— Тепло ли тебе, дитя моё?
Он честно пытался согреть её, но не понимал, что его объятия до того замораживают плоть, что она становится твёрже земли под ногами. Он даже не мог понять, почему бабочка, нанизанная на иголку, перестаёт трепыхаться и почему это плохо. Он не видел грани между любовью и насилием, потому что не видел грани между добром и злом — можно ли его в этом винить? Можно ли считать злом того, кто даже не знает, что это такое?
И всё же она улыбалась. Улыбалась посиневшими губами, пока её ресницы и брови покрывались инеем. Такая бледная. Такая прекрасная.
— Тепло, господин.
Когда он поцеловал её, то почувствовал покалывание, будто после долгого нахождения на морозе подошёл к костру. И покалывание это было в области души.
Возможно, ему лишь так показалось. Разве может ли он любить? Может ли хоть что-то чувствовать тот, чей смысл существования — власть и бесконечная жажда?
И всё же ему было так хорошо. Она была такая маленькая, бледная и тёплая, красная и белая, похожая на Седого волчонка. Он впервые увидел её, когда она сбегала вниз по склону холма, поросшего вереском, сама подобная этому дикому цветку, и смех её и песнь пастушьего рога оглашали тундру. Порой она покидала рано утром своё поселение и садилась под цветущим чародей-дубом, играя на флейте, закрыв глаза. Он слышал много искуснейших из эльфийских музыкантов, но в этой дикой песне-самородке, рождённой в самом сердце севера, было что-то такое, что заставило его возжелать, чтобы эта песня звучала вечно в его чертогах.
И когда он поцеловал его, то она упала замертво: дыхание его заморозило её изнутри. Она лежала, погребённая под снегом, и смотрела в небо с замершей на губах улыбкой, а он сидел рядом и выл от горя, и вою его вторили волки.
Потом он оживил её своей магией, и радость его была велика, ведь вновь она шла рядом с ним, и смотрела своими серыми, что лёд вокруг, глазами, и вместе они порой сидели под чародей-дубом, и венок из его цветов был ей короной. Но больше она не улыбалась, как тогда, в последний раз, и не слышно было тех чудесных песен.
Конечно, он просил её, и она играла, но это было уже не то. Не то.
Хастрей сидела у станка и ткала. Нити были тонкими, словно паутина, и совершенно не чувствовались на пальцах. Здесь, у витражного окна, через которое падал лунный свет, рождались удивительные ткани, достойные того, чтобы их носили девушки из звёздного народа. Хастрей чувствовала себя Прядильщицей Звёзд, и, кто знает, может, так оно и было. Ведь теперь уже старые раны не болели, а на сердце было удивительно легко. Там, где воздух так чист и холоден, и нет ничего, кроме ветра, снега и неба, не остаётся места для грусти и мелочных сует.
Здесь, на вершине горы, было так спокойно. Вокруг была снежная пустыня, оканчивающаяся со всех сторон глубокой пропастью. И если подойти к краю, то ничего нельзя увидеть, кроме снега, гор и облаков.
Тихо. Ничто не нарушает тишины, кроме далекого ветра и скрипа снега под ногами. Ветра нет, и воздух удивительно спокоен. Здесь никогда нет туч, потому можно всегда любоваться звёздами и сиянием на горизонте. Всегда, потому что эта ночь никогда не заканчивается. Как и эта зима. А снег совсем не холодный, и по нему можно ходить босиком.
Словно и нет никого в этом мире. Ни птицы, ни зверя, ни тем более человека. Лишь Хастрей и Морозный Принц.
Вот он заиграл на пианино, и до Хастрей донеслась его мелодия. Она была тихой, нежной и чуть осторожной, словно кошачья поступь. Хастрей закончила шить и примерила получившееся платье, покрутившись перед большим зеркалом. И сразу на ткани его заиграли огни, словно звёзды на небе. Ни швов, ни складок, только утренние туманы и морская пена.
Она побежала на звук мелодии, и вскоре набрела на комнату на верхнем этаже башни. Там ничего не было, только окно во всю стену и пианино, омываемое светом северного сияния. Пальцы Морозного Принца бегали по клавишам, а халат сиял и переливался в этом таинственном свету. Хастрей села рядом с ним и присоединилась, их мелодии смешались и слились воедино, дополняя друг друга и порой перекрикивая. Это было больше, чем слова, нежнее и содержательнее любых прикосновений. А Морозный Принц блаженно улыбался, глядя на луну в полнеба.
Сколько времени прошло? Хастрей казалось, будто она сейчас где-то на середине вечности. Воспоминания канули в реку небытия, прошлое казалось чем-то далёким и неважным, как земля у подножья горы. Будущее для неё тоже не имело значение.
Вечность впереди и вечность позади. И ничего более.
Хастрей подошла к окну, глядя разворачивающийся вид. Сияние неба отражалось на снегу, играя на нём красками и оттенками. Скалистая местность оканчивалась выступом, уходящим в пропасть. Там, внизу — лишь лёд и снег.
Морозный Принц неслышно подошёл к ней сзади и обнял её. И объятия были совсем не холодными. Напротив, нежными, словно лёгкий ветер.
— Интересно, есть ли мир там, внизу? — спросила словно саму себя Хастрей. — Воспоминания потихоньку ускользают от меня… Я уже и не помню, есть ли ещё что-то кроме этих ледников.
— Важно ли это для тебя? — спросил Морозный Принц.
Хастрей подумала.
— Нет.
— Стало быть, тебе достаточно и того, что видишь перед собой?
— Д…
ДЗЫНЬ!
Мир разбился, раскололся на тысячи осколков стекла, и Хастрей заслонилась руками, чтобы они не попали ей в лицо. Всё вокруг стало каким-то враждебным и колючим.
— Хватай меня за руку! Быстро! — послышался голос Квинделии.
Не дожидаясь её ответа, ведьма схватила её за руку и побежала.
— Кто ты? Откуда? Чего хочешь? — прорычала она, больно впиваясь пальцами в кожу ученицы.
Хастрей ничего не понимала. Ей было так хорошо здесь. Почему эта женщина помешала? Она и забыла, что есть ещё кто-то кроме них с Морозным Принцем.
А потом вспомнила.
— Я Хастрей, безродная сирота из маленькой деревни в дебрях севера, и я отреклась от тебя, демон! — закричала она, злясь на саму себя за то, что посмела это забыть.
— Быстрее, быстрее! — вторила ей Квинделия. — Обгоняй саму себя, Искра, обгоняй все ветры! Ибо если ты остановишься, если хоть на миг засомневаешься, то он настигнет тебя! Считай, это салки со смертью!
Салки со смертью. Какое точное определение. Это и были своего рода салки: беготня навстречу потустороннему ветру, зловонное дыхание демона, опаляющее пятки, вскипающая кровь и бешено колотящееся сердце. Бежать, бежать, бежать! Как можно быстрее и как можно дальше, не думая ни о чём и не оглядываясь назад. Потому что нельзя. Потому что если оглянешься — погибнешь. Потому что если испугаешься — не сможешь бежать.
Мы были так счастливы, моя возлюбленная супруга. Ты и я, и больше никого и ничего. Ни старости, ни болезней, ни смерти. И столько звёзд, что можно сойти с ума!
Хастрей заткнула уши. Точнее, только одно ухо, потому что другую её руку держала Квинделия. Чтобы не слышать этих слов, истончающий сладкий яд лжи, Хастрей кричала его имя наоборот, но это мало помогало. Почему-то.
Ещё не поздно.
Поздно. Теперь в его словах проглядывалась ложь, как земля сквозь талый снег по весне. Теперь он жаждал её уничтожить, поглотить, взять силой ту, кто не пошла с ним по доброй воле, кто зашла слишком далеко, чтобы избавиться от него. Ту, кто не смирилась и не смирится вовек.
Он всё ближе и ближе. Почти касался их ног, почти касались его когти и зубы их кожи. Но думать об этом была нельзя. Иначе — смерть. И руны тут не помогут, иначе Квинделия давно бы сотворила врата Faraesinn.
Значит, выход был только один. Отвлечь его, заставив ослабнуть. Квинделия скептически взглянула на Хастрей. Вряд ли она потянет сейчас бой с ним. Сейчас они находились на нижнем уровне, в карманном мире, созданном демоном, и если Квинделия чувствовала себя в нематериальных пространствах как в своей стихии, то на Хастрей они действовали не лучшим образом.
— Сейчас беги, — сказала она ученице.
— Куда? — беспомощно спросила Хастрей.
— Подальше отсюда! — рявкнула Квинделия, выпустив Хастрей и сильно толкнув её.
И Хастрей побежала по инерции. А потом — окрылённая надеждой выйти отсюда. Потом она ещё побеспокоится за наставницу. Сейчас она хотела лишь одного.
Квинделия повернулась к демону и сотворила заклинание света, которым не раз испепеляла его братию.
— Уж не оттого ли ты восстала против меня, ведьма, что я забрал у тебя твою любимую ученицу? — с насмешкой спросил Коллекционер душ.
Сейчас он был старым-старым фавном, чей седой мех был испачкан кровью, а с ветвистых рогов свешивался мох.
— Не смей говорить о ней, чудовище! — яростно закричала Квинделия. — Латия умерла, проклиная твоё имя!
Демону был нипочём её свет. Нипочем были её заклинания и руны. Сейчас в своей жгучей ненависти и желании заполучить сбежавшую невесту он был особенно силён. Но и Квинделия была не так проста. Теперь она знала его имя. И она лезвием кинжала вырезала его на коре древа мироздания.
Пусть больно. Пусть страшно. Пусть силы покидают её тело. Пусть эти начертание имени отдаётся ей болью по всему телу, словно она чувствует боль древа мироздания, которое столь по-варварски оскверняют.
Это запретная магия, скверная. И сильная. Скорее всего, заклинатель просто не выдержит этой боли. Просто не успеет дочертить. И демон пытался ей мешать, и порой ему почти удавалось её сбивать. Свободной рукой ведьма метала в него заклинания, обжигала священным светом, но для него это было не более, чем досадные царапины.
«Значит, вот как всё закончится? — с усмешкой подумала Квинделия. — Я умру, отдавая жизнь за неё. За Ta`Meri. Я, посланник зимы, верховная ведьма и доверенное лицо отца народа. Кто бы мог подумать? Если бы наставница, научившая меня этому заклинанию, увидела, при каких обстоятельствах я его применяю, она бы посмеялась надо мной…»
Или гордилась бы? В конечном счёте, это было не ради Хастрей. Не ради кого-либо ещё. Даже не ради Латии. И в то же время ради них всех. Просто хватит уже. Довольно всех этих жертв, этого глупого ощущения беспомощности и жизни под ярмом демона.
Последний штрих завершён. Резким движением Квинделия перечеркнула имя.
«И всё же, откуда та человеческая ведьма могла узнать его имя?» — подумала она, и это было её последней мыслью.
Хастрей почувствовала, как мир вокруг затрясся. И поняла: сейчас или никогда. Закрыв глаза, она начертила руну врат, Faraesinn. Потом прыгнула в пустоту…
— Живая!
Хастрей открыла глаза, закашлявшись. Её стошнило на снег кровью и желчью. Голова кружилась, мутило, было жарко, несмотря на холод вокруг. Кожа покрылась потом.
— Это нормально при переходе между мирами, не беспокойся, — успокаивающе сказал Яоноис, держа волосы Хастрей, чтобы они не запачкались.
— «Живая»… — повторила Хастрей. — До этого мёртвая была, что ли?
— Что-то между, — пожал плечами Яоноис.
— Что с Квиндел… верховной ведьмой Квинделией?
— Сейчас узнаем, — сказал Яоноис, осматривая Хастрей. — Так, ты вроде в порядке, а тошнота скоро пройдёт. Ну, пошли.
Вокруг творился хаос. Воины, ещё способные сражаться, сражались с кем-то огромным и призрачным, сотканным из снега и света. Морозный Принц, поняла Хастрей. На самом пике сил. Многие сражались на нижних уровнях и были не видны Хастрей. А вот Яоноис видел. И он был в ужасе.
— Стоило ли оно того? — пробормотал он.
— Простите, я виновата, — сдавленно сказала Хастрей. — Если мне придётся перерезать себе горло, чтобы всё это прекратилось, я это незамедлительно сделаю.
— Но ты же ведь совсем не этого хочешь.
— Что ты имеешь в… — не поняла Хастрей.
Но договорить она не успела, так как увидела Квинделию, стоящую перед ним и что-то кричащую. Она была полупрозрачной, видной лишь на периферии зрения. А вот буквы, которые она начертила, были яркими, огненным следом отпечатывающимися на сетчатке. Эти буквы врезались в тело демона, обжигая его и причиняя невыносимую боль. И он заревел в исступлении так сильно, что земля вокруг задрожала. Наставница рассыпалась в пыль, исчезла в лунном свету. Совсем, поняла Хастрей. И душой, и телом. Стёрлась из самого мироздания.
Тогда Хастрей вновь выкрикнула слова отречения и имя демона, вложив в крик всю свою ненависть и желание жить. Кричала она скорее не связками, а своим сердцем, представляя пламя тысячи костров, зажигаемых в первый день весны.
Дым от огня тогда достаёт до самых облаков. И в огне этом, связанная и беспомощная, горит сама зима, пока люди вокруг водят хороводы и песнями приветствую весну.
Костёр горит — какая красота,
Тихим шагом приходит весна!
Костёр горит — какая красота,
В его огне сгорает зима!
Хастрей заплясала вокруг, громко смеясь в ожидании весны. Пусть она далеко, где-то за горами, за пределами Тундры Мертвецов. Но когда-нибудь она придёт. Она всегда приходит.
Магия соединилась с непоколебимой верой и силой воображения. Морозный Принц вспыхивает в священном белом пламени и кричит. Эльфы, поняв задумку Хастрей, присоединились к безумному хороводу и запели свои песни — оказывается, и в Цитадели ждут весну, и в Цитадели цветут деревья и поют соловьи.
Цветёт груша, поют соловьи,
Гори, Таал-Рикке, гори!
Теплее дни, короче ночИ,
Приди же, весна, приди!
Перед внутренним взором Хастрей возникла руна рождения и смерти, Askeria. Самая главная сила, самая старая. Потому что сама земля подчиняется ей, умирая зимой и неизменно возрождаясь весной.
И даже демон отступил перед этой силой. С позором и бешенством, израненный и ослабший, в самый последний момент он улизнул на самых нижние уровни, в глубины тьмы. Точнее, был вынужден. Пламя Хастрей и заклинание Квиндолии сожгли его материальное тело. Зализывать раны придётся очень долго.
А что до Хастрей, то она наконец была свободна. Цепи, сковавшие её сердце, были разорваны.
