Давор Шукер, Моржовый Хер Отправился в поход. На дырявых ебаных ладьях В Геную он плывет. Это пиздец, это пиздец! В Геную, сука, плывет! Взял с собой дохуя бочонков Пиздатого чешского пива, И пьяные в жопу хорваты Парус поставили криво. Это пиздец, это пиздец! Парус поставили криво!
— Послушай, я всё забывал спросить, а почему у старины Шукера такое прозвище? — прервал уже двухголосое их пение Иван. — Неужели даже шлюхи на «Русалке» тебе не рассказывали? — поддел Лука. — Мне с ними было как-то не до разговоров о другом мужике… — Потому что у него был моржовый хер — оберег на счастье и для мужской силы… моржи — это такие клыкастые звери в северных морях. Огромные, я видел на рисунках у Дарио. — Сушёный хер? — непередаваемую гримасу на лице Ивана нетрудно было представить, даже ни зги не видя. — Я ещё понимаю, нанизывать на пояс уши противников, но таскать с собой такое… — Неее, у моржей там внутри кость, вот эту костяшку Шукер и носил на счастье. А потом провалил свой грандиозный поход на Геную, оберег тоже в бою потерял. Не знаю, как насчёт стояка, а удачи он лишился, ну и отошел от дел со временем, — Лука рассказывал, ухмыляясь, радуясь поводу отвлечься от мыслей о приснившемся кошмаре. Всего лишь сне. — Кость в хере… — мечтательно протянул Иван. — Создал же Господь таких счастливых тварей, а человеку ее не дал. — Мудро поступил, что не дал, — возразил Лука, — иначе мужики помирали бы от истощения, беспрерывно блудя. — Зато счастливыми! Их хриплый хохот отразился от незримых, нависающих мечами сводов тёмной пещеры. Лука закашлялся, оборвав смех, его измученным морской водой лёгким не хватало воздуха. — Душно тут, — понимающе вздохнул Иван. — Потерпим как-нибудь, дождёмся Тина… — Я хотя бы немного выспался, а ты? — Что-то мне пока не хочется, — пробормотал Иван, — в этой темноте сна от яви не отличишь. Мы как лавиной заваленные здесь торчим. — Ты вроде успел послужить в наёмническом отряде швейцарцев, пока еще был сухопутной крысой? В Альпах, кажется? — припомнилось Луке что-то из болтовни пьяного Ивана на давешнее Рождество. — Может, расскажешь мне про дом, и как там, в высоких горах, которые не чета нашим?***
Небольшая православная церквушка, где проходило отпевание, не могла вместить всех желающих проститься, поэтому окрестные селяне стояли на улице. Старый батюшка с окладистой бородой громко читал молитвы, слова которой истово повторяли некоторые прихожане. Иван, стоя в изголовье гроба, скользил тоскливым взглядом по стенам, без удивления отмечая, что, несмотря на холод и снег, бабы приложили немало усилий, чтобы навести порядок в божьем доме и достойно проводить покойницу. Всё было тщательно прибрано, полы и подсвечники натёрты до блеска, в углах начисто сметена паутина — последняя дань уважения к той, которая ещё вчера была так прекрасна и так добра. Почти все жители деревни пришли проститься с ней. Но среди присутствующих не оказалось почти никого из их поместья: ни дворни, ни родни отца, так и не смирившихся за эти годы с незаконной связью с иноверкой. Иван думал, что выплакал все свои слёзы над телом матушки накануне. Но когда отпевание закончилось, и гроб был засыпан землёй, он, хоронясь, всё же шмыгнул носом и торопливо смахнул солёные капли с глаз. Потом, повинуясь безотчётному порыву, высыпал из кошеля мелкие монетки в протянутые руки, не заметив тяжёлого взгляда отца. После похорон жизнь внешне, казалось, опять пошла своим чередом. Хотя Ивану всё чаще мнилось, что с отцом что-то происходит. Тот всё чаще закрывался в спальне, просиживая там дни напролёт, а иногда, наоборот, целыми сутками где-то пропадал. В субботу перед Прощёным воскресеньем они поссорились — впервые за все годы, и из-за какого-то пустяка, — да так, что отец в гневе хлопнул дверью и уехал прочь из дома. Большую часть ночи Иван провёл на коленях перед иконами, сумев задремать лишь под утро. Громкие голоса под окном разбудили его. Памятуя про то, что, прежде чем наступит ночь, надо пойти и попросить прощения у того, с кем была ссора, Иван направился в спальню к отцу и застыл на пороге. На кровати спала обнажённая женщина, а отец стоял у окна, спиной к нему. На скрип двери он обернулся, и Иван увидел, как трусливо забегали его глаза. Отец неловко кашлянул, хрустнул костяшками пальцев и, едва разомкнув до этого плотно сжатые в ниточку губы, шагнул поближе к сыну, пробормотал, что-де, ему нужен законный наследник, а не бастард, поэтому Иван должен уехать. Затем стыдливо отвёл взгляд: — Сумей если не простить меня, сынок, то хотя бы понять… — и, поколебавшись, добавил: — Это твоя мачеха. Мы обвенчались вчера… Иван уставился на отца, не веря своим ушам. Выгнать единственного сына прочь? Тайно жениться?! Такое было трудно представить, и ещё труднее принять от человека, который всегда казался ему воплощением честности и благородства. Но на брачном ложе, которое ещё не успело остыть от тела умершей жены, уже лежала другая. И теперь Ивану ничего не оставалось, как сглотнуть комок в горле, гордо выпрямиться, процедить сквозь зубы пожелание удачи, резко развернуться и выйти вон. Сунутых на прощание отцовских денег, после покупки лошади, Ивану, наверное, не хватило бы даже на неделю, но ему крупно повезло. Оставшись в одиночестве, не зная, в какую сторону держать путь, он вспомнил вдруг давний разговор с матушкой про одного их родича — так, седьмой воды на киселе, — сумевшего пристроиться при дворе самого короля, и прямиком направился в город Секешфехервар — место расположения королевской резиденции. И вот здесь-то, сидя за обшарпанным столом в старой харчевне, что располагалась напротив рынка, он познакомился с Младеном Петричем. Высокий парень с наголо бритой головой, шрамом через всё лицо и нахальными глазами оказался наемником из шайки старика Якоба Куна, которая охраняла купеческие повозки, ходящие через Альпы. После заказанных Иваном на последнюю серебряную куну кувшина крепкого вина и бараньей ноги, приправленной корицей, шафраном и лимонным соком, они стали товарищами по оружию. За одну седмицу он научился вполне сносно стрелять из арбалета. Денег, правда, платили мало, поэтому пришлось за еще две седмицы довести до совершенства искусство игры в кости, и этим нехитрым способом поправить свое материальное положение. Но Иван так и не сумел полюбить Альпы. Снежные заносы, лавины, жуткий холод — слишком много зависело не от них, слишком часто приходилось рисковать жизнью в борьбе с природой. Он быстро поладил с Петричем (которому морская болезнь поставила крест на пиратском поприще), впрочем, в глубине души подозревая, что объединила их в первую очередь нелюбовь к горам и не менее сильная любовь к морю. Иван, никогда не видевший моря, продержался в отряде полгода, и когда он решился податься в пираты, ничто не смогло остановить его, даже жутковатые истории, которыми любил во время привалов пугать его герр Кун. Эти двое — Младен и Якоб — словно демоны, не раз, и не два, пытались искусить его. Иван был очарован рассказами Петрича о безбрежном просторе, сливающемся на горизонте с небом, о быстрых, как стрелы, сагиттах под белыми парусами, о свежем ветре в волосах, о морских баталиях, бесценных сокровищах и чудовищах, коих можно увидеть, если повезёт, в бирюзовых волнах. Вот и в тот, последний раз, когда они расположились на привале, Ивану слышались в шуме ночного леса хриплые крики чаек, а из оранжевых языков пламени костра ему — чудилось — приветливо улыбались прекрасные девы с рыбьими хвостами. Старик Якоб, тоже пиратствовавший в бурной молодости, судя по словечкам, изредка срывавшимся с его языка, неодобрительно качал головой в ответ на байки Младена. Он тоже делился своими воспоминаниями. Но, сев на любимого конька, он с каким-то мрачным торжеством рассказывал иное. Что-де, ещё древними мудрецами сказано: люди делятся на живых, мёртвых, и тех, кто плавает по морю. Что в море куда легче попасть в беду, что разбушевавшаяся стихия сбивает человека с ног и уносит под воду, и ждать тебя там будут не русалки, а морские змеи с крыльями да драконы с лошадиными мордами, которых он сам не видел, но слышал, как об этом рассказывали другие. Но излюбленной у него была история про двух побратимов, все восхищались их дружбой, считали их единым целым. Но волею провидения эти двое были выброшены на голую скалу посреди моря. Когда их наконец отыскали, в живых оставался лишь один, а его названый брат был зарезан им как овца и уже полусъеден, вся его кровь была высосана заместо воды… Море ещё легче, чем горы, может загнать тебя в ловушку и заставить предать всех, кого ты любишь. Все свои рассказы герр Якоб заканчивал одними и теми же словами: «И если ты останешься в моём отряде, тебе уж точно никогда не придётся нищенствовать…» И всё-таки, что лучше — грабить или охранять? Этот вопрос сильно занимал Ивана уже некоторое время. Море морем и русалки русалками, как говорится, но он, хорошенько подумав, справедливо рассудил, что не быть бедным и быть богатым — это разные понятия. Считать каждый динар, полученный за охрану каравана купцов, когда можно пощипать их же перышки, и разбогатеть в один присест? Как бы то ни было, но после Рождества Богородицы экипаж «Огненной» пополнился ещё одним искателем приключений и лёгкой наживы.***
— Дааа, — в скрипучем, как у чайки, голосе Луки звучало сочувствие, — я-то просто сирота, а ты при живом папаше. Как его зовут, кстати? Не повезло тебе, но зато мир посмотрел… — Лука. — А?.. — Отца моего так зовут, — грустно усмехнулся Иван. Он не делился своей историей ни с кем, и сейчас вскрытый на душе нарыв предательства оставлял по себе некую боль облегчения. Почему-то само лицо отца сгинуло в памяти: помнился только строгий голос, богато украшенная круглая шапка, запах лошадей… Холод пронизывал все тело, отвлекая от мрачных мыслей вопросом выживания. Луке, судя по сопению и стучащим в темноте зубам, было не легче. — Слушай… а не выплыть ли нам наружу подышать и погреться? Не будут же они ночью с корабля разглядывать голые скалы? — вдруг прохрипел тот. Сверив ориентиры на ощупь по уже ставшим родными камням, они прикинули, в какой стороне тоннель. Тоннель они преодолели, снова связавшись кушаками, на случай, если кого-то прихватит судорога или Лука вновь потеряет сознание. Прихватила она Ивана, к счастью, уже у самой поверхности, и Лука держал его за шиворот, давая время, чтобы отойти от боли и заставить проклятущую ногу двигаться. Ночной воздух, ударивший им в лица, был свеж, тёпл, полон жизни и стоил даже того, если бы та нога оторвалась совсем… Напротив скалы, которая скрывала пещеру, светились огнями теперь уже обе вражеские галеи. Привыкшие к темноте глаза Ивана легко различали часовых, ходящих вдоль бортов. Отвесные кручи берега тянулись далеко в обе стороны, а там, где берег становился пологим, горели многочисленные костры андалусийцев. Ослабевшие Лука и Иван решили не рисковать плыть в темноте столь далеко и проскользнуть мимо них вглубь острова. По крайней мере, ветер дул прямо на берег, без риска донести до андалусийцев лишний плеск и шёпот. Зато их голоса с кораблей доносились довольно отчётливо, Иван пожалел о том, что не знает ни слова по-испански. Лука встал на маленький выступ сбоку узкой, мечеобразно вытянутой в воду скалы. По другую её сторону нашёлся такой же камешек для Ивана. Они смутно видели головы друг друга, разделённые каменной преградой в пять футов высотой. После почти целого дня пребывания в воде ветерок августовской ночи сладостно согревал. — Чуешь? — зло прошипел Лука. — Свинину жарят. — Ага! Вот сучьи дети… — отозвался Иван, втягивая носом принесенные со стороны кораблей запахи шкварок. Несомненно, немногочисленный скот островитян стал ужином незваных гостей. В животе, который присох к спине, заурчало так, что должны были услышать даже в Омише. Иван взъерошил пятернёй подсыхающие волосы и поднял голову к небу. Тьма высоты отражалась во тьме глубины перед ними. Серые клочья покрывали черноту, между ними проглядывали несколько звёзд. — Небеса к нам равнодушны, — тихо сказал Лука, проследив его взгляд. — Всё от нас зависит… хорошие вещи никогда легко не даются. — Помнишь, Старый Волк говорил с нашими о том, что хорошая жена — это не далёкая путеводная звезда, а твой товарищ по кораблекрушению в жизни? — вдруг вспомнилось Ивану. — Да… а что? «И не только женщина такая необходима», — прозвучал в памяти голос Даниэля, бросившего ласковый взгляд на Домагоя… — Ничего… — прервал Иван мысли, забегающие на почву противоестественных желаний, которые все чаще посещали его в последнее время. — Я… я просто рад, что ты со мной, Лука. Знаю, что ты не подведёшь меня, а я тебя… скоро мы выберемся, где наша не пропадала, так ведь? Лука по-совиному угукнул себе под нос. «Верю ли я в его надёжность или хочу верить? С Младеном я никогда не оказывался на волосок от смерти… И познаете истину, и истина сделает вас свободными… Где ещё люди показывают свое истинное лицо, если не в таких передрягах?» Напрасно Иван не вздремнул в пещере, а сейчас, обнимая каменную поверхность разделяющего их меча, пытался не уснуть стоя и не плюхнуться в воду. — Дай руку, — прошептал Лука, ёрзая. Роста ему недоставало, но когда Иван потянулся в ответ, царапаясь об острую кромку скалы, и ухватился за ладонь с короткими сильными пальцами, им обоим стало поудобнее стоять. «И в кого ещё мне верить?» Тело красной фурии с длинными мечами поблёскивало в свете далёких факелов, словно покрытое свежей кровью. Шум усиливающихся волн убаюкивал и был таким родным после тишины пещеры… — Иван! — руку больно сжали и дёрнули. — Иван, луна! Он заморгал, освобождаясь от наплывающего сна, глядя на заострившееся сердитое лицо Луки… ярко освещённое ночным светилом. Поднявшийся ветер разогнал облака. — Мы же теперь на виду! — ахнул Иван. — Молодец, соображаешь, скоро помощником Дарио станешь вперёд меня… — А сам давно заснул? — отбрил Иван, без плеска сползая в воду. — Побудем здесь ещё, пока не рассветёт? — как-то неожиданно жалобно спросил Лука, подплывая к нему. — Хоть подышим и погреемся… Ещё около часа они рискнули проболтаться на волнах, прежде чем близкий рассвет заставил их вернуться в бессветные холодные объятия подводной ловушки, к её смутным странным звукам, которые тревожили Ивана с самого начала…***
Жевать горьковато-солёную, щиплющую пересохшее горло кашицу, в которую превратились от морской воды ржаные сухари, было противно, но Иван заставил себя съесть горсточку, чтобы не упасть в голодный обморок. Лука сосредоточенно дожёвывал, занятый той же задачей — проглотить, а потом удержать в желудке. Сделал глоток воды, со вздохом взвешивая фляжку. — Сколько осталось? — спросил Иван. — На два-три глотка, — лицо Луки слабо выделялось бледным пятном в голубом сумраке пещеры. Скоро солнце взойдет выше и их тюрьма вновь наполнится невероятным светом. — Ну да, знаю, я виноват, что раздавил свою фляжку, можешь не напоминать… Голова Ивана гудела от недосыпа, далёкие вздохи моря отдавались в ушах бредовыми призрачными шепотками. Он взял у Луки фляжку, отвернулся и сделал вид, будто отпивает глоток. Позволил себе лишь слизнуть каплю с горлышка, и она показалась самой вкусной влагой, которую распухший язык Ивана когда-либо ощущал. Если они спасутся, то только вдвоем, а Ивану не так сильно нужна вода, как раненому другу. Он бережно заткнул фляжку и повесил на пояс. На плечо опустилась рука Луки: — Ты второй день почти без сна. Может поспишь, как я вчера? Готов побыть подушкой. — И периной? Они подгребли к давешнему удобному уступу, уцепились за него, и Иван, поёрзав, устроил голову на подставленном костлявом плече, с другой стороны от раны на голове Луки. Тот как-то нерешительно обнял Ивана, напрягаясь всем телом. Их влажные кожа и волосы липли друг к другу, но тело Луки было теплее воды. Иван чувствовал, как стук его собственного сердца плавно, убаюкивающе сливается с ударами в чужой груди. Смежив веки, он понимал, что не откроет их, даже если сейчас в пещеру ворвется толпа врагов с мечами наголо. Иван успел задуматься, отчалят ли завтра эти чёртовы андалусийцы или этой ночью ему стоит рискнуть и сделать вылазку на берег, потому что до завтра они с Лукой продержатся, но дальше слишком ослабнут и тогда — бессмысленная медленная смерть в этой ловушке. Растущее гипнотическое сияние воды поглотило его… Он очнулся от того, что рука Луки медленно скользила по его телу, жёсткая и властная, так непохожая на руки женщин. Иван не понимал, правда ли это, но не мог пошевелиться, скованный на границе сна и яви оцепенением и нарастающим возбуждением. Совсем иное смятение накрыло рассудок тёмной волной, когда он почувствовал, что Лука стягивает драгоценную фляжку с его пояса. Лука вытащил затычку рядом с головой Ивана, лежащей у него на плече, явно уверенный, что тот спит — и жадно начал пить. Иван слышал два… три больших булькающих глотка, ощущал своей щекой сокращение мышц на шее Луки, и наконец, с опозданием, вырвался из оков дрёмы, чтобы оттолкнуть его и заорать: — Что ж ты делаешь, сволочь? — горло саднило от жажды и сводило судорогой страшной обиды, до слёз. — Лука! Как ты мог? Лука, отбрасывая опустевшую фляжку, скривил губы, окидывая его снисходительным взглядом: — Уж прости, я не удержался. Ты же всё равно экономил воду для меня, я заметил… Ивану вспомнился рассказ герра Якоба про судьбу побратимов, выброшенных на голую скалу посреди моря. Презрительный взгляд Луки заставил его содрогнуться от мысли, что только сейчас, в настоящей беде, он видит настоящее лицо Модрича. — Ты рехнулся? Нам обоим должно было хватить до завтра! Так вот зачем ты предложил мне поспать, сука! — рявкнул Иван, и, подняв тучу брызг, ударил его по лицу — раскрытой ладонью, но от всей души, и лёгкий Лука ударился спиной о стену. — Если рассчитывать только на себя, то не придется делиться, — процедил сквозь зубы Лука, сплевывая кровь, и в руке его незаметно оказался кинжал. — А я всегда верил только в себя и ни в кого более… Иван не верил своим глазам, до сих пор отказываясь осознать весь ужас и мерзость предательства человека, которого считал своим лучшим другом, плечом к плечу с которым уже два дня боролся за жизнь, но злость и желание выжить заставили иванову руку схватиться за кинжал. — Хочешь меня убить? Иди сюда, крысёныш, — прошептал он, смаргивая закипающие злые слёзы. Лука одним гребком, с неожиданной для раненого и истощённого человека ловкостью, бросился на него, метя в живот, но Иван увернулся и левой рукой перехватил его кисть, сильно ударил об известняковую стену, заставив вскрикнуть и выронить кинжал. Оружие упало в мерцающую воду, и, слабо блеснув на прощание, исчезло на дне пещеры. Иван брезгливо оттолкнул Луку и на миг яростно замахнулся кинжалом на бывшего друга… «Он убьёт тебя, как только ты отвернёшься, слабак». …Разжал правую ладонь, позволяя собственному оружию утонуть там же, в воде, окрашивающейся кровью из разбитых губ и пальцев Луки. Пусть это и казалось невозможным, он услышал со дна звяканье соприкоснувшейся стали… Иван отвернулся к стене. К тому самому камню, хранившему полустёртые буквы, которые вчера было невозможно прочитать…L M I R
Чёрный занавес опустился на его глаза, уши заложило. Иван в слепом ужасе метнулся куда-то в воде, шаря перед собой, выкрикивая имя Луки и не слыша собственный голос… — Да что с тобой такое? Иванко? Что с тобой? — испуганно тараторил Лука, цепко держа его за голову обеими руками. Иван смотрел на него, как баран на новые ворота, очухиваясь от сновидения. — Ч-что… что это было? — Ты мне скажи! Ты только заснул и сразу начал возить рукой на поясе… а потом стал метаться и орать, не просыпаясь. — Аа… — вздохнул Иван, пытаясь успокоить дыхание. — Да просто кошмар приснился. Прости, что напугал. — Он украдкой проверил фляжку, в которой, конечно же, оставалась их спасительная вода. Лука никогда бы не поступил так… наверное. «И никогда не звал меня Иванко». Лука тревожно вглядывался в его глаза, словно бы намереваясь о чем-то рассказать, но промолчал. Светящееся голубоватое зеркало вод искажённо отражало их, взлохмаченных и заросших. Ладони Луки всё ещё обхватывали лицо Ивана, бережно… но почему-то вспомнилось, как эти же руки смыкались на горле. Иван коснулся их и мягко убрал.