, милое и доброе, и никогда не заходит дальше просьбы убрать кандалы или сдуть с пальто пятно от пейнтбольной краски. И уж тем более оно никогда не бывает злым. А сейчас ангел просто не понимает, что делают с Кроули его обнимашки, особенно в комнате, в которой пахнет так остро и сладко. Азирафаэль не жесток, о нет! Он просто не понимает. Ангел первым разомкнул объятия и отступил на шаг. Кроули выдохнул, медленно и осторожно, стараясь, чтобы это не было похоже на вздох. Огорченный, разочарованный, облегченный — не важно. Не было ничего этого. Просто выдохнул. Точка. Азирафаэль отступил еще на шаг, склонил голову к плечу, улыбка проступила явственнее, на левой щеке обозначилась ямочка. Он рассматривал Кроули так, словно действительно очень давно не видел и успел подзабыть. Или же — сравнивал. «Я не спрошу. Не спрошу. Не…» — Опять любовался на с-своего крас-савчика? Ангелу хватило совести слегка порозоветь и бросить быстрый взгляд в сторону письменного стола, на котором стоял компьютер. Монитор поблескивал черным зеркалом, огонечки были невинно погашены, какая работа, что вы, что вы?! Только вот змеи хорошо различают тепло, и если сдвинуть зрение в сторону истинного тела, то верхняя часть рабочего блока начинает сиять не хуже самого ангела. А еще к столу было придвинуто кресло. Большое, широкое, в котором так удобно развалиться, глядя на монитор, развести ноги пошире, отщелкнуть пуговку, потом вторую — ангел не признавал молний на брюках… Кроули отдернул взгляд, словно кресло было облито святой водой. Ангел, похоже, ничего не заметил, пожал плечами, его улыбка стала слегка виноватой. — Я на самом деле скучал, — повторил он совсем другим тоном, уже без малейшего следа игривости, одновременно и обиженно, и виновато. — Ты исчез, ничего не сказав. Что я должен был подумать? Что я тебя опять чем-то обидел, и ты решил уйти насовсем, даже не попрощавшись? Или завалиться в спячку еще на век? — Что меня вызвали Вниз! — Мог бы сказать. Или оставить записку. — Ангел! Мое начальство не любит ждать ни единой лишней секунды! Врать правдой — это не очень сложно. Даже если врешь ангелу. На самом деле у него было время — у него было сколько угодно времени, он же мог просто его остановить (и Азирафаэль вполне может вспомнить об этом, когда прекратит обижаться и чувствовать себя виноватым). Да и начальство не то чтобы торопило, «Загляни, когда сможешь, это важно» — не слишком похоже на срочный и безотлагательный вызов. Если быть до конца честным хотя бы с самим собой, Кроули специально ушел рано утром, не прощаясь, бесшумно — он надеялся вернуться до того, как ангел его отсутствие обнаружит. Конечно, Азирафаэль сам предложил ему полгода назад остаться на ночь (зачем тебе куда-то идти, время позднее, а в гостевой спальне есть кровать). А спустя пару месяцев между делом обмолвился, что, наверное, Кроули мог бы перетащить в мансарду часть своей оранжереи, ну раз уж они теперь все равно живут вместе. Тоже сам, никто за язык не тянул. Да, все это так. Но… он же ангел! Кто его знает, что именно он имел в виду. И на какой срок он это в виду имел. Вот потому-то Кроули старался не проводить ни одной ночи вне книжного, поливая свои растения удаленным демоническим чудом**2 — вдруг ангел просто забыл, что у Кроули имеется собственное жилье? Вдруг, если уйти, пусть и ненадолго — ангел вспомнит и больше не предложит остаться? Лучше не рисковать. — Да, потом я так и подумал. — Азирафаэль снова улыбался и выглядел почти удовлетворенным, словно Кроули открыл ему важную тайну или сделал подарок. — И, знаешь, дорогой, после этого я стал переживать даже больше. Твое начальство, оно… ну, ты и сам понимаешь… Улыбка ангела стала неуверенной, во взгляде проступила тревога. Кроули поспешил успокаивающе фыркнуть: — Да уж! Лучше не вспоминать. Знал бы ты, как там воняет! Нервно повел головой, выдохнул резко, через нос. Он старался дышать только носом, и теперь между ним и Азирафаэлем был журнальный столик, своеобразный Рубикон. Китайская стена? Или берлинская? Что там считалось в человеческой мифологии самой долгой и действенной защитой? Однако после объятий все это помогало мало. — У меня сохранилась бутылка «Мерло» очень приличного года, берег для особого случая… — Показалось, или голос у ангела дрогнул? — Может, отпразднуем твое возвращение? «Ты издеваешься, ангел? В этой комнате? Где все пропахло возбужденным тобой? Где я и так держусь из последних сил и у меня вот-вот сорвет заслонки?» Нет. Он не издевается. Просто не понимает. — Как-нибудь потом, ангел, ладно? Сейчас я хочу только спать. Ох. Если бы. — Может быть, завтра? — Завтра. Да. До лестницы на второй этаж восемь шагов. Иногда это очень много, особенно когда змеиная сущность рвется наружу и путаешься в собственных ногах. Змеям проще, у них колени не могут сделаться ватными. У них вообще нет коленей. Кроули уже взялся рукой за спасительные перила, когда в спину ударило негромкое и почти извиняющееся: — Он очень похож на тебя. А я… скучал. Кроули замер, не оборачиваясь. Потом неловко кивнул, по-прежнему не оборачиваясь, и рванул вверх по лестнице, словно под ним горели ступеньки. В маленькой спальне, которую он за полгода так и не привык (не осмелился привыкнуть) считать своей, он рухнул на кровать и уставился в потолок немигающими желтыми глазами. Спать ему не хотелось. Да и какой уж тут сон! Чертов ангел дрочил на кого-то, кого считал очень похожим на него, Кроули. И не нашел ничего лучше, как поставить Кроули в известность об этом. О том, что, по сути, дрочил на его образ. Что находит его привлекательным и возбуждающим. Он ведь это имел в виду, чертов ангел, именно это, правда?! Конечно же, это. Да? Или все-таки нет? Или… Кроули беззвучно застонал, перевернулся на бок, ударил кулаком подушку. Если и есть что-то глупее ревности как таковой, это ревность к самому себе же. Чертов ангел, ну почему он вечно все усложняет?! Как хорошо иногда иметь злобных начальников, пусть даже и бывших: чертов ангел подождет, сначала Кроули разберется с Вельзевул. Хорошо, что связанный с нею квест намного проще, и еще лучше, что есть непробиваемая отмазка: Вельзевул, как и любое начальство, терпеть не может ждать. И значит, подождать придется ангелу. Тут уж ничего не попишешь. Чертов ангел. _____________________ ПРИМЕЧАНИЯ *1 - Вернее было бы сказать не даже, а тем более в таких случаях, потому что последние несколько сотен лет практически любое связанное с лицезрением некоторого дерьма дело почти всегда почему-то касалось именно этого ангела) 2** — К слову сказать, растения Кроули ничуть не были огорчены подобными обстоятельствами и даже полагали их специфическим вознаграждением за перенесенные ранее мытарства, своеобразным прижизненным раем.