В любви она устремилась в нему, Их клятва скрепилась навек. Соединились в лунном свету В браке демон и человек. Увы, любви её жаркое пламя Растопить не могло его сердце, И утренний свет, мир озаряя, Осветил и замёрзшее тельце.
— Откуда ты знаешь эльфийскую сказку? — удивлённо спросил её Анисин. — Я не знаю. Сказительница знает, — пробурчала Хастрей. — Она ходит по миру и собирает истории. И кроме них ничего не имеет. — У людей она звучит по-другому, — улыбнулся Анисин, повернувшись к Хастрей. Он раскинув руки, прикрыв глаза, и сделался похожим на одну из статуй в саду — безмятежный и совершенный. Он заговорил нараспев, словно сказитель у очага. — Некогда — или, быть может, когда-нибудь, а может, никогда — случилось королю севера влюбиться в человеческую деву. Увидел он её собирающую вереск для мёда, вдали от старших жен и подруг, словно бы овечка отбилась от стада, и вдруг, подхваченная ветром, побежала она вниз по склону холма, смеясь в неистовом веселье юности, и в ней говорила сама жизнь. И сияла эта дева так ярко, что даже он, дремлющий в мерзлоте, явился на голос, ослеплённый и удивлённый, и встал пред ней во всей красе. Не испугалась она его вида, и голоса, подобному завыванию ветра, и глазам, подобным звёздам, и плаща его из вихря и снега. И тогда он возжелал её, и упал пред ней на колени, протянув руки, и заговорил о своей любви. Словно ветер задул и волки завыли вдали, и задрожала дева от страха. Тогда демон схватил её за руку и покрыл поцелуями, и кровь отхлынула от неё, и ледяные цветы распустились на белой коже. Обнял он её — ветер проник в прорехи на её одеждах, проник до самых костей. Поцеловал он её — и лёд заморозил сердце её. Упала она замертво, и не отвечала боле мольбам его, а он всё рыдал и рыдал, и ветры разбушевались, а земля замёрзла и стала твёрже, чем камень. Оттого так печален северный ветер, оттого так невыносима зимняя стужа. Хастрей удивлённо смотрела на эльфа, вдохновенно рассказывающему старую глупую сказку. Казалось, он весь светился каким-то внутренним сиянием, точно вещающий пророк. — Да уж, сказитель из тебя неважнецкий, — фыркнула она. — Как и из тебя певец, — рассмеялся эльф. Снег прекратился, все звуки исчезли, словно их поглотил снег. Ветер стих, и словно само время замерло этой долгой-долгой ночью. Его руки мягко опустились на её плечи, и в этом прикосновение было больше нежности, чем в любом из слов. Пахло мёдом, хвойным лесом и зверобоем. И может, это дало бы начало чему-то большему. Но перед глазами Хастрей вновь возникла сцена эльфийского отряда, разоряющего деревню. Вновь в лицо полетели осколки льда и послышалось глухое рыдание. Хастрей нервно дёрнула плечами, сбрасывая руки Анисина. — Я понимаю, что тебе сложно поверить, что не все из нас считают себя выше других, — тихо, с печалью в голосе сказал эльф. — Воспоминания о тех, кто напал на вас, особенно ярки для тебя, — он осторожно провёл пальцем по её шрамам. — И эти шрамы — напоминание, которое никогда не исчезнет. И всё же… Он беспомощно улыбнулся. — Я не убивал людей, если тебя это утешит. Я вообще никого не убивал. Я дал Обет Жизни. — Что ещё за обед? — Это клятва, — рассмеялся эльф. Он поднял руку, и на его палец приземлился призрачный мотылёк. Он хлопал крылышками, доверчиво ползая на голубовато-бледному пальцу эльфа. — Всякая жизнь драгоценна. Человек, эльф, гоблин, волк… и даже этот мотылёк — все они достойны жить. Тот, кто дал Обет Жизни, никогда не станет ни убивать, ни поедать, ни издеваться над кем-то живым. Это очень сложно, поэтому редко кто даёт такой обет. — А-а, Клятва Волхва, — поняла Хастрей. Что-то такое старшая ведьма рассказывала. На её веку лишь одна ведьма дала такую клятву, и это была Тьягрин Седая. Хастрей удивлённо смотрела на эльфа. Этот юноша выглядел немногим старше её. Эти тонкие руки не могли вспахивать поле, разделывать мясо и управляться с боевым топором. Эти ноги не выдержали бы долгий путь, выслеживая оленье стадо. В этот худой, плоский живот, похоже, пища попадала очень редко. Как мог он выдержать тяжелый пост того, кто следует Клятве Волхва? Ведь разумны не только животные, но и некоторые растения, как она слышала… Анисин поймал её взгляд. И неожиданно засмеялся, потянув её за щёки. И она рассмеялась вслед за ним. Всё напряжение спало, а горестные воспоминания перестали иметь значение. — Ах, запретная любовь алым цветком распустилась в этом безжизненном саду, — послышался ехидный голос Ниссалин. — Это не… — начала Хастрей. — Нет, я всё прекрасно понимаю, — не унималась Ниссалин. — Тайные встречи, ночь и любование луной, и клятвы, скреплённые поцелуем, и мир на двоих! Просто так бывает, что для двоих перестаёт иметь значение всё остальное… — Ты в каком паршивом романе это вычитала? — ядовито спросил Анисин. — Запретная любовь! — вскричала Ниссалин, всплеснув руками. — Но сейчас, увы, придётся вам повременить со страстным единением тел… — Единением ЧЕГО?! — перебила Хастрей. … и помочь целителям с ранеными, — не обратила на неё внимание Ниссалин. — Седые Волки напали на несколько из наших отрядов! И много рабов получили обморожение… Продолжала она уже убегая в замок, а Анисин и Хастрей, позабыв обо всём, бежали за ней. — Морозный Принц владеет седоволками, — вспомнила Хастрей. — Седыми Волками не владеет никто! — поправила её Ниссалин. — А вот рабы — твоя вина. Эмерейдис разбушевался. Он злится на нас за то, что мы укрываем тебя. И за то, что мы больше ему не подчиняемся! Ниссалин недобро рассмеялась. — Больше ему не приносят жертвы. Никто не смеет владеть нами, Посланниками Зимы! Это мы владеем всем! Это мы — истинные владыки севера! Тройка вбежала в помещение лазарета. Там, в ваннах подобно той, в которую Хастрей отвела Квинделия, лежали раздетые раненые всех рас и возрастов. Сильно пахло кровью и разлагающимся мясом. Здесь уже суетились другие ученики во главе со старшим целителем, Яоноисом. — Ну, что стоим, Вестников смерти считаем? — прикрикнул Яоноис, подбегая к вошедшим. — У нас тут командир Файниэль ранена! Нисса, марш за травами! Анисин, обойди умирающих. Хастрей, приготовь бальзамы! Целитель кивнул на стол, полный различных трав и грибов. Хастрей, не раздумывая, поспешила к нему. Всё же она не была новичком. Она воспитывалась у ведьм и всегда помогала с ранеными. Но многие из трав, лежащих на столе, были незнакомы ей. С огромным трудом она нашла те, что были ей нужны, и принялась жевать. Привычное ощущение горечи таёжных трав успокаивала её. — Не получится, у него рука на одном только лоскуте висит! — послышался крик. — Нарастить? — Дорого, долго, не выгодно, — отрезал Яоноис, глядя на лежащего юношу с разорванной рукой. Он был в сознании и истошно кричал, обезумев от боли. Ванну заливало кровью. Хастрей бросилась к нему, на ходу дожёвывая травы. Одна из учениц рубанула ножом по больной руке юноши, и из раны фонтаном хлынула кровь. Яоноис тут же приложил руки к краям раны, магией сдерживая поток крови. Другие накладывали давящие повязки. Хастрей тут же выплюнула бальзам на рану. Несчастный лихорадочно ёрзал, срывая голос в крике, и ученики не могли его удержать. Хастрей, закрыв глаза, приложила палец к культе и сделала то, к чему привыкла с самого детства и что удавалось ей особенно хорошо. Забрала боль. Боль от множества ран была очень сильной, и Хастрей едва успевала отплёвываться. Она уже не обращала внимание ни на что вокруг, весь мир для неё превратился в одно сплошное средоточие боли. — Его уже не спасти, — сказал ей Яоноис, дёрнув за плечо. — Сможешь добить? «Сможешь добить?» Вот так просто, без боли и сожаления в голосе спросил он. Спросил равнодушным, будничным тоном, словно перед ними не корчился в муках один из его соплеменников. Дрожащей рукой Хастрей прикоснулась к его лбу. Закрыла глаза. Произнесла заклинание. И почувствовала, как тепло жизни постепенно начало ускользать из её пальцев. — Из снега вышел и снегом станешь, — прошептала она, глядя на успокоившееся, неподвижное лицо юноши. — Да унесут тебя ветры севера в бессмертные чертоги, юноша из иного рода. — Из снега вышел и снегом станешь, — склонил голову Яоноис. — Ну, довольно проводов. Вон там ещё один раненый ожидает помощи. Хастрей вместе со всеми скользила от одного раненого к другому, останавливая кровь, забирая боль, накладывая повязки и жгуты, нанося согревающие бальзамы, погружая в целительный сон, а иногда умерщвляя совсем уж безнадёжных. Яоноис иногда одобрительно смотрел на неё. Он ожидал, что эта девчонка будет лишь пугаться и путаться под ногами. Однако его приятно удивило её мужество, с которым она добивала безнадёжных — он видел, как ей было неприятно это делать, как не хотела она лишать кого-то жизни. Теперь он понимал, что перед ним была достаточно опытная врачевательница. Не зря о ней разные слухи ходили по Цитадели. Вскоре кое-как раненым оказали первую помощь. Трупы уносили, остальные спали. В помещение лазарета вдруг вошла Квинделия. — Эй, девчонка, — обратилась она. — Что ты тут делаешь? Не дожидаясь ответа, она потащила ученицу прочь. — Безусловно, целительство — очень полезный навык, но пора тебе учиться кое-чему посерьёзней, — приговаривала она. — Пора тебе учиться драться. И убивать.За пределами неба
8 декабря 2019 г. в 18:21
Хастрей сидела на коленях, глядя на Квинделию. Полная луна, казалось, с каждой ночью разрасталась всё сильнее и сильнее, грозясь захватить небо, и свет её мягко окутывал балкон, отражаясь в зеркальном полу и резных перилах. В этом свету всё казалось каким-то не таким, не правильным, и статуи словно двигались, недобро глядя на окружающих своими пустыми сияющими глазами. Снег и лёд сверкали, словно сами были источником этого призрачного света. И сама Квинделия словно сошла с ночного неба, словно была одним из этих созвездий, Прядильщицей Звёзд, ткущей Небесное полотно из года в год, из эры в эру, где-то там, за пределами неба.
Да. Квинделия была красивой. Но красота эта была холодной. Как улыбка Морозного Принца.
— Я, верховная ведьма Квинделия Бесконечная, беру в ученицы безродную Хастрей. Клянусь, что буду направляющим ветром на её пути и путеводной звездой в её самые тёмные дни. Клянусь, что научу её, поставлю на ноги и отправлю в свободное плавание по безбрежному океану вселенной. Клянусь, что знания, которые я ей передам, не навредят ей и не собьют с истинного пути, ибо я, словно камнетёс, обрабатывающий алмаз, буду лишь развивать те таланты, которые даны ей от природы, не искажая её суть и предназначение.
После того, как Квинделия произнесла эти слова, она взяла ритуальный нож и сделала надрез на руке. Хастрей поймала себя на том, что удивилась тому, что кровь эльфийки такая же красная и тёплая, как у неё. Хастрей, не отводя взгляд от Квинделии, говорила заученные слова.
— Я, безродная Хастрей, признаю верховную ведьму Квинделию Бесконечную своей наставницей. Клянусь слушать её и внимать её словам, во всём подчиняться и стремиться лишь к тем знаниям, которые пойдут мне на пользу. Клянусь быть продолжением её и её духовной дочерью, сестрой и другом и не отворачиваться от неё вовек. Клянусь следовать за ней, как корабль за путеводной звездой.
Квинделия надрезала руку ученицы. Их руки соединились, кровь смешалась, а мизинцы опутали нерушимые узы. После того, как девушки девять раз сказали «клянусь» на языке древних, замки закрылись навеки. Связь между наставником и учеником крепче любых кровных уз, крепче любви и ненависти, и она сохраняется даже после того, как они отрекутся друг от друга. Но Хастрей отречься не могла. Клятва связала её. Очередная.
Квинделия с усмешкой глядела на это маленькое, крохотное — далеко не из-за роста — существо, глядящее на неё снизу вверх со смесью страха, ненависти и восхищения. В единственном зрячем глазу застыл многолетний страх и отвращение к эльфийскому народу, взращиваемому годами. Сколько довелось пережить этой крошке? Что потерять и что обрести? Она родилась и жила в бездне, и проваливалась в неё всё глубже и глубже, и никто не желал ни подать ей руку, ни вытереть её слёз.
Подул ветер, взъерошив волосы и обнажив изувеченную шрамами половину лица и разрезанный глаз, похожий на взбитое яйцо. Квинделии это внушило не больше отвращения, чем борозды на земле. Но люди-то так не считают.
— А ведь могла бы остаться в его замке, — вслух сказала эльфийка. — Не было бы больше ни боли, ни одиночества. Ты будешь навеки бессмертной и молодой.
— И его безвольной рабыней, — мрачно закончила за неё Хастрей.
— Не вижу никаких отличий от обычного брака, — фыркнула Квинделия.
— Ну, знаешь, — обиделась Хастрей и всё же, не выдержав, прыснула. — Просто я о многом таком думала с детства. О ком-то молчащем и холодном, смотрящим на меня из окна зимними ночами. О чьих-то пустых белёсых глазах. О снах, где была лишь зима… вечная зима и ничего больше.
Квинделия кивнула. Когда их кровь соединилась, она кое-что увидела. Тёмную фигуру, склонившуюся над одиноким младенцем, лежащем в тундре. Брошенном, нежеланном младенце. И в глазах этих, столько веков безразличных ко всему, вспыхнула жажда. И желание обладать. Может ли демон влюбиться?
Квинделия усмехнулась своим мыслям. Возможно, он и впрямь влюбился в человеческое дитя и возжелал, чтобы искра её жизни освещала его дворец, но не более, чем любовь коллекционера к бабочке, которую он нанизывал на булавку. К бабочке безусловно красивой, с переливающимися узорами на перламутровых крылышках, так трогательно и изящно трепещущих, но лишь эта красота и волновала его. Какое ему дело до её страданий и агонии? Уже через минуту она навсегда будет с ним, никуда не улетит и не убежит. Вот что такое любовь демона. Хотя… Так ли уж люди отличаются от него в этом смысле?
Жить, зная, что ты навеки связана с таким, как он… Жить, словно бабочка в ожидании смертоносной булавки…
— Вытри слёзы, девочка, — эльфийка погладила мягкие волосы ученицы, — ибо отныне твоя жизнь не принадлежит ему, — что-то кольнуло в сердце Квинделии, когда она увидела надежду, промелькнувшую в глазах ученицы. — Она принадлежит мне.
А снег всё падал и падал, он казался отчего-то печальным. Что-то нежное, полное лёгкой грусти было в этом пустынном пейзаже, где был лишь белый снег и звёздное небо.
Позади возвышался замок из хрусталя и льда, сверкающий и холодный. Хастрей терялась в его громадных залах и лабиринтах коридоров, чувствуя себя гномом в стране великанов.
Она гуляла в саду, хотя разве можно было это садом? И деревья с белыми светящимися цветами, и ковёр из лепестков, усыпающий тропу, и трава, и кусты — во всём этом не было жизни, всё это было лишь наваждение, порождение магии, льда и лунного света. Среди кустов и деревьев прятались старинные статуи незнакомых героев, заносящих мечи и посохи, вскидывающих руки, танцующих и глядящих в небо с мечтательным выражением. Тут же были и статуи животных и каких-то причудливых существ, похожих на пришельцев из других миров.
Хастрей с удивлением остановилась, увидев знакомый сюжет в одной из скульптур. Подземный Король, тянущий руки к сестрам, танцующим в лунном свете, прекрасным и недосягаемым. Они в страхе убегали от порочного, жуткого жителя подземного мира, а тот в печали и скорби кричал им о своей любви. Во всём этом чувствовалась рука человека. Хоть что-то знакомое было в этой красивой, но холодной Цитадели. Тут же рядом была и статуя Незримого Флейтиста, затянувшего свою вечную печальную песнь. Полы его халата развевались в звёздном ветру, а глаза были закрыты. Он спал, и играл во сне, а остальные жители неба предпочитали не будить его.
Хастрей подняла голову и посмотрела на небо. Оно было таким же, как и всегда, где бы она не оказалась. Глядя на полнобокую луну, она чувствовала себя не так одиноко. Она чувствовала себя дома.
— Какая красивая луна, — послышался голос Анисина. — Она словно небесный замок. Кто знает, может там, за пределами неба, живут лунные эльфы.
Хастрей выразительно молчала.
-…ну, и человечки тоже, — смущённо кашлянул эльф. -И может ли быть, что где-то на луне прямо сейчас кто-то смотрит в небо и думает о нас?
— Что там, внизу, кто-то стоит и думает о тех, кто вверху, — задумчиво сказала Хастрей.
— Бесконечная какая-то сказка получается, — рассмеялся Анисин.
Он встал перед ней, полы его халата, расшитого жемчугом, развевались на ветру, а ослепительно-белые волосы водопадом струились до лопаток. Эльф поднял руку, сверкнув кольцом на пальце и длинными накрашенными ногтями и помахал. Хастрей никак не могла привыкнуть к эльфам и их странным порядкам, странному внешнему виду и тому, что их юношей было не отличить от девиц, а их женщины порой были смелее и наглее любого мужика в её деревне. Однако что-то такое было в этой маленькой, тщедушной фигурке, в которой однако чувствовалась непоколебимая сила, в этих изящных, словно танцующих движениях, в этих тонких, длинных пальцах и спокойной, доброй улыбке.
Хастрей не решилась нарушить тишину. Она просто встала рядом с ним и тоже стала махать. Ей хотелось думать, что где-то там, на луне кто-то тоже махает им. Пришлось сделать усилие, чтобы не закричать, не позвать их.
— Должно быть, там так красиво, — тихо сказала Хастрей. — Ни снега, ни ветра, лишь серебряный свет и песни Незримого Флейтиста. И тысячи лет там что секунда для нас, и наши невзгоды тамошним кажутся смешными…
— Лишь звёзды и снег. Пролетят незаметно года, будешь легче, чем свет, — пропел Анисин, — Скажи только лишь «да».
Когда-то давно — хотя, если подумать, совсем недавно, всего-то неделю назад — странница-сказительница приходила к ним в деревню и принесла множество историй. Одной из них была сказка о девочке и короле севера, который звал её в свой ледяной замок и обещал ей вечную жизнь в любви с ним. От неё требовалось лишь сказать «да» и протянуть руку, чтобы он надел на неё обручальное кольцо. Это была странная сказка, рассказываемая нараспев, на одном дыхании. Песня без ритма и рифмы.
Не то, чтобы Хастрей была хороша в стихосложении, но строки сами родились у неё в голове.