Столько звёзд, столько миров, Что можно сойти с ума, Сны морей и песни китов, Скажи только лишь «да». Не обжигает холодом лёд, Жнец не закроет глаза, Орион тихо песню поёт, Скажи только лишь «да». Нет больше людской суеты, Ты свободна, свободна, дитя. Нет ничего, кроме покоя и тишины. Скажи только лишь «да».
— Какая разница? — усмехнулась Хастрей онемевшими губами. — Ты всё равно заберёшь мою жизнь. Какая разница, что я тебе скажу? — Ведь будет лучше, если это будет по твоей воле, — склонил голову Морозный Принц. — Без слёз и криков, дитя моё. Ведь, в конце концов, я делаю как лучше. А ты плачешь, будто хуже этого и представить нельзя. Он поднялся и исчез, оставив после себя снежинки и запах еловых ветвей. Хастрей лежала и думала о произошедшем, согреваясь. «Будто хуже этого и представить нельзя», — с усмешкой подумала она. Да ведь так и есть! Он действительно не понимает. И не поймёт, сколько его не умолять и как громко не рыдать. Потому что он другой. В конце концов, это и не любовь вовсе. Он просто забавляется, играет с Хастрей. Вечность скучна, и он коротает её, глядя за мучениями невест, которые ждут своей кончины, а иногда отчаянно пытаются спастись. Жизнь и смерть. Сельчане рассказывали, что где-то на северной границе неба несмышлёное дитя играется со свитером жизни. Светлый свитер, тёплый и согревающий. Дитя выворачивает его наизнанку, и получается свитер смерти — тёмный, уродливый и весь в прорехах и заплатах. И так до бесконечности, пока мама не видит. Но когда-нибудь она отвлечётся от своих непостижимых дел, отругает мальчика и отберёт у него свитер. Что же тогда будет? Глупая сказка, подумала Хастрей. Уж человеческая ли она? Или на ином языке и иными шаманами она впервые была придумана и рассказана? На ум девушке пришла вновь та роща и тот странный колдун, играющий с зеркалами. Она подскочила. Зеркальная магия! Как она могла про неё забыть! Зеркала могущественны. Они же и опасны. Потому ведьмы не держат дома зеркал. Потому наказывают не играть с ними. Потому Хастрей старалась не думать об этой магии. Но сейчас это было лучшим решением. Зеркальная магия не требовала могущества. Она требовала смелости, осторожности и… удачи. Девушка выбежала из комнаты в поисках Лупаарки. И тут же наткнулась на него в коридоре. Он хмуро смотрел на девушку. — Я придумала, — обрадованно сказала Хастрей. Гоблин что-то нечленораздельно промычал и широко открыл рот. Хастрей едва сдержала крик ужаса и отвращения. У прислужника был отрезан язык. Но это было ещё не всё. Он выставил вперёд руки, и оказалось, что у него отрезаны все пальцы. — Это сделал он? — прошептала она. Лупаарки с мучительным видом кивнул. — Так не делается, — пробормотала Хастрей, чувствуя нарастающую злость. — Я тебя вытащу отсюда. Нужно лишь как можно больше зеркал. И заточка. Гоблин продолжал хмуро смотреть на девушку. — Он сейчас нас не видит? — прошептала она. — Я не ошибаюсь? Гоблин нехотя кивнул. — Сколько он нас не будет видеть? Гоблин хлопнул тридцать раз. — Минут? Он кивнул. Хастрей обрадовалась и перечислила всё, что нужно для обряда. Тяжело и устало вздохнув, он повернулся, жестов приказав последовать за ним. Вместе они собрали принадлежности и прошли в гардеробную. Зеркала были замутнены, и это мешало, ведь для успешного обряда нужна была кристально-чистая поверхность. Они пытались отмыть зеркала, но всё было без толку. — Это единственная грязная комната, — усмехнулась Хастрей. — А впрочем ладно. Попробую. Она приказала гоблину сесть перед ней так, чтобы руна отражалась во всех зеркалах. Сама она села перед ним, чуть не прислоняясь к одному из зеркал спиной. Выставила перед собой два маленьких зеркала, зажгла свечи и поставила между ними так, чтобы они как будто находились в бесконечном тоннеле из зеркал. Сделала надрез на руке и принялась чертить на зеркалах руны. Потом мысленно воззвала к зеркальным измерениям и их обитателям, призывая на помощь. Пламя свечи колыхнулось, но не погасло. И пока так будет, всё идёт хорошо. Хастрей провела рукой по рунам, закрыв глаза, и вновь почувствовала знакомую вибрацию. Она открыла глаза. Теперь она должна была смотреть только на отражения. И дело пошло. Зеркальная гладь начала исходить волнами. Отражение заколебалась, руна на груди у гоблина зажглась ярким светом. — Не смотри! — рявкнула Хастрей, глядя на испуг Лупаарки. Тот послушно зажмурился, весь дрожа. Пальцы Хастрей, тянущиеся к руне, горели и встречали сопротивление, будто погружались в густую жидкость. Сейчас между зеркалом и грудью гоблина пространство было особенно нестабильным, и нужно быть предельно осторожным. Хастрей заглянула в зеркальное отражение, и там мерцала перевёрнутая руна бессмертия. Руна рождения и смерти. Askeria. Руна вечного цикла, который не должно покидать принадлежащим ему. Осталось лишь поймать нужный момент… Гоблин едва сдерживал крик. Руна жгла его. Обе они, и зеркальная, и настоящая, сияли так ярко, что надолго оставляли след в сетчатке глаза. Хастрей махнула рукой. Без сомнения, без страха, без колебания. С твёрдой уверенностью и жгучим желанием. И у неё получилось. Гоблин закричал. Руна бессмертия переросла в руну жизни и и смерти, а потом исчезла — от итак принадлежал Askeria. Хастрей тут же закрыла зеркало рукой, а потом с силой ударила по нему. Осколки разлетелись во все стороны, и один из них, самый крупный, она спрятала в лифе. Потом мысленно поблагодарила зеркала, поклонилась и одним дуновением задула свечи. Лупаарки, не веря своим глазам, смотрел на свою грудь. Потом его тело начало стремительно стареть. Он взглянул на Хастрей, и слёзы благодарности потекли по его щекам. И никакие слова не были нужны. Было достаточно одного взгляда, отражавшего всё — долгожданную свободу, счастье и облегчение. Наконец он покидает эту тюрьму. Наконец это случилось, а он и надеяться не смел. Все благодаря той, кого он вёл на убой. Как давно это было? Тёмные тоннели северного Подземья, обрушение и побег. Горные пещеры, холодные и тоскливые, женщины, варящие суп, дети, бегающие вокруг них, мужчины-охотники. Родное и любимое племя, короткая, но счастливая жизнь. А потом пришли воинственные горные жители, прямоходящие белые медведи, Йа-Туу. И пришлось уходить. Лупаарки был тогда малым и несмышлёным. Он потерялся в общей суматохе, отбился от племени и заблудился в этих негостеприимных горах. В миг перед смертью, когда он лежал в снегу, будучи не в силах дойти до пещеры, которая была прямо перед ним, кто-то подобрал его. И лучше бы Лупаарки тогда умер! Лучше бы его убили Йа-Туу, дабы не заблудился он и не набрёл на угодья Taanavi. Ведь жизнь после этого нельзя было назвать жизнью. Но теперь всё закончилось. Он уйдёт в Великий Тоннель к своим предкам. Гоблин в последний раз улыбнулся и рассыпался в пыль.Путь бессмертия
16 ноября 2019 г. в 18:13
Морозный Принц, Таал-Рикке, великий хозяин севера, повелитель тундры, Эмерейдис. Он же Коллекционер душ, воевода ветров, предводитель волков и несущий холодную смерть. Король, чья свита — сонм безмолвных невест, застывших в вечности, будто труп во льду.
Он ждал её, белоснежный, невозмутимый и сверкающий, к короной из льда и плащом из вьюги. В его глазах, казалось, был собран холод из недр вечных ледников, что на крайнем севере, куда не ступала нога человека. Он мерцал, на миг становясь снегом и льдом, из которого состоял, на другой — вновь человеком, юным, белым и красивым.
Он ласково запахнул её в полы халата, словно завернул дитя, словно желая защитить от холода вокруг. Но он сам был холоднее всякого льда и севера, и Хастрей не смогла сдержать дрожь, расползающуюся по всему телу.
Морозный Принц медленно вёл свою невесту сквозь бурю и снег, и вокруг не было ничего, кроме этого торжества белизны и холода. А потом пелена снега рассеялась, разлетелась, словно стая белых мотыльков, и путники очутились в осенней роще. Бурую землю припорошило снегом, огненно-жёлтые и красные листья заиндевели и хрустели под ногами. Огонь и лёд. Жизнь и смерть. Осень и зима встретились в этой роще и схлестнулись в битве.
Морозный Принц взмахнул рукой, и листья сорвало порывами ветра. Они разлетелись и закружились в танце, закружили вокруг Хастрей.
— Всё когда-нибудь умрёт, как эти листья, — послышался голос.
И Хастрей скорее почувствовала его, чем услышала, ведь они были далеко отсюда, на иных плоскостях реальности.
К дереву подошла старица, разбрасывая ногами листья. В холщовой рубашке, с распущенными седыми волосами, прямой осанкой и гордым взглядом, хоть она и была стара и опиралась на трость. Позади неё семенила коренастая веснушчатая девочка, такая же простоволосая и так же бедно одетая. Обе они шли босые. Ведьмы, догадалась Хастрей. Она жива вспомнила, как когда-то ходила со старшей ведьмой в лес. Ноги обжигало холодом, сердце сковывал страх, но она старалась держаться столь же горделиво, как и наставница. Опять Хастрей полоснула боль. Старшая ведьма…
— Осень — конец всех путей, — сказала старица скрипучим голосом.
— Я не хочу, чтобы ты это делала, — захныкала девочка.
— Молчи, дурёха, — одёрнула её старица. — Я делаю то, что должно. Так уж заведено: рождение идёт рука об руку со смертью. Таков порядок вещей.
Но девочка не слушала её. Она плакала. Старуха не смотрела на ученицу. Хастрей взмахнула рукой, и одинокий листок сорвался с ветки и приземлился на крохотную ручку девочки. Красный кленовый лист с тёмными прожилками, казавшийся таким ярким на фоне ослепительной белизны снега. Девочка подняла взгляд на клён.
— Будто горит, — сказала она.
И правда. Он будто горел кроваво-красным огнём, словно прощаясь с летом, словно назло торжеству белизны, холода и смерти вокруг. Ведьмы стояли перед ним, касаясь коричневой коры, и смотрели, не шевелясь и не разговаривая. Слова тут и не нужны были, ибо они бы разрушили эту магию вокруг. Другую, безмолвную и тихую магию.
Морозный принц потянул Хастрей в сторону. Неслышно ступая, они углублялись в рощу, срывая листья порывами ветра, покрывая их тонкой корочкой льда и инея и накрывая землю белой пеленой снега. И там, в самом сердце рощи, среди рябин с кроваво-красными ягодами рябины, тронутыми снегом, кто-то неясный сидел, скрестив ноги. И был он одновременно подобен юному отроку и глубокому старцу. Окружённый зеркалами, он играл с образами и словами, искажая их отражениями, перебрасывая по зеркальным плоскостям и образовывая бесконечные тоннели. И это забавляло его, и он смеялся, словно и не догадывался, что играет с огнём. Ведь зеркала опасны, а то, что пытается вырваться из них — и того хуже. Морозному принцу же увиденное не понравилось, и он потянул Хастрей назад, и той пришлось подчиниться. Они покинули рощу и зашагали по полю, поросшему вереском.
— Смерть красива, — сказал Морозный Принц, сковывая ягоды рябины льдом.
— Смерть — вечный двойник жизни, — ответила Хастрей. — Отняв её, отнимешь и жизнь. Что же тогда останется? Пустота.
— Так уж ли это плохо? — ласково спросил Морозный Принц, обнимая девушку. — Ты дрожишь. Тебе холодно. Ты можешь простудиться. Ты можешь погибнуть. Одно слово, дитя моё, и я заставлю всё это исчезнуть. Больше ты не почувствуешь ни холода, ни скорби. Этот лик не тронут морщины, это тело не поразит хворь.
Он прикоснулся своим лбом с её. И Хастрей почувствовала.
Столько звёзд, столько звёзд. Они кружились, сверкали и мерцали, и среди них, светлый, лёгкий и прозрачный, сидел Незримый Флейтист, и его нежную, грустную песню не мог бы повторить и самый искусный из эльфийских бардов. Здесь, на краю неба и земли, там, где они встречались и там, где расходились, не было ни холода, ни тепла, лишь северные огни сияли и переливались, отражаясь в полупрозрачном льду внизу, и лёд этот был собран в самые причудливые фигуры и образы.
И сама она стала светлой, сияющей и непостижимой, и она могла сорвать все звёзды с неба и обогнать все ветры. И под ногами её распускались снежные цветы, и подолом её платья была лазурная гладь океана, лик её был словно соткан из лунного света, а глаза сияли ярче Одинокой Звезды. Вечность была в её руках, и все пути были открыты.
— Стоит лишь сказать «да», — прошептал Морозный Принц.
Хастрей с ужасом принялась вырываться. Да, теперь ей руководил один лишь ужас. Он сам не понимал, что предлагал. И сама она толком не могла объяснить, почему это так ужасно.
Таал-Рикке, Коллекционер душ не различает любить и убивать, вечность и пустоту. Он что мальчишка, срывающий понравившуюся розу и не понимающий, что так она через несколько дней завянет. Или коллекционер, протыкающий бабочку иглой. Он не чувствует её боли, не слышит её криков и не понимает, что эта игла для неё что лезвие ножа, разрывающее внутренности. Что такому, как он, до чужой боли? Ведь он же демон.
Морозный Принц улыбнулся, распахивая подол и отпуская Хастрей. Она почувствовала толчок и отпрянула назад. И тут же колючий, что куча игл, снег забился в её ноздри и горло. Ледяной ветер проникал под её одежду, сквозь кожу добирался до костей. Губы и ногти посинели, ресницы слиплись от инея, зубы едва не крошились из-за дрожи. Кожа онемела, челюсти свело, а через лёгкие холод добрался и до внутренностей. Ноги не слушались её, и она упала в снег, показавшийся ей иглами, и сквозь сощуренные глаза она видела неясные, искажённые тени и мёртвые глаза. Скрюченные пальцы потянулись к ней, сгнившие пасти жадно раскрылись, исторгая рык.
И тут же спасительные объятия и мягкий, успокаивающий голос:
— Я ведь говорил тебе, дитя моё. Потусторонние ветры очень холодны и кто знает, что они скрывают.
Он прижал её к себе, нежно гладя волосы. Миг спустя буря стихла, и они снова стояли посреди спальни Хастрей. Морозный Принц уложил Хастрей в кровать и накрыл одеялом. Сев на край, он едва слышно запел, и вторила ему скрипка, на которой играл кто-то вдали, и эхо от песни разлеталось по всему замку.