Бессонница

      Дни в Мунго тянулись липкой серой кашей, а ночи были полны кошмаров. Как Гермиона ни протестовала, кому-то — Забини, Гарри, Джинни, которой она волей-неволей разрешила быть свидетельницей собственного безумия, — приходилось дежурить возле нее, пока она пыталась спать. Магия пробивала себе проходы в бастионах её самообладания, и вместе с дергаными потоками силы в разломы устремилось всё то, что она так старательно пыталась изгнать из своей головы. Гермиона и вправду думала, что забыла — какая непростительная наивность. Одиночество и стена отчуждения, из-за которой долетали только насмешки. Пустые старания. Тролль. Оскорбления Драко. Клювокрыл — Люциус, не её нынешний, а какой-то другой, которого ей хотелось лично прикопать среди тыкв. Хагрид. Сириус… Кровь… Кровь. Гермиона проклинала себя за малодушие и слабость, пока очередной ночной страж вливал ей в рот бесконечные зелья. Потом темнота заканчивалась, она забывалась поверхностным, беспокойным сном, который прерывал завтрак, поданный прямо в её палату. Никаких газет. Никаких новостей из внешнего мира, кроме тех, что считал возможным сообщить Гарри. Кэтрин в порядке, она и сама это знает, потому что говорит с матерью каждый день по семь-восемь минут, обмениваясь одними и теми же фразами. Мать недовольна, может, даже зла, но старается этого не показывать, а Гермиона и без того слишком хорошо все понимает, спрашивать ей ни к чему. Отец говорил с ней всего один раз, спросил, как её кормят в больнице и как у неё настроение. Драко устроил скандал в кабинете Кингсли, потому что ему на работу и домой посыпались письма с угрозами. Это напугало и разозлило его до такой степени, что он осмелился прибегнуть к повторению отцовских замашек, вот только отсутствие самообладания сыграло с ним дурную шутку: Гарри, передавший Гермионе сплетни об этом случае, сказал, что уже не самый младший Малфой пошел алыми пятнами и брызгал слюной. Драко, впрочем, быстро взял себя в руки и даже извинился, но слухи разлетелись, и в Пророке вышла статья под громким заголовком «Новые угрозы Пожирателей». Кингсли быстро использовал заботливо выстроенные рычаги давления, и всякие упоминания Малфоев, Уизли и прочих волнующих общество тем исчезли из прессы, но слухи, разумеется, продолжали множиться. «Тебе не о чем переживать, — подытоживал Гарри со слишком жизнерадостной улыбкой. — Тебя никто ни в чем не обвиняет, так что долечишься и спокойно пойдёшь домой». Мало-помалу, когда Гермиона почувствовала себя более уравновешенной, они перешли к обсуждению самых волнующих тем. Гермиона слушала, изучая малейшие перемены выражений на уставшем лице Гарри, и достраивала звено за звеном длинные цепочки. Люциус, по словам Гарри, снял с Рона проклятье сразу же после разговора с ним и Забини и даже благородно (в добровольно-принудительном порядке) поделился с колдомедиками способом его нейтрализации. Его выпустили из тюрьмы под наблюдение и домашний арест, с преувеличенной бодростью сообщал Гарри, два-три раза в неделю он под охраной прибывает на допросы в Аврорат и активно сотрудничает со следствием. Против него начали процесс, который обещал быть небыстрым, потому что в деле оказалась замешана сама Гермиона, Рон, их дочь и неудавшиеся авроратские мстители. Рон шёл на поправку медленно, но верно, после Мунго его тоже должны были заключить под стражу или хотя бы под домашний арест. Разумеется, он был отстранён от работы, и вопрос о возможности возвращения был навечно снят с повестки дня. Гермиона слушала многословные, приправленные юмористическими вставками рассказы вновь обретенного друга с затаенной тревогой, изредка позволяя себе задавать уточняющие вопросы. Ей хотелось знать больше, всё до последней детали, но она откровенно и до глубины души боялась. Ей было страшно узнать о чём-то, что уже нельзя исправить, или натолкнуться на нечто, способное разрушить хрупкую иллюзию самоконтроля. И еще она с убийственной уверенностью открыла для себя одну крайне неприятную вещь: Гарри ей лгал. Гладко, самозабвенно, непротиворечиво и так безуспешно, что она едва сдерживала рвущийся наружу истерический смех. Гермиона делала вид, что ничего не подозревает, а Гарри играл свою роль с похвальной старательностью. Министерство уже совсем не то, что было при Фадже и компании. Аврорат на сей раз учёл допущенные тогда ошибки. Было проведено тщательное расследование. Все, кто могли быть замешаны в порочащих связях, отстранены и взяты под наблюдение, их допрашивают, и даже сыворотка правды пока не выявила ничего, кроме бессильной опустошающей ненависти. Ни ей, ни Малфоям, ни кому бы то ни было ещё из бывших сторонников Волдеморта, оставшихся на свободе, ничто не угрожало — само это перечисление вызывало у неё приступы нервной дрожи. Ложь, ложь, ложь, ложь. В чем именно она заключалась? Или, возможно, следовало скорее задаться вопросом о том, был ли в этих историях хотя бы крошечный процент правды? Что ждало её там, за стенами Мунго? Может, война, в которой место Пожирателей заняли те, кто сражался с ними во время предыдущей? Что на самом деле представляли собой эти «порочащие связи»? Организованное тайное сопротивление новым порядкам? Массовые выступления, о которых она не подозревала, сидя в информационном вакууме больничной палаты? До каких пределов дошла бессильная ненависть и чего следовало ждать лично ей и её маленькой семье, учитывая, что всё семейство Уизли ненавидит её из-за связи с Малфоем? И где, Мордред побери, был на самом деле Малфой? Беспокойство не оставляло её ни на секунду, разъедая хрупкое равновесие, а муки совести оставляли густой привкус крови во рту. Глупости это все. В конце концов, если бы случилось что-то по-настоящему серьёзное, Гарри ведь не стал бы скрывать это от неё. Человек, взявший Непреложный обет с собственной супруги и матери своих детей, разумеется, знал, как важно беречь чувства других и предоставлять им право выбора. Её мать не стала бы скрывать от неё, если бы их дом находился в осаде или под охраной. У них ведь были такие доверительные отношения последние годы… В какой-то момент она дошла до того, что начала планировать побег из Мунго, но не могла не отдавать себе отчёта в том, что это лишь жалкие фантазии человека, лишённого всякой возможности действовать по собственному произволению. Она ни разу не позвонила и не написала Люциусу. Поначалу была слишком слаба, потом боялась, что он не захочет или не сможет с ней говорить, потом, когда узнала, что его выпустили, сочла, что он мог бы связаться с ней сам, если бы захотел. Мог бы позвонить, написать сообщение, даже отправить, Мордред побери, сову, как делал это в самом начале их второго знакомства с чистого листа. Навестить её. Просто прийти хотя бы на минуту, чтобы она знала, что ему не плевать. Не пустят в больницу? Держат под конвоем? Ерунда, всё это имело бы значение для кого угодно, но не для Люциуса, привыкшего открывать двери в невозможное лёгким движением руки или, на худой конец, пинком. Он добился бы свидания, если бы захотел, значит… Она скручивалась в клубок, прижимая к груди острые колени, и вслушивалась в медленную пульсацию боли у самого сердца. Ранен? В плену? В Азкабане? Мертв? Или устал от её проблем и не хочет больше ни видеть её, ни слышать. Она — неиссякаемый источник неприятностей, для самой себя, для дочери, для Рона, для родителей, теперь ещё и для Драко. Кто знает, вдруг Люциус счёл, что их странные взаимоотношения привлекли слишком много внимания, так что безопасность его сына и внука вновь под угрозой. А что до её безопасности? Думал ли он о том, как его помощь скажется на её репутации и перспективах — на тех, что она могла наскрести, если бы постаралась как следует, а не пустила всё на самотёк, понадеявшись на его помощь? Разумеется, нет. Плевать он на это хотел, как и на то, как она будет себя чувствовать, когда снова останется одна. Люциус, Люциус… Разумеется, Гермиона не могла отрицать, что так лучше для них обоих. Он ведь не раз говорил об этом, потом вроде бы обещал о ней заботиться, потом говорил снова, и вот теперь всё пришло к тому моменту, когда им обоим следовало принять окончательное решение. Прежде, когда она чахла в полном забвении и безвестности, никого не заботили ни её поступки, ни её решения, ни круг её общения, ни даже то, жива она ещё или уже скончалась от истощения и отсутствия сна. Она просто схватилась за большой обломок, проплывавший мимо сцены затяжного крушения её семейной лодки. Хотя Малфоя, пожалуй, следовало бы скорее сравнить с крокодилом или акулой. Теперь же она снова волей-неволей оказалась в эпицентре событий, пусть Кингсли и постарался погасить взрывную волну. Концентрированный яд презрения, плескавшийся в устремленных на неё взглядах Рона и того аврора — она до сих пор чувствовала жгучий жар на щеках при одном воспоминании об этом. Ей приснился Сириус — он обозвал её пожирательской подстилкой, сидя с бутылкой огневиски в кухне дома на Гриммо. В другом сне Нарцисса Малфой выгоняла её за ворота мэнора. Лучше прекратить всё сейчас, когда обстоятельства совпали так, что им даже не нужно объясняться на прощание. Но, как бы Гермиона ни утешала себя и ни объясняла себе, что всё происходит, как нужно, боль не утихала, а ожидание не становилось менее напряжённым. Она ждала Малфоя каждый день и каждую ночь, каждую минуту, ждала, когда у неё самой не выдержат нервы, но время шло, а оборванная связь между ними не восстанавливалась. На четырнадцатый день ожидания Гарри заговорил первым — после ужина, состоявшего из контрабандных гамбургеров и кофе с карамельным сиропом. Гермиона задумчиво изучала страницы прочитанной накануне истории Ричарда Львиное Сердце, которую то ли переврал, то ли рассмотрел под остроактуальным углом какой-то новомодный автор, и не успела заметить и предотвратить покушение на свои мрачные тайны. — Ты думаешь о нём, да? Он так и не дал о себе знать? Гермиона печально покачала головой, захлопывая книгу. Оказывается, у неё ещё были силы на притворство: навык, подсмотренный не то у семейства Уизли, не то у семейства Малфоев. — О чем ты, Гарри? А, да. Я думаю о том, что старые исследования нравятся мне куда больше, что нынешние авторы концентируются на скандальных фактах биографии в ущерб научной методологии, и… — Гермиона. — И уровень образования и культуры неуклонно снижается, раз приходится привлекать внимание читателей таким количеством иллюстраций, да и сама структура… — Гермиона, пожалуйста. Она осеклась на полуслове. Гарри смотрел на неё с неимоверно странным выражением осуждающего сочувствия. Она вздохнула, выдыхая злость на весь мир в общем и на Малфоя в частности. — Я не знаю, Гарри. Правда не знаю. Что ты хочешь услышать? Конечно, я о нём думаю. Каждую минуту. Он так помог мне, он столько для меня сделал за короткое время, что я привыкла воспринимать его, как часть нашей с Кэтрин жизни. Мне даже показалось… — она замолчала, сделав над собой усилие, чтобы не высказать всё, что рвалось наружу. — Я много чего сделала такого, о чем должна жалеть, но не могу. Он был совсем другим. Если бы мне кто-нибудь сказал, что он вообще может себя так вести со мной, что я буду нуждаться в нём, я бы, наверное, хохотала до колик. Но это случилось. А теперь я не понимаю, как быть. Я не хочу настроить воздушных замков и вцепиться в бывшего Пожирателя только потому, что он решил оказаться рядом в нужный момент. Он ведь столько раз мог нас с тобой прикончить. Меня пытали у него перед носом. Он не колеблясь отдал бы нас Волдеморту! Рон всё твердил мне, что я забыла об этом, что я продалась, но это было не так. Всё было не так… — Прошлый раз, когда мы с тобой говорили о нём, я сказал тебе совсем другое, — начал Гарри с опаской, будто ждал, что она набросится на него с кулаками. — Я и думал совсем по-другому. Что он никогда ничего не делает просто так и старается не подставляться, а с тобой совсем другая история. Что я видел вас вместе и видел то, как он на тебя смотрит. Что он использовал тёмную магию против Рона, прекрасно зная, чем это ему грозит, но… Прошло уже достаточно времени, чтобы всё обдумать и прийти в себя. Я просто не могу понять. Я спрашивал его, когда он только вышел… — О чем? — О том, не хочет ли он навестить тебя. Конечно, это была не моя идея, Блейз сказал, что его присутствие, возможно, пойдёт тебе на пользу. Я был готов даже на это. Он… — Что он? — пустым, мёртвым голосом спросила Гермиона. — Продолжай, я должна знать. — Сказал, что это не моё дело. И всё. Я регулярно вижу его на допросах. Он говорит только об обстоятельствах дела. Голые факты. Никаких эмоций. А ты… Я же знаю, что ты его ждёшь. — он смущённо отвернулся. — Не надо было мне лезть к тебе с этими разговорами. Просто я не знаю, что думать. Он сначала делает одно, потом совсем другое, а это довольно странно. Люди, даже если они безумцы вроде Волдеморта, довольно последовательны. Ты не связывалась с ним? Не говорила? Гермиона молча покачала головой. Гарри вздохнул. — Может, тебе стоит отнестись к этому, как к данности? В смысле, да, была такая необходимость, тебя нужно было спасать, а Малфой решил протянуть руку помощи. Но теперь ты больше не одна и не останешься в одиночестве, пока я жив. А Малфой… Пойми, Герм, ты не можешь быть уверена в его мотиве или мотивах, даже если он что-то тебе пообещал. Если бы я был на его месте и что-то такое случилось с Джин, я бы… Я уже не говорю о том, каким безумием выглядит твоя связь с ним сама по себе, ты без меня прекрасно всё понимаешь. Кингсли… Он осёкся. Гермиона почувствовала такой стыд, что у неё загорелись щеки. Гарри не сводил с неё взгляда, заставляя её чувствовать себя пригвожденной то ли к позорному столбу, то ли к столу для препарирования. У неё была болезненная, зудящая потребность рассказать обо всём, чтобы дать Гарри возможность судить о ней по справедливости, но она не находила слов. Поведать другу о приключении в лесу? Проклятье, каким грязным всё начинало казаться, стоило задуматься о подходящих словах. Поделиться призрачным теплом уютных вечеров и ядовитым кружевом объятий? Или, может, поведать о том, как красивы огненные отсветы на волосах Малфоя? Она словно бы побывала в плену, заработала стокгольмскмй синдром и пыталась объяснить психологу, что именно держало её рядом с похитителем. А ведь ей следовало думать только о своей дочери. Гарри скажет, что она променяла Кэтти на Малфоя, и будет прав. Дверь в запретно-счастливые воспоминания захлопнулась с грохотом. — Ты прав, Гарри. Я просто спроецировала на него всё то, чего мне не хватало. Видимо, он сделал то же самое, а теперь, когда понял, чем это может ему угрожать, счёл, что цена за иллюзии оказалась слишком велика. Или это была игра, цель которой оказалась достигнута. Ты же знаешь, что он не смирился с поражением и никогда не смирится. Но не считай меня глупее, чем я есть. Я была готова к такому исходу. Думаю, всё это к лучшему для нас обоих, хотя мне, конечно, жаль, что все так обернулось, особенно с Роном. Он ведь мог умереть от этого проклятья. И Кэтти… Она совсем мала, а ей уже столько пришлось перетерпеть. Не знаю, как она перенесёт пребывание у моих родителей. Мама говорит, что с ней все в порядке, но откуда мне знать, как обстоят дела на самом деле. Гарри свернул шелестящие обёртки гамбургеров и аккуратно сложил в коробочки, потом спросил, не глядя на нее: — Ты уверена, что у тебя с Малфоем дела обстоят именно так, как ты сейчас говоришь? — В смысле? Ты меня в чём-то обвиняешь? — насторожилась Гермиона. Вина тревожно заколотилась под сердцем. Гарри покачал головой. — Нет, ну что ты. Я же сказал тебе не раз: я тебя пойму. Просто я не хочу, чтобы ты страдала понапрасну… Если для тебя это важно, я могу поговорить с ним снова, уже без околичностей. — Не вздумай! Тебе нет нужды забивать этим голову, Гарри, — сказала Гермиона с такой уверенностью, что почти убедила сама себя. Сердце гулко колотилось в горле. — Так ведь лучше для всех нас, разве нет? Что до меня, то я растеряна, но не более того. Я уверена, что забуду о его существовании, стоит мне только выйти отсюда и вернуться к родителям. На этом оба предпочли закончить нелёгкий разговор. Гермиона почти физически чувствовала облегчение Гарри, то, как ему стало легче дышать, но ей самой становилось тяжелее и тяжелее с каждым словом. Люциус Малфой помог ей не сойти с ума, когда она дошла до предела, а потом тихо исчез из ее жизни, предоставив ей самой разбираться со своими неприятностями. Закономерный итог их маленькой почти фантастической истории. День выписки из Мунго, которого Гермиона ждала с таким нетерпением, наконец наступил. Рано утром Блейз пришёл к ней со стопкой бумаг, выспавшийся и явно довольный собой: последнюю неделю она спала ночами спокойно, и выбросы больше не случались. Блейз сказал, что она хорошо реагирует на лечение и в перспективе перестанет нуждаться в зельях и защитных заклинаниях, полностью вернув себе контроль над собственной жизнью. Гермиона слушала его вполуха, подписывая нужные документы по его указанию. Она ощущала странную оглушенность, будто катилась вниз по бесконечной водосточной трубе. Гарри настаивал на том, чтобы она забрала Кэтрин и переехала к ним с Джинни на Гриммо, но Гермиона отказалась наотрез. Они едва не поссорились снова. Гарри успокоился и прекратил спор лишь после того, как она пообещала, что поживет у родителей месяц-полтора, а потом примет его приглашение-ультиматум и останется надолго, на несколько лет, возможно, пока Кэтти не пойдёт в Хогвартс. Гермиона, конечно, была в ужасе от такой перспективы и надеялась, что со временем у Гарри поубавится энтузиазм. Примирение её радовало, но больше всего на свете она хотела снять наконец собственное жильё и понять, что у неё осталось от прежней жизни и прежнего «Я». К полудню все формальности были улажены, зелья, выписанные Блейзом, упакованы, вещи собраны. Гермиона окинула прощальным взглядом палату, ставшую ей скучным и довольно унылым, но надёжным убежищем. Она приготовилась сразу же отправиться с помощью Гарри в дом родителей, но тот удивил её неожиданной просьбой. Оказалось, Рон, которого понемногу приводили в чувство после долгих дней истощения, умолял его организовать им неофициальную встречу. Гарри заверил её, что она может отказаться, но Гермиона понимала — он и сам хотел, чтобы она поговорила с Роном. Может быть, надеялся на подобие примирения, может, хотел понять, глядя на них обоих, что именно с ними произошло. Гермиона взвесила все за и против и решила согласиться, несмотря на отвращение, подкатывавшее к горлу при одной мысли о том, чтобы снова оказаться с Роном в одном помещении. В конце концов, может, он одумался и решил отозвать свой позорный иск. Тем более, Гарри обещал, что будет с ней рядом от начала и до конца. Из её палаты они с Гарри прошли в соседнее крыло какими-то тайными переходами, вошли в лифт для персонала, поднялись на несколько этажей и оказались в отделении, где лечили жертв проклятий. Гарри даже не потребовалось оповещать её, что они прибыли на место назначения: тяжёлый гнилой запах с примесью металла, тянувшийся из-под запертых дверей палат, оказался достаточно красноречивым. Гермиона с инстинктивным ужасом подумала, что ещё совсем недавно сюда могли попадать жертвы Пожирателей, и в том числе Малфоя. Более того, Рон, при всей омерзительности его поступка, не был никем иным, как жертвой — очередной жертвой Люциуса. Гермиона невольно отшатнулась и схватилась за руку Гарри. — Что случилось? Тебе страшно? Мы можем уйти, если хочешь, — испуганно проговорил он. Гермиона покачала головой. — Где он? Давай быстрее сделаем то, за чем пришли, и уйдём отсюда. Не хочу думать о том, сколько людей здесь могло умереть по вине Пожирателей. Гарри кивнул и указал на одну из дверей в конце коридора. — Он там. Ты точно уверена, что готова? Гермиона вовсе не была уверена, что готова сейчас и будет когда-либо, но принципиальная часть её личности твердила, что она обязана позволить Рону произнести своё последнее слово. Поэтому она сделала очередное усилие над собой и последовала за Гарри, сосредоточившись на том, какими громкими кажутся их шаги в этом длинном пустом коридоре. Гермиона сидела у маленького столика на холодном металлическом стуле. Гарри по своей привычке разместился у окна, будто ждал оттуда нападения. В палате было стерильно чисто, пахло мятой и холодом, но Гермионе все равно мерещился запах рвоты и испражнений, въевшийся в полы и стены. Она раз за разом обводила взглядом сверкающую голубую пустоту, в которой немногочисленные предметы мебели казались чуть ли не святотатственно излишними. Рон сидел на кровати, прислонившись к стене и свесив голые ноги. На нём была мятая больничная рубаха, бесформенно широкая, с оттопырившимся воротом. Он явно нервничал — руки, настолько худые, что её брала жуть, то и дело комкали ткань у горла. Это её безумно раздражало. Глядя на него теперь, она не могла соотнести то, что видела, с тем, что помнила. Рон всегда был таким высоким, но прежде кожа не обтягивала кости, а глаза были яркими и блестящими, пусть в них давно не светилось ни доброты к ней, ни хотя бы участия. Он как будто одновременно помолодел на десяток лет и состарился едва ли не до сотни. Щеки, покрытые рыжей щетиной, ввалились, как у мумии, губы покрывали глубокие зарубцевавшиеся трещины, а кожа, серая от истощения, напоминала об инферналах. Память подбросила Гермионе картинки со дня её свадьбы — она сравнивала того Рона с этим и никак не могла не то что соотнести их, а вообще убедить себя в том, что этот Рон перед ней был настоящим, из крови и плоти. Он шевельнулся, видимо, убедившись, что она не собирается избавлять его от необходимости говорить первым. — Подай мне воду, пожалуйста. Голос прошелестел, словно тонкая бумага: слабый, дрожащий, прерывистый. Гермиона стиснула зубы. Жалость и страх пронзили ее, словно скрестившиеся молнии. Зрелище оказалось поистине душераздирающим. Если Малфой способен сотворить такое… И тут же новый голос, струящийся из самых тёмных уголков, куда не было доступа её совести. Заслужил? Заслужил… Да, Рон заслужил. В полной мере. Она аккуратно подала ему стакан с трубочкой, проследив за тем, чтобы их пальцы не соприкоснулись. Брезгливость продергивала холодными нитями, стягивая желудок тошнотой. Рон сделал несколько шумных глотков и попытался рассмеяться. — Пью, как лошадь. Всё время хочется. А в туалет не хожу. Как будто лью в бездонную бочку. Он оглядел их выжидающе. Давайте же, примите пас, хоть кто-то из вас двоих. Она видела его мысли как на ладони. Ну да, натворил дел, но ведь мы же друзья. Давайте, разве вы забыли? Какие могут быть счёты после того, что я испытал на своей шкуре? Да ладно, кто старое помянет, тому… Ещё через несколько секунд он разозлился. — Так вы судить меня пришли, значит. Гермиона дёрнула плечом, выпрямляясь. Память окунула ее с головой в первые дни их романа. Солнце делало его рыжие волосы огненными. Несуразный, шумный, он часто доводил ее до белого каления, но тогда это казалось ей даже милым. А сейчас ее тошнило при одной мысли о том, что Рон Уизли был ее мужем. Куда ему до Малфоя? Да что там Малфой, даже Перси казался ей более привлекательным. Она уже тогда подавляла в себе ощущение неправильности перед тем, как лечь с ним в постель. Его губы — она всё ещё помнила первый поцелуй после свадебных клятв, мягкий и слегка влажный, как будто… Недопеченое тесто. Господи, нет. Разве она здесь за этим? Он всегда так отвратительно обращался с её грудями, сколько бы она ни говорила ему, что ей так не нравится. Что ей противно. Что ей больно. Он был неправильным весь от кончиков пальцев на ногах — интересно, у всех мужчин пальцы такие уродливые? — до кончиков растрепанных волос. Она любила его или думала, что любит. Она никогда бы не призналась в том, что… — На кой ляд ты вообще вышла за меня замуж? Разве он не говорил, что их дружба — чудесная основа для счастливого брака? — Ты никогда меня не любила. Она со свистом втянула воздух. — Это ложь. Подлая ложь, как и ваши россказни о том, что я связалась с Малфоем ещё до того, как ты меня бросил разбираться со всеми проблемами совсем одну. — Не смей говорить о нём здесь. Не смей оскорблять мою семью. Ты пришла только для того, чтобы обвинить меня во всех грехах снова? — А ты, стало быть, жаждешь прощения и отпущения грехов? — Гермиона! — почти вскрикнул Гарри. — Рон! Они оба дернулись, как встрепанные. Гарри был бледен и смотрел на них с отчаянием приговорённого к смерти. — Мы здесь не для того, чтобы выяснять отношения или выносить приговоры. Меру твоей вины установит суд. Скажи ей то, что собирался сказать, если, конечно, это не очередная порция обвинений и самооправданий, и мы, уйдём. Кэтрин столько времени без родителей. Рон снова выпил воды и проглотил её с раздражающим звуком. — Кэтрин уже не моя дочь. То есть нет, я не то хотел сказать. Она от меня, конечно, но не моя. И ты никогда не была мне нормальной женой, Гермиона. Ты просто вышла за меня замуж, потому что так правильно, а я думал, что ты лучше знаешь. Вы все лучше знаете. Но мне всегда было дерьмово, с первого дня. А теперь я плохой сын, плохой отец, плохой аврор… — И, видимо, чтобы это исправить, ты и начал мне изменять, — сказала она. Не в упрёк. Просто чтобы поддержать беседу. Рон подпрыгнул на своём одре от ярости. — Ты тоже завела любовника при первой же возможности! — Он мне не любовник, — проронила Гермиона. — Ты за полного дурака меня держишь? Он явился прямиком в Аврорат с моей дочерью на руках, а потом сотворил со мной эту мерзость. Нет бы просто убить, куда там! Они так не могут, он и его поганая порода, им поглумиться подавай, поиздеваться. И он всегда был таким и будет, слышишь, всегда! Ты ещё наплачешься, да поздно будет! — Я не глухая, Рон. И мне надоело обсуждать эту тему. Если бы ты хоть раз просто выслушал меня и понял, что я пытаюсь тебе сказать… А мне никогда не было интересно, что ты там говоришь, — огрызнулся Рон. — Какая разница? Я тебя не понимаю, ты не понимаешь меня. Одни книжки на уме… — Зачем тогда ты делал всё это? — отозвалась она. — Играл в семью? Для меня ведь всё было по-настоящему. — Для меня тоже, — его голос был словно пересыпан ржавчиной. — Всё так свалилось в кучу. Война, похороны, победа. Эта гребаная победа, которой мы столько ждали и которая ничего не принесла. Все радовались, а я вообще не знал, куда приткнуться. Мне было дерьмово. Я думал, что создам семью, и это поможет мне. Не будет так пусто. Брат, Люпин, Тонкс. Грюм. Я хотел сделать всё правильно. — Хватит. — Но ведь так всегда бывает, разве нет? В сказках, в маггловских фильмах, в твоих книгах. Много кто умирает, живые их оплакивают, женятся, рожают детей, и у них всё хорошо. Мама говорила, я должен. Мы должны. А я приходил в квартиру и не понимал, куда пришёл и зачем, у меня же есть дом. Просыпался и думал, что я здесь делаю? Я думал, ты будешь хорошей женой и матерью, раз во всём остальном ты всегда была умнее всех, а ты творила что попало. Почему тебе всегда надо было на меня орать? Мама не такая. Джинни не такая. Думаешь, если б она так орала на Гарри, ему бы хотелось идти домой? — Давай просто разведемся и ты оставишь меня в покое, — прошептала Гермиона, старательно отводя взгляд от его ищущих глаз. — Можешь отправить свои претензии почтой, Рон. — А может, я не хотел разводиться! — крикнул он и тут же закашлялся. — Может, я хотел, чтоб ты поняла! Я и так и так тебе показывал, что ты не так себя ведешь. И что ты сделала? Ты спишь с Малфоем! Ты отдала ему нашу дочь! — Рон, я уже сто раз всё это слышала и ещё услышу на суде. Избавь меня от повторения. Он втянул голову в плечи. — Я написал письмо Кингсли, что не нужен мне никакой суд. Мне он и раньше не был нужен. Кэтти какая-то не такая, видимо, твое воспитание уже на ней сказалось. Я люблю её, она мой ребёнок, но как ты хочешь, чтоб я её воспитывал? Она всё время орёт. — Я и не хотела, чтоб ты занимался её воспитанием, Рон, — вяло парировала она. — С какого-то момента я вообще перестала чего-нибудь хотеть. Это ты подал в суд. — Это мама, — мрачно сознался Рон. — Это всё она. Мне не нужен был никакой суд. Я и документы-то эти толком заполнить не смог, Перси помогал. Мама сказала, до тебя по-другому не достучаться. Ты испугаешься, поймёшь, как сильно была неправа, и станешь нормальной. Мы все помиримся и будем наконец хорошо жить. Как нормальные муж с женой. Гарри ведь счастлив, и Билл, и Джинни тоже. Я думал, все как-нибудь устроится само собой. А теперь всё окончательно разрушилось. Он поднял голову — в тусклых глазах стояли слезы. — Я не хотел тебе повредить. И говорить все это не хотел. Я боялся, что Малфой тебя заставил, пригрозил чем-нибудь, а вы с ним оказались заодно. Если бы ты только попросила, я бы мог тебя спасти и всё бы наладилось. Но тебе и остальным вечно всё было не так. Я и в авроры-то не хотел идти. Знаешь, Гарри, мне от этой кутерьмы так тошно. Я хотел в магазин, но мама сказала, что я с ума сошёл. Гарри идёт в авроры, а я позориться за прилавком. Тебя засмеют. Это она хотела, чтоб я получил эту должность. Она сказала, папа ничего не смог добиться, хотя всю жизнь старался, но ему не дали, Перси тоже теперь ничего толком не светит, а ты всем покажешь, что Уизли чего-то да стоят. Я каждый день надеялся, что Кингсли меня зарубит, просто скажет, что я не подхожу. Или ты, Гермиона, скажешь, что я дурак, но мы всё можем начать сначала, только по-нормальному. Но всё стало только хуже. И тогда я разозлился, а тут ещё парни из Аврората. Они ведь правы, хоть и преступники по нашим законам. Хорошие люди умерли, а плохие живут себе, радуются, и даже в тюрьму не сели… Когда я увидел тебя там с ним, то понял, что всё уже закончилось, Гермиона. Пока я надеялся, что ты исправишься и всё станет нормально, ты окончательно всё доломала! — он мучительно закашлялся. — Эта квартира, эта мебель, твои планы, вечно только твои! Я делал всё, что мог, но тебе всегда было мало. Вечно что-то не так, вечно неправильно встал, не так сказал. Знаешь, я здесь каждый день ждал, что ты умрёшь, но не мог понять, боюсь я этого или хочу, чтобы точно сесть в тюрьму. Чтобы мама наконец увидела, что с меня взять нечего. Чтобы все узнали, что на самом деле я просто… Слово «ничтожество» потонуло в хриплом кашле. Рон подался вперёд, вцепившись посиневшими ногтями в край стола. Гарри бросился к нему, придержал за плечи, не давая упасть, помог лечь и снова подал воды. Красные от кашля белки глаз Рона выглядели так, будто сочатся кровью. — Забудь и думать, что я исчезну, — прохрипел он на прощание. — Даже в тюрьме я буду её отцом. А он будет поганым Пожирателем, сколько ты с ним ни трахайся. Гарри обернулся, когда они уже стояли на пороге палаты, из которой внезапно словно выкачали весь воздух. — Ты должен официально отозвать свой иск, Рон. Не захотеть это сделать и махнуть на него рукой, а отозвать. Ты сам прекрасно понимаешь, почему. И еще вам нужно развестись. Давно уже нужно. — Я не буду участвовать в процессе, — отозвался Рон. — У меня будут другие заботы. Но мама… Она не хочет… Она будет продолжать. Я не знаю, что ещё вам сказать. Делайте, что хотите! Гермиона перешагнула порог, оставляя за собой запах мяты, тоски и привычной безысходности.