Сосуживцы

Ресторан, в котором Лена закатывает ужин — самое мажорское место, в котором Антон когда-либо бывал. Интерьер здесь напоминает ему императорский дворец в Пушкине, если, блядь, не сам Эрмитаж. Шасту кажется, что даже официанты здесь одеты круче него, и это напрягает. Он думает ради прикола заказать крютон, но меню на французском, и он не может понять даже, что из этого напитки, а что горячее, поэтому просто просит то же самое, что у Оли. Серябкина, к слову, выглядит охуенно — Антон не в курсе, как она успела переодеться и перекраситься с рабочего, но сейчас она в длинном цветном платье в пол с открытой спиной напоминает какую-то известную актрису на красной дорожке. Впрочем, Лена тоже выглядит шикарно в белом брючном костюме и на каблуках. Один Антон выглядит как картошка, именно картоха. Такая. С глазками. У него официальных костюмов как у Тома Сойера — один — для походов на свадьбы и на похороны, которых в его жизни, слава богу, было-то как в том фильме, четыре к одному. А на ногах всё равно кроссовки. Знакомых лиц в ресторане не так-то много: Оля с Леной, ну это понятно, Попов, который в своём отвратительно-серого цвета костюме кажется совершенно лишним, под этими хрустальными люстрами и позолоченной лепниной — он сидит напротив Лены и её мужа, а по правую руку от него — Паша с женой. Ещё есть парочка начальников отделов и внезапно Шура Гудков. Хотя удивляться нечему — этот в каждой бочке затычка. Все остальные люди — какие-то Ленины знакомые, выглядящие слишком важно и слишком презентабельно. Антона накрывают экзистенциальный кризис и мысли о самонереализации, так что он очень рад, что алкоголь не надо заказывать и ждать — на столах стоят бутылки дорогих напитков, а также всякие вычурные канапе и икра. На третьем стакане виски им с Олей всё-таки приносят еду, и Шаст наконец ест что-то за последние много часов. Серябкина пихает его в бок, чтобы не так громко жевал, а сама тем временем общается с их соседями по столу — какой-то типичной парой, в которой муж работает банкиром, а жена разводит французских бульдогов. На, кажется, пятом стакане Джим Бима к Антону подплывает Лена. — Антош, можно тебя на минутку? — Шаст кивает и встаёт из-за стола, попутно запихивая в рот какой-то блинчик с красной рыбой. Когда они отходят ото всех, цепкая Ленина хватка ослабевает, сама она смотрит на него строго. — Фего? — Шастун всё ещё жуёт блинчик. Очень вкусно. Темникова демонстративно вытирает лицо — Антон, пусть и пьян, всё равно обижается — не такой уж он слюнявчик. Или слюнивец? Слюник? — Ты собираешься ситуацией пользоваться, а, обжора? Попов вон отошёл в вип-комнату, сказал, что голова болит. Это твой шанс! — Мой шанс что? — Шаст правда не врубается, его всё-таки немного колышет. — Да склеить его, что! — Клеить! Его? Ты что? Лена, это тупая идея. Он же не апилкация — пилакация -апплилация? Короче, не поделка детская. Хотя, кстати, такой же страшный. — Антон хихикает, пока Темникова закатывает глаза. Она хватает два стакана с каким-то спиртным — вроде тем же Джим Бимом — всучивает их Антону в руки и толкает его по направлению к какой-то двери. — Давай, Шаст, ну! Ты же хочешь повышение! На словах о повышении Антон мгновенно собирается, к собственному же удивлению — никогда он не замечал за собой такой амбициозности. Если Лена права и всё, что ему надо сделать — очаровать их деда, он в деле! В конце концов, если гуглить слово «очаровательность», первой картинкой вылезет его фото. Откуда оно вылезет, Антон решает не задумываться. Уже позже, спустя много часов, лёжа у себя на кровати и выдавливая прямо в рот остатки Энтеросгеля, Антон будет неимоверно жалеть о своём поведении и максимально недоумевать, с чего вдруг его потянуло на подобного рода челленджи. Сейчас же Шастун делает глоток из одного из стаканов — виски в нём уже столько, что он даже не морщится — и оборачивается к Лене: — А о чём с ним говорить-то? Девушка цокает и ещё раз толкает его к двери. — Об интеллектуальном, Тош! Она дёргает за дверную ручку и впихивает Антона внутрь. Он залетает в комнатку, едва не расплескав содержимое стаканов и бормочет себе под нос: — Это я могу… Но вдруг он не поймёт? Попов сидит в кресле, откинувшись головой на спинку и прикрыв глаза — он снял ботинки и вытянул ноги перед собой, так что Антон успевает рассмотреть белые носки, на которых, кажется, написано «пошёл нахуй», но он не уверен, потому что Арсений Сергеевич быстро открывает глаза и убирает ноги, едва услышав, как Шаст вваливается в комнатку. — Шастун? Что вы здесь делаете? — Вид у него растерянный, но одновременно рассерженный. Антон от внезапно нахлынувшей неловкости потирает левый кроссовок о правую ногу. — Зовите меня Антон. Я тут это. Пришёл к вам. Принёс, чтобы вам не скучно было. Попов окидывает его взглядом с головы до ног и презрительно морщится, у Антона вспыхивают щёки. Ну не охуел ли этот мудак? То, что он начальник, не даёт ему права так вести себя! — Я не пью, — отрезает Арсений Сергеевич холодно. — Так я тоже! — Антон где-то читал, что, чтобы соблазнить девушку, нужно во всём с ней соглашаться. Начальник ещё раз его осматривает, задерживая взгляд на красных щеках и на руках с виски. Шасту кажется, что у него дёргается уголок губ. — Так зачем вы это принесли? — саркастично интересуется он. — Чтобы выпить. — Только сейчас Антон понимает, что логика его подводит. Он крутится на месте под выразительным взглядом Попова и пытается найти, куда бы пристроить стаканы, но не выдерживает давления и от волнения залпом выпивает один, а затем другой. Дед выразительно поднимает бровь и фыркает, Антону кажется, что у него в глазах мелькают смешинки, но он столько выпил, что ему и капитошки за окном могут привидеться. И не из презервативов, а из мультиков. «Я родился», — говорит пьяное Антоново альтер-эго. Он ставит стаканы на пол, насколько это возможно, аккуратно сдвигая их ногой в угол, и очень громко и почему-то с наездом рявкает: — Вы любите футбол? Попов морщится. — Шастун, нам с вами обязательно разговаривать? Антон недоумевает — он не совсем помнит, зачем сюда пришёл, но в голове единственная оставшаяся извилина говорит ему, что сейчас необходимо произвести на деда хорошее впечатление, и тогда его Билли перестанет жрать говно. Если бы у него была хотя бы ещё одна извилина, пусть даже прямая, он бы наверняка задумался о недостаточной причинно-следственной связи, но, к сожалению, спиртной Джим Бимное яблоко, шепчет ему в ухо, что всё просто, и надо только показать себя Попову во всей красе. Антон внемлет совету и делает что-то между пасом на центр и реверансом, от чего кружится голова, и ему кажется, что он взлетает. Следующее, что он осознаёт в вихре чёрных мошек перед глазами — это Арсений Сергеевич, который держит его за предплечья. — Из вас вышел бы охуенный голпипер! — Кто, простите? — Арсений утягивает его на стоящий рядом с креслом диванчик и насильно усаживает, от чего голова кружится только сильнее. — Ну вы чо? Чувак, которому в ворота постоянно прилетает от других чуваков, а он и рад подставляться! Попов зачем-то трогает ему лоб. — Так, Шастун, всё с вами ясно. Я схожу, скажу, что вам плохо. — Стойте! — Антон хватает его за руку. — Мне нормально прям. Вообще одно ваше присутствие для меня как лекарство! — Шаст выпаливает, совсем не думая, но, раз начал, надо идти до конца. — Вы мой личный сорт Микролакса! Антон называет первое пришедшее в голову лекарство, и он рад, что хоть что-то вспомнил, но, судя по лицу деда, тот его познаниями не впечатлён. — Это ректальные свечи от запора, — сухо информирует Арсений Сергеевич. Шаст напряжённо замолкает. Пару секунд они смотрят друг на друга — Антону кажется, что никто не моргает, по крайней мере, у него начинают слезиться глаза, и он очень надеется, что босс не подумает, что он тут намерен рыдать. — Вернёмся к футболу! — Антон решает ненавязчиво перевести тему. — Как вам Реал Мадрид? Попов закатывает глаза, но почему-то не уходит. — Мне больше нравятся страны с республиканской формой правления*. — А чо не так с их формой? То, что на белом сранье всякое сразу видно? — Шастун, а вы умеете разговаривать на темы, которые не касаются испражнений? — Попов спрашивает смешным тоном, будто бы с надеждой. Антон задумывается. У него в мозгу почти пусто, там на белом фоне маленькие обезьянки танцуют под песенку: «Это шутки про говно, самые любимые!». И это хорошо и смешно так, что Шаст ржёт вслух. — Так, ясно. — Попов встаёт. — Пойду подышу свежим воздухом, если не возражаете, а то как-то слишком не тем здесь повеяло. Шасту вдруг приходит в голову, что начальник говорит о его перегаре. Он мгновенно затыкается и лишь провожает того взглядом, пока Арсений Сергеевич выходит на террасу. Антон прикрывает глаза, и ему кажется, что он плывёт — краешком сознания он меланхолично удивляется — никогда же так с алкоголя не развозило, какого хуя происходит теперь? Ещё и с Поповым так не повезло — как объяснить ему, что Шастун адекватный и даже, в общем-то, довольно образованный? А то ситуация тупо ебаная в рот — впервые за пять лет они сказали друг другу больше пяти фраз, и все пять Антоновых были про говно. Антон открывает глаза и обводит комнату взглядом, будто бы впервые. Сквозь открытую дверь тянет приятным ветерком, и Арсений Сергеевич же как раз сейчас там! Можно совместить приятное с полезным — освежиться и попробовать с начальником заново. Шаст аккуратно по стеночке поднимается на ноги, мимоходом восхищаясь своей гениальностью и грациозностью, и шатающейся походкой идёт на террасу. Попов стоит, прислонившись к перилам и всматриваясь в огни ночного города — в голову приходит сравнение с горгульей с фасада Собора Парижской Богоматери, и на мгновение Антону кажется, что его начальник — тоже статуя, так что он подбегает и щёлкает тому пальцами перед носом. Когда Попов поворачивает голову, Шаст иррационально пугается, орёт и зачем-то для закрепления эффекта подпрыгивает от страха на месте. Горгульи такое умели только в Гарри Поттере. Может быть, Антону достать свою палочку?.. Так он точно произведёт впечатление. — Шастун, — вымученно стонет директор. — Для вас — Антон Андреич! И да, это опять я! — Антон для достоверности бьёт себя кулаком в грудь, но не рассчитывает силу и, хотя такое невозможно, сам себя отталкивает назад. — Мы ведь с вами уже попрощались. — Голос Попова звучит грустно, и это внезапно почему-то очень мило — Антон готов пиздиться с любым, кто обидел его любимого начальника! — Давайте опять поздороваемся! — радостно предлагает он. — Шастун, зачем вы опять пришли? — Если бы Антон был трезв, он бы понял, каких сил деду стоит держать себя в руках, но Антон пьян, так что он в ответ пучит глаза и делает замысловатый жест рукой, который в его подсознании означает «выразить вам своё уважение», а на деле выглядит, будто он дерётся с невидимым комаром. И проигрывает. Попов глубоко вздыхает, гладит себя по руке и отворачивается. Антон тоже затыкается. Москва с террасы выглядит прекрасно, действительно будто бы похорошела при Удонине. Или как там? С лапшой что-то связано. — А чо это мы стоим как глухонемые? — Шасту надоедает молчание, он вполне закономерно его нарушает. Попов никак не реагирует. Совсем обнаглел, скотина — Антон тут его развлекает, а ему похуй. — Футбол вас не очень интересует, об уродливых костюмах я ничего не знаю, как вы к стихам относитесь?! — Положительно. — Скудный ответ Попова очень воодушевляет, так что Антон мчится в тему, как те мамонты. — А вы знаете, я сочинял кое-что в институте! Вы чот тоже наверняка писали же! — Антон представляет Попова с пером и в буклях. Хотя Букля это же вроде сова? Как можно надеть сову на голову? — У меня не было к этому способностей, — сухо отвечает этот кусок гранита. Погрызть бы его. Для науки. — Так у меня тоже! — Шаст не теряет энтузиазма. — Я сейчас вам почитаю, вы поймёте! — Может не надо? — Ну почему же, я хочу произвести на вас впечатление! — Вам это удалось. Уже. — Усилить хочется, — Антон настаивает так, будто от этого зависит судьба популяции подкустовых выползней, находящихся на грани вымирания* — Шаст по радио слышал. — Из раннего. Попов снимает очки, потирает переносицу, поворачивается к Антону всем корпусом, облокачивается о перила и кладёт голову на руку. Взгляд у него вроде бы заинтересованный, но при этом немного брезгливый, будто бы Антон заявил, что сейчас вытащит из носа кролика, напердывая мелодию из Бенни Хилла — вроде бы и интересно, но всё-таки развлечение для ценителей, а не широкой публики. Шаст собирается с силами, глубоко вздыхает и… Понимает, что ничего, кроме похабных частушек, не помнит наизусть. Он начинает лихорадочно соображать. В голову приходит озарение — у Оли на странице вк закреплённой записью висит какое-то якобы глубокое стихотворение, а Антон так часто заходит к ней, что вроде бы запомнил его. Начало, по крайней мере, точно. Он ещё ржал, что там про мини-пенис. Антон опять набирает воздуха и громогласно нараспев читает: Манипенни, твой мальчик, видно, неотвратим, словно рой осиный, Кол осиновый; город пахнет то мокрой псиной, То гнилыми арбузами; губы красятся в светло-синий… — А вы что, пишете под псевдонимом Вера Полозкова? — прерывает его выступление Попов. — Да, меня так друзья называ-ик!-ают. — Антон в душе не ебет, кто это, и почему вообще дед её знает, чтобы узнать по четверостишию, но он подозревает, что его раскрыли, а тут ещё икота эта прорывается, так что он меняет тактику. — Хотя стойте! И правда, то Полозкова, я вспомнил, потому что друзья говорят, что её стишки почти такие же кайфовые, как мои. — Охотно верю. — Кажется, от тона Попова температура падает во всей Москве. — Я щас точно своё зачитаю, то есть продекламирую! Ща, это прям для вас. — Шаст пытается вспомнить ещё хоть что-то, но в голову лезет только отвратительный русский рэп. С другой стороны, это Попов точно не сможет узнать, так что Антон решается. В конце концов, кто не рискует, тот не едет в больницу после того, как нажрался придорожной ежевики и теперь дрищет как брандспойт. — Голодный взгляд на твой зад, много лавэ на твой зад! — Очень мило. — Попов корчит самую противотанковую мину на свете, так что Антон со своим напором реально теряется и дальнейшее про «много стволов на твой зад» звучит уже не так четко. — Зачем вы пытаетесь выдать чужое творчество за своё? — Скажите, пожалуйста! Никогда бы не подумал, что вы разбираетесь в рэпе. — Шаст почему-то начинает раздражаться. Ну бля! Он тут из кожи вон лезет, а этому хмырю унылому всё нипочём. Вместо ответа Попов отрывается от перил и направляется к выходу с террасы. Антон ненадолго теряется, но быстро берёт себя в руки и идёт за ним. Когда они заходят обратно, Антону удаётся перекрыть путь к двери, так что Попов не может его обойти. Шаст пользуется ситуацией и заявляет: — Петь хочется! — Какое несчастье, — комментирует Арсений Сергеич, делая безуспешные попытки протиснуться к выходу. — Ну почему же? — Антону совсем не нравится то, что начальник в него не верит, в голос он добавляет нотки наезда. Звучит это как доеб гопника у подъезда. — Друзья утверждают, что у меня красивый баритональный дискант! — Они вам льстят, — сухо бросает Попов. Антон игнорирует этот укол и запевает: Отдался интеллигенту Прямо на завалинке. Пенис, девки, — это хуй, Только очень маленький. — Вы пьяны! — шипит Попов, уже ощутимо пихая Антона в сторону. — Нет, что вы, когда я пьяный, я буйный, а сейчас я тихий, — заявляет Шастун, так же ощутимо пихая начальника. — Шастун! Немедленно пропустите меня. — Попов повышает голос и наконец отталкивает Антона, быстро открывая дверь и практически выбегая из вип-комнатки. — Вам трудно угодить! — орет ему вслед Шастун, но, не удовлетворившись этим, выбегает следом. На них вроде бы многие оборачиваются, но Антону это на руку — пускай объективные наблюдатели оценят его таланты. В ресторане как раз играет музыка — какой-то укушенного вида парень насилует скрипку. Не буквально, конечно, но звуки примерно те же. Шаст нагоняет Попова и предупреждает: — Сейчас станцую! Брейк! Он делает непонятные движения руками, вертит головой и резко садится, чтобы начать вскидывать в воздух ноги. — Шастун, а ну прекратите это! Не позорьте меня, — зло выплёвывает Арсений Сергеевич. Антон поднимается на ноги, возвышаясь над начальником — у него кружится голова и ощутимо мутит, но он тоже злится. Надо же, какая, блядь, цаца — ничем ему не угодишь. — Вы не понимаете вообще ничего в развлечениях! — запальчиво выкрикивает он, краем глаза замечая, как к ним подбегают Оля с Леной. — Вас поэтому все и боятся и терпеть не могут! — Антош, тихо-тихо. — Оля хватает его за руку, но он выдирает её и продолжает: — Вы вообще робот, а не человек! — Антон, — прикрикивает Лена, но Шаст смотрит только на лицо Попова, бесстрастное и будто бы пустое, хотя тот только что злился. — Нет, почему же? Пусть продолжает. Всегда интересно знать, что думают о тебе подчинённые, — едко, но тихо предлагает Попов. Шаст воспринимает это как вызов и бесится ещё больше. Он чувствует на себе Олины руки, но остановиться не может совсем: — Вы пиздец злой, чёрствый, будто ебаный сухарь без сердца, вот вы кто! Попов вскидывает брови, а вокруг слышатся поражённые вздохи, Оля тихонько стонет. Антона совсем мутит, он не выдерживает, его сгибает, и он блюет прямо Арсению Сергеевичу на ботинки. * Остаток вечера Антон не запоминает совсем. Если быть точнее, он его совсем не запоминает. К сожалению, это не делает его ситуацию легче, потому что, когда он просыпается на следующее утро, которое начинается у него в два часа дня, ему максимально хуево. У него до сих пор кружится и пиздецки болит голова, во рту будто бы бухой бомж сношался с енотом, а части тела ощущаются как переваренные спагетти. Просыпается он от того, что обе его собачки прыгают по кровати и по Антону соответственно. Во всех пособиях по дрессировке говорится, что собак нельзя пускать на спальное место, но ещё когда Антон только купил Билли и оставил того на ночь на подстилке, а тот максимально жалобно что-то пискнул, Шаст положил хуй на все эти пособия. Антоновым пёселям разрешено всё: спать на кровати, оттесняя самого Шастуна к краю так, что пару раз в неделю он среди ночи пидорахается на пол от нехватки места, есть из его тарелки, облизывать ему лицо, бегать по квартире ночью, играть с туалеткой и многие другие вещи, за которые правильные хозяева давно бы наказали. Но Антон неправильный — он целует своих собачек в зад, и иногда, к его стыду, даже не в переносном смысле. Шастун со стоном скатывается с кровати и чуть ли не ползком добирается до туалета. Уже сидя в обнимку с унитазом, Антон понимает, что блевать не хочется, и клянёт на чем свет стоит ебаный Ленин алкоголь. Он уверен, что она специально выставила бурду какую-то, чтобы подосрать хорошим людям. Примерно в это мгновение перед Шастом пролетают картинки, как он доебывается до Арсения Сергеевича, он издаёт стон раненого долбоеба и всерьёз рассматривает идею утопиться в унитазе. Останавливает только ответственность перед собаками. Кстати об этом. Антону надо с ними погулять и, вообще-то, ему надо было их покормить много часов назад. Билли и Джеки топчутся рядом, мигая чёрными глазками, в которых явственно читается мысль «наш хозяин — долбоеб, но мы его любим». По крайней мере, Антону нравится думать, что он правильно их понимает. Джеки принимается облизывать ему большой палец на ноге, а Билли заливисто тявкает, от чего в голове у Шастуна взрывается вся ебаная кукуруза мира и аплодирует один Никита Хрущев. Он хрипит щенку, чтобы тот немного помолчал, но померанец, видимо, довольный, что хозяин проявил признаки интеллектуальной деятельности, начинает радостно тявкать и прыгать вокруг. Джеки принимается лизать другой палец на другой ноге. Спустя еще два часа, тюбик Энтеросгеля, две таблетки Нурофена, один душ и одну прогулку Антон чувствует себя сносно для того, чтобы сесть и подумать над тем, что произошло вчера. Происходит это на полу кухни, и Шаст драматично вцепляется себе в волосы. Очевидно, что в понедельник его уволят. Хорошо, если Попов не напишет заявление. За причинение морального ущерба. И имущественного тоже. У Арсения Сергеевича ублюдские туфли, но вряд ли он с его зарплатой купил их за косарь в Кари. Антон ещё раз стонет и наконец делает то, что откладывал всё это время — набирает Олю. Он специально не читал сообщения от неё, Лены и некоторых других, очевидно переживающих за его карьеру, коллег. Оля берёт трубку почти сразу же. — Я не буду тебе ничего говорить по поводу вчерашнего, Тотош, я знаю, что ты сам себя сожрешь заживо и без моей помощи, но благодарность за то, что я довезла тебя до дома, дотащила до кровати и насыпала корма твоим зверям, понимая, что ты проснёшься не раньше полудня, я хочу услышать. Антон правда был удивлён, что Билли и Джеки не хотели есть, когда он их наконец соизволил покормить, а воды в мисках было ещё много, хотя обычно они за день выпивают почти всё. — Спасибо, Оль. Ты самое лучшее, что случалось в моей жизни за последние много лет. Девушка на том конце хмыкает, но потом очень сочувствующим голосом продолжает: — Антон. Ты не переживай раньше времени. Всё не так уж и страшно. Я думаю, если ты извинишься перед Поповым… Антон перебивает: — То он выгонит меня без привлечения ментов. Оль, скажи честно. Там всё очень плохо было, да? Ну помимо очевидного, конечно. — Ну…, — Оля мнётся, — ты начал танцевать ему брейк. Нижний или верхний, никто не понял. Антон стонет, подруге достаёт самообладания, чтобы не смеяться. — Ты думаешь, он меня уволит? — Безнадёга в Антоновом голосе по уровню трагизма может посоревноваться с жизнью в России. — Не знаю, солнце. Я думаю, нет. — Голос Оли звучит неуверенно, но Антон ей всё равно почему-то верит. По крайней мере, ему очень хочется. — Он же в первую очередь профессионал, а работу свою ты делаешь хорошо. Антон вспоминает провальную фейсбучную стратегию. Попов точно его вышвырнет из компании. Он убито соглашается с Олей, они говорят ещё пару минут, и он кладёт трубку. Антон вытягивается на кухонном полу, и он не очень помещается — у него кухня маленькая — так что ноги приходится закинуть на подоконник. Он считает, что пришло самое время поставить наиболее грустный плейлист и полноценно предаваться самоненависти и жалости к себе. * В понедельник на работу Антон идёт так, будто бы там его поджидает, как минимум, прилюдное обоссание, а после поджог. Как максимум — разговор с Арсением Сергеевичем. Весь вечер субботы он провёл как самый настоящий кусок говна, удивительно, что Билли его не сожрал. Зато в воскресенье, чтобы отвлечься, он сделал уборку, а после позвонил Лене, извинился за испорченный вечер, выслушал лекцию на полчаса о том, что он ведёт себя как ребёнок, но Лена его, разумеется, прощает. Ему даже хватило духу попросить у неё в долг. Он аргументировал это тем, что его всё равно скоро рассчитают, так что вернёт он в ближайшее время, а щенка нужно осмотреть сейчас. Лена не стала заверять его, что Попов не будет его увольнять, чем Антона задела, зато с безграничным пониманием и мягкостью, от которых Шаст почувствовал себя ещё херовей, согласилась занять сумму бóльшую, чем ему было нужно, на любой срок. Благодаря этому Шастун успел свозить щенка на обследование — их ветеринарка была круглосуточной — и даже решить, что он может позволить себе гигантскую пиццу. Остаток выходного он так и провёл — поедая пепперони и смотря «Бруклин 99». Там отношения между подчинёнными и начальником выглядели как дружба, и это помогало перекладывать вину за своё поведение на Попова. Если бы тот не был такой задницей, Антон бы так не позорился. В итоге он приходит на работу ровно к девяти и отказывается от кофе с Олей, на что та понимающе гладит его по спине. Сама она за кофе идёт — с обидой отмечает Шаст. Его сегодня уволят, ему можно и побыть мелочным. Антон даже не включает свой компьютер, сидит, играет в Клуб Романтики, делая вид, что ему насрать на всё. Внутри же у него всё дрожит от страха необходимости объяснений с Поповым, и было бы правильнее сказать, что ему не насрать на всё, а насрать от страха. Спустя час такой нервотрепки Шаст искренне жалеет, что предусмотрительно не надел взрослый подгузник — ноги у него ватные от ужаса, до туалета он может и не дойти. Спустя еще полчаса к нему подходят Оля и Лена. Они обе говорят ему, чтобы он сам пошёл к Попову первым. Антон не хочет. Он не хочет настолько, что готов из окна выпрыгнуть прямо здесь и сейчас. Но девочки правы, да и к тому же, он действительно виноват и ему правда стыдно. Это всё прячется под паникой от мыслей о разговоре с дедом, но Шастун по-настоящему адекватный и он умеет признавать свои проебы — их дофига было в его жизни, он уже научился. Шаст понуро встаёт и на нетвёрдых ногах направляется к кабинету директора, сопровождаемый конвоем из Темниковой и Серябкиной. Паша при виде его расплывается в ухмылке. — Ну что, звезда Вифлеема, явился пред очами простых смертных. Антон только отмахивается, уточняя убито: — К нему можно? — Тебе? Нужно! — Продолжает глумиться Воля. Шаст кивает сам себе, задерживает дыхание, стучит и открывает дверь. Директор сидит за столом и изучает что-то на экране огромного монитора. Когда за Антоном захлопывается дверь, тот отрывается и удивлённо его осматривает. Впрочем, его лицо быстро приобретает бесстрастное выражение. — Кхм-кхм, — тихонько начинает Антон, — Попов Арсеньевич, ой! — ему хочется прижать себе голову дверью. — В смысле Арсений Сергеевич. Я пришёл того этого самого. Я пришёл. На лице директора во время этой гениальнейшей речи не дрожит ни единый мускул. — Проходите, Шастун Антон Андреевич, садитесь, — сухо говорит он. Несмотря на это, Антону кажется, что он выделяет интонацией его имя и отчество. — Я лучше… Это, умру стоя. — Антон бормочет сам себе, но проходит и садится. Воцаряется молчание. Шасту с его места видно, что Попов просматривал его оцифрованное личное дело. Антон потерянно думает, что его точно сейчас уволят. Заметив, что Антон пялится, дед скрывает вкладки и наконец подаёт голос: — Чего того этого самого вы хотели? — Это могло бы звучать как насмешка, если бы было произнесено с хоть какими-то чувствами, но Арсений Сергеевич по-прежнему спокоен. — Я, меня, как бы, пятницу… — Глубоко внутри Антон рыдает, но ему всё-таки удаётся собрать себя в кулак и выпалить. — В пятницу я повёл себя отвратительно, будто бы меня из клетки выпустили, и я пришёл извиниться. Вот. Случайно вспоминается мем с волком — не ты сам себе враг, а себе сам ты враг. Антон точно говорящий волк только из клетки. — Да, я это заметил, — уведомляет его Попов. — Значит я из клетки..? — Получается полувопросительно. — Да, — холодно подтверждает директор, а у Антона дрожат не только ноги и руки, но ещё и челюсть. — В пятницу вы позволили себе утверждать, что во мне нет ничего человеческого! — Ну что вы, мало ли чего я в пятницу болтал. На меня не надо обращать внимания. — Нет, надо! — Попов встаёт из-за стола и внезапно начинает мерить кабинет шагами, проходя от одной стенки к другой, в голосе его звучит раздражение. — Почему же не надо? Тем более, вы являетесь выразителем мнения определённых слоёв нашего коллектива. — Неужели? — Антон искренне удивляется. Уж кем-кем, а выразителем мнения его назвать сложно — он и в опросах в соцсетях обычно тыкает на последний вариант, где «посмотреть результаты». Кроме того, ему удивителен сейчас сам Попов — он видел его язвительным, видел саркастичным, но сейчас от того явно веет раздражением, а такое проявление настоящих эмоций от него для Антона впервые. Он даже как-то немного отмирает. — То, что вы в пятницу вытворяли — возмутительно. — Попов всё повышает тон. — Возмутительно. — Антон покорно соглашается. — Мало того, что вы совершенно бескультурно меня донимали, так вы ещё и публично меня опозорили! — Опозорил. Попов резко останавливается, походит ближе к Шасту. — Да что вы за человек такой! Зачем вы сейчас со мной соглашаетесь? Я не могу вас раскусить! — Не надо меня кусать,  — лепечет Шастун, сам удивляясь тому, зачем он повторяет за начальником, только сильнее его выбешивая. — Вы утверждали, что я чёрствый! — Попов пеняет ему на повышенных тонах. — Почему, мягкий! — Антон возражает по инерции. — Бесчеловечный! — Человечный. — Бессердечный! — Сердечный. — Шаст качает головой для усиления эффекта. — Сухой! — Мокрый! — Это вылетает изо рта раньше, чем Антон успевает подумать. Попов опять тормозит, у него на лице написано такое возмущение, что Антону вдруг смешно. Он старается исправить ситуацию. — В смысле. Вы тогда были мокрым, после того, как, ну вы поняли. — Внезапно Антон вспоминает, как первым делом, после того, как обблевал начальника, кинулся вытирать ему ноги рукавом собственного пиджака, а потом, несмотря на то, что его уже полноценно оттаскивали, схватил графин с водой и вылил его Попову на колени. А потом, когда тот вылетал из ресторана, кричал ему вслед, что он должен снять штаны, чтобы Антон их застирал в туалете. Почему-то вместо стыда это воспоминание вызывает у него смех, и он, не сдерживаясь, тихонько хрюкает себе под нос. Арсений Сергеевич, тем не менее, это слышит, у него из глаз разве что молнии не сыпятся, он резко садится на стул. — Я хотел сказать, что вы добрый, — неуклюже заключает Антон, не рискуя смотреть больше на начальника. — За что, Шастун? За что вы меня так ненавидите? — Попов звучит искренне, но сбивчиво, будто не находя в себе сил от эмоций. — Мы вас не ненавидим! Мы в вас души не чаем! — Шаст понятия не имеет, о каких «мы» он говорит. Обычно так он называет себя и своих собак. — Мы вас любим. В глубине души. Где-то очень глубоко. — Так глубоко, что я даже не замечаю! — Демократичный вы наш! — Антона несёт. Надо было надевать памперс для взрослых, надо было. — Что вы врёте!? — Попов практически кричит, и от этого его обычно довольно приятный голос звучит высоко, как петушиное кукареканье. — Вы нас, когда к себе вызываете, мы к вам как на праздник идём! — подводит итог Антон. Он совсем уже не чувствует страха. И меры, судя по всему, тоже. Шаст поднимает голову, чтобы посмотреть на начальника. Арсений Сергеевич снимает очки — кидает их на стол в порыве злости, Антон никогда бы не подумал, что хоть кто-то может его до такого довести, но вот, у него получилось. Уже пора звонить на телевидение или сообщать каким-нибудь сайтам рекордов? Это всё не смешно, но подсознание Антона не остановить — он в стрессовых ситуациях пытается использовать юмор. Жаль только, что это помогает примерно никогда. — Убирайтесь из моего кабинета! — Попов реально злится неимоверно, но это почему-то не так страшно, как в тот вечер, когда он шипел и смотрел этим своим ледяным взглядом, или как сегодня в воображении Антона, где он стальным голосом приказывал ему прилюдно жрать говно. Сейчас он больше похож на разозлённого кота, которого почему-то не получается воспринимать всерьёз, и вот это действительно пугает — неужели у Антона крыша настолько поехала, что он совсем не видит границ? Или может дело в том, что Попов отошёл от своей обычной манеры поведения, поддался эмоциям и теперь сам не знает, что с ними делать, поэтому и не внушает страха? — Арсений Сергеевич, не нервничайте так! Я миллион раз готов извиниться, совсем ведь не имел в виду то, что тогда сказал. Вы же замечательный, прекрасный! Просто великолепность, такая потряса... — Шастун прерывается, встаёт следом за Поповым, неуклюже топчется на месте, пытаясь выдать хоть что-то внятное. — Вы ведь даже не представляете, насколько вы охуенный! В смысле, простите, я имею в виду классный. Да вас же каждая встречная девушка или парень наверняка хочет, такой вы… Антон осекается, потому что ему кажется, что от его импровизированной хвалебной речи Попов сейчас заорёт ультразвуком — такая ярость написана у него на лице. От этого Шаст уже по-настоящему трусит — он не хочет получить в табло, а судя по его сжимающимся кулакам, Арсений Сергеевич планирует именно это. Сразу после ультразвука. Совершенно не к месту Шаст внезапно понимает, что почти не врёт, когда говорит, что Попов прекрасен — без убогих очков хорошо становится видно его глаза, оказывающиеся пронзительно-голубыми с длиннющими чёрными ресницами, от злости его обычно бледные щёки покраснели, а волосы растрепались после того, как он в раздражении провёл по ним рукой. Вдобавок у Арсения приоткрыт рот и дышит он тяжело — грудь вздымается быстро. В целом он выглядит настолько ебабельно, что Антон окончательно теряется — теперь уже от осознания этого факта. Кто ж, блядь, мог подумать? Это же грёбанный Арсений Сергеевич Попов — «их дед», над которым они всем центром орут и которого одновременно боятся. Почему именно сейчас выясняется, что на самом деле он выглядит как ёбаная фотомодель? Попов не даёт Антону привыкнуть к этой мысли, он выходит из-за стола, хватает Шаста буквально за шкирку и толкает к двери. — Выметайтесь из моего кабинета. Вон! Не умеющий соблюдать деловые и профессиональные рамки нахал. — Непр-неправда! Я умею соблюдать рамки, а вот то, что вы сейчас делаете, больше похоже на харассмент. — Шаст невнятно бормочет, вяло пытаясь сопротивляться. — Кстати, вам никто не говорил, что вы такой секси, когда злитесь? Если бы они были в сериале, сейчас бы зритель-Антон нажал на паузу, закрыл глаза рукой и испытал бы максимальнейший испанский стыд за этого длинного лопоухого долбоёба, потому что ну кто его просил вообще говорить? Попов от неожиданности спотыкается, отпуская наконец Антонову рубашку, смотрит на него шокировано — кажется, он не может быть ещё злее, и Шастун уже правда готов получить по ебалу, поэтому жмурится, но внезапно вместо удара кулаком Арсений подаётся вперёд и жёстко целует его. Антон охуевает настолько, что совсем не сопротивляется, наоборот, он от удивления приоткрывает губы, чем Попов моментально пользуется, засовывая ему свой язык в рот и буквально вылизывая его изнутри. Это мало похоже на нормальный поцелуй, и Шаст когда-то читал, что невозможно возбудиться, если ты на адреналине, но, кажется, Билан был прав и невозможное возможно, иначе он не может объяснить свою реакцию. Арсений Сергеевич тем временем жмётся к нему всем телом и аккуратно подталкивает к стене, одна его рука находится у Антона на затылке, а вторая хватает за спину. Антона несёт на всех парусах, он вообще не контролирует себя, когда стонет Попову в рот и тянет его за волосы, чтобы он откинул голову и Антон мог облизать ему шею и укусить под ухом. Тот слушается и тихо скулит, то ли от боли, то ли от возбуждения, а может от всей ситуации в принципе, и им бы сейчас остановиться, но Шастун, к собственному удивлению, больше всего на свете не хочет прекращать — и дело даже не в том, что это значило бы необходимость продолжения разговора. Он лижет Попову мочку уха, тянет зубами кожу на шее и это должно быть болезненно, но Арсений Сергеевич лишь сильнее вжимается тазом и практически откидывается назад, держа Антона за плечи. Шаст перемещает руки ему на задницу, сжимает крепко, чувствуя прерывистый вздох, и это какой-то пиздец. Серьёзно, ебучие искра-буря-безумие, иначе всё это никак не объяснить — такого возбуждения Антон не чувствовал уже давно, а мысль о том, что это же Арсений, мать его, Попов, вопреки логике, только сильнее распаляет его. Антон меняет их местами, придавливая Попова к стене и потираясь о него пахом — тот слишком отзывчиво реагирует, запуская пальцы ему в волосы и повторяя движение. Они трутся как подростки в туалете клуба — горячо, жадно, никак не подхватывая чужой темп, от желания не способные поймать единый ритм. Антон отрывается от чужой шеи — она вся блестит от слюны и уже сейчас на ней проступают засосы и укусы — и наконец смотрит на картину перед собой. Арсений Сергеевич с закрытыми глазами откинул голову назад, легонько елозя затылком по стене на каждом их движении бёдрами, и если до этого Антону казалось, что он выглядит ебабельно, сейчас он кажется самым сексуальным человеком на земле со своими влажными волосами и тихими полустонами-полувсхлипами. Это не пришедшая вдруг идея, Антон просто знает, что нужно делать — он быстрыми движениями расстёгивает пуговицы рубашки, кажется, отрывая одну или две и проводит языком от ключиц до груди. Арсений Сергеевич замирает и весь напрягается, будто хочет оттолкнуть, но Антон обводит языком левый сосок, а потом втягивает его в рот, пальцами оттягивая правый, и Попов захлёбывается воздухом. Антон ловит дикое наслаждение от того, что Арсений Сергеевич так реагирует — это же, блядь, сам Попов, их главный начальник и директор, икона сдержанности, Антон пять лет боялся ему слово лишнее сказать, а сейчас он кусает его соски и трётся о него членом. Это пиздец, как даёт в голову, круче любого алкоголя или аттракционов. К этому добавляется ещё и восторг от того, что под уродливо-строгой рубашкой у Попова оказывается внезапно восхитительное тело — с аккуратным рельефом мышц и пресса. У Антона уже начинает ныть согнутая шея и спина, поэтому он опускается на колени, лихорадочно расстёгивая Попову ремень. — Шастун, Шасту-ун, — голос у Арсения Сергеевича просящий какой-то, Антон никогда бы не подумал, что он так может, — остановитесь, пока не поздно. Вопреки словам, рука Попова никуда не пропадает с Антоновой головы, так что, Антон поднимает глаза, чтобы удостовериться, что Арсений Сергеевич не имеет этого в виду — им уже поздно останавливаться. Попов смотрит на него сверху вниз, растрёпанный, красивый, а взгляд у него настолько поплывший, что Антон не думает дважды — никогда ещё его так не умоляли трахнуть одними только глазами. Он наконец разбирается с ремнём, вжикает ширинкой, стягивает с Попова штаны вместе с внезапно модными хильфигеровскими боксерами и берёт в рот. Арсений Сергеевич зажимает себе губы ладонью, но так явно толкается, что Антон чуть не давится, вовремя хватая Попова за бёдра и предостерегающе бросая взгляд наверх. Тот понимает, одну ладонь опять запуская Шасту в волосы, больше не пытаясь насадить его себе на член, так что Антон просто продолжает двигать головой, иногда останавливаясь, чтобы обвести языком головку или втянуть щёки. Антону кажется, что ноги у Арсения Сергеевича уже дрожат, и он отпускает его, одну руку запуская себе в штаны, радуясь, что они без ремня, а вторую перемещая Попову на яйца, пальцами оглаживая их и чуть надавливая, заставляя того сильнее зажмуриться и прикусить ладонь. Их не хватает надолго — Арсений Сергеевич кончает пару минут спустя, заранее предостерегающе мыча что-то, но Антон не отстраняется, глотая, лишь ускоряя темп и сильнее сжимая собственную руку, большим пальцем поглаживая головку, так что сам кончает ещё до того, как Попов приходит в себя. Антон плюхается на зад, а потом, поразмыслив, подползает к стеночке, садясь рядом со сползшим вниз Поповым. Они оба тяжело дышат, не до конца ещё осознавая произошедшее. Антону вообще после оргазма обычно хочется спать, настолько его выматывает физическая активность, он бы и сейчас заснул вместо того, чтобы выслушивать очередные обвинения от образумившегося Попова, подписывать заявление по собственному, чтобы «избежать проблем», собирать вещи, искать новую работу, одновременно коря себя за сделанное и удивляясь, почему вообще всё сложилось так, что самый лучший секс в его жизни (который даже сексом-то назвать можно с трудом) случился с его стрёмным начальником. Мужская версия Кати Пушкарёвой тем временем вдруг разражается тихим мелодичным смехом. Антон, уже непонятно, какой раз за день, хуеет. Во-первых, это не та реакция, которую он ожидал, если только Попов сейчас не начнёт биться в истерике, а во-вторых, это впервые за пять лет, когда он слышит его смеющимся. Шастун невольно думает, что ради такого красивого смеха он готов сколько угодно раз переживать эмоциональные горки последних двух дней. Он быстро отмахивается от этой мысли — это влияние окситоцина делает его таким мягким, у мужчин же он тоже вырабатывается после секса. Вроде бы. Попов тем временем поворачивает голову, даже не делая попытку застегнуть рубашку или надеть штаны — это дико и странно, и никак не вяжется с его характером (хотя после случившегося Антон вообще не уверен, что знает, какой у него характер). Арсений Сергеевич смотрит внимательно и даже, кажется, насмешливо. — А вы не такой нерасторопный и неуклюжий, когда дело доходит до главного. Антон выпучивает на Попова глаза и от удивления ляпает первое, что приходит ему в голову: — А вы не такой зажатый и холодный — прям полная противоположность этим словам. Арсений усмехается и наконец начинает приводить себя в порядок, поднимаясь на ноги. — Видимо, это всё потому, что ваш Титаник удачно врезался. Шастун хмыкает — всё же юмор у Попова забавный — провести параллель со льдом и выдать вариацию тупого подката про айсберг, ну это надо же что-то в голове иметь. Антон тоже встаёт, пытаясь пригладить рубашку и натянуть её пониже, чтобы скрыть пятно на штанах. — Ну что вы, у моего Титаника бы не получилось, если бы ваш айсберг не проявил инициативу и не был бы таким привлекательным и податливым. Арсений Сергеевич отворачивается и проходит к столу, так что Антон не успевает заметить, показалось ли ему, что тот покраснел. Попов в это время начинает собирать какие-то папки на столе, не смотря Шасту в глаза. — Вы не были особо против. Я бы даже сказал, что вы были крайне настойчивы — боюсь, мне теперь придётся с неделю носить бадлон. Антон разрывается между желанием пошутить про питерскую интеллигенцию и попросить прощения за засосы и укусы, когда Попов внезапно перестаёт двигать вещи у себя на столе и смотрит прямо и открыто. — Антон, если серьёзно, простите. Моё поведение было недопустимым, нам не следовало делать то, что мы сделали. Я поддался своей слабости и вынудил вас отреагировать. Антон пытается перебить, чтобы заявить, что никто никого не вынуждал, но Попов будто видит это и быстро продолжает. — Подождите, я бы просто хотел, чтобы вы выслушали и поняли, что я не из числа начальников-извращенцев, зажимающих своих подчинённых и угрожающих увольнением. Просто… Мне бывает сложно, понимаете? На мне лежит огромная ответственность, и иногда мне кажется, что я не справляюсь. Необходимо держать лицо и постоянно заботиться о репутации, чтобы к нашему центру не могли подкопаться и мы дальше продолжали бы заниматься полезным делом. И всё это ещё в довесок к тому, что я работаю как проклятый и времени практически нет ни на друзей, ни даже на какие-то попытки отношений. А ведь мне всего лишь тридцать шесть и, что бы там не говорили обо мне в центре — я всё знаю, не стройте оскорблённое лицо — я совсем не сухарь, мне тоже хочется и бури чувств, и буйства красок. — Сколько вам лет? — Антон ошарашено переспрашивает, будто бы это самое важное из всего, что сейчас говорил Арсений. — Тридцать шесть. Я всего на восемь лет старше вас. А чего вы удивляетесь? Сколько бы вы мне дали? — Тридцать. Пять. — Антон неловко пытается отделаться от чувства обманутости и одновременно не напортачить в который уже раз. У Арсения Сергеевича взгляд строгий, и Антон уже думает, что он опять облажался, когда тот внезапно снова ухмыляется. — Опять вы врёте, Шастун. И ради чего? Я же не идиот, чтобы из-за возраста загоняться. — Я не вру. — Искренности в Шастовом тоне могут позавидовать и актёры МХАТа. — Просто вы всегда такой серьёзный и одеваетесь так… На миг кажется, будто во взгляде Арсения мелькает очень глубокая грусть, и Антон никогда не был особым эмпатом, но даже ему становится как-то неуютно, едва ли не больно, но Попов быстро берёт себя в руки и продолжает с нейтральным лицом. — Вы меня отвлекаете, Шастун. В общем, я хотел сказать, что это был порыв, который мне не удалось проконтролировать, и я правда искренне прошу прощения. И ещё, конечно же, я бы очень хотел вас попросить, чтобы это осталось между нами. Я понимаю, что не в праве вам приказывать или, тем более, угрожать, но и предлагать вам что-то за молчание я тоже не собираюсь. В общем, мне остаётся надеяться только на вашу честь, как бы глупо это ни звучало в нашей ситуации. Антон опять ловит лёгкую насмешку в последних словах, хотя Арсений остаётся крайне серьёзным и действительно очень вежливо просит. Шаст и не собирался орать на весь офис, что только что отсосал их директору, так что немного обижается на просьбу. — Я никому не скажу, не переживайте. И ещё, я бы тоже хотел попросить прощения, в этот раз искренне. — Арсений Сергеевич поднимает брови, но никак не комментирует. — Я был неправ, когда наговорил вам все те вещи, а потом только сильнее вывел из себя. Я не представляю, как вам должно быть тяжело, а ещё я порой не контролирую то, что несу. В общем, извините, мне правда жаль. Арсений улыбается, спокойно кивает, надевает свои очки. — Надо же, не думал, что стоило только кончить вам в рот, чтобы оттуда наконец полилась адекватная речь. — Попов тихо бормочет себе под нос, и Антон не знает, послышалось ли ему, или можно уже орать от возмущения, когда Арсений Сергеевич наконец громко произносит: — Всё, Шастун, забыли последние двадцать минут. Свободны. Всё ещё в ахуе — судя по всему, это его постоянное состояние в этом кабинете — Антон поворачивается и выходит за дверь. В приёмной его уже поджидают Паша, Оля и Лена, и, судя по положению последних, они подслушивали. — Ну что тебе сказал наш дед? — В Олином голосе слышно искреннее волнение, но Антона всё равно коробит. — Он не дед. Антону срочно нужно покурить.