Боинг-Боинг

      Арсений проводит рукой по лицу и устало поджимает губы, глядя на часы на запястье, отсчитывающие пульс: если сейчас он не успокоится, с такими данными ни на какой рейс его не допустят. А он не успокоится, пока не прекратится этот очередной разговор, способный привести к целому нихуя — только отец упрямо считает иначе.              В принципе, отец слишком часто считает иначе касаемо любого вопроса, которых может возникнуть в пределах четырнадцати миллиардов вероятных реальностей. Так себе попытка состыковать взгляды на жизнь.              — Я тебя услышал, — спокойно отвечает Арс, откидывая голову на подушки. — Ничего не могу обещать, у меня нет возможности брать отгулы тогда, когда пожелаю. Если получится, я приеду. К тому же, не думаю, что вы сильно расстроитесь, если меня на семейном празднике не будет.              Последнюю фразу он добавляет с заметным раздражением, заранее об этом жалея, но сдержаться не может; отец бросает в ответ что-то едкое, и Арсений еле молчит, чтобы не сделать добивочку в стиле «у вас и без меня достаточно детей и племянников, чтобы поразвлекаться». Блядский боже, это так глупо и повторяется из раза в раз. Вспоминается монолог из «Фар край»: я уже говорил тебе, что такое безумие? Безумие — это точное повторение одного и того же действия, раз за разом, в надежде на изменение. Так же и здесь.              Прошло столько лет, но и без того эталонное безумие продолжает оттачиваться до совершенства.              — Мне пора собираться на работу. Созвонимся позже.              Арсений не помнит, когда он в последний раз адекватно разговаривал с родителями — что с матерью, что с отцом. Скорее всего, это было в принципе еще до того, как поступить в летное училище, то есть плюс-минус лет шестнадцать назад, когда случился знаменательный разговор под флагом «я иду учиться на пилота, а еще я гей». Конечно, звучало это не совсем так, но признаться во всем и сразу Арсения тогда буквально вынудили. Он психанул — и не то чтобы сейчас сильно об этом жалеет.              Когда Арсений впервые прилипает носом к иллюминатору в самолете, сестра начинает канючить и просит посадить у окна ее — Арсу шесть лет, и он очень хорошо запоминает этот момент, потому что обиженно думает, что купит себе целый самолет, когда вырастет, и будет смотреть из иллюминатора днями и ночами. Годы идут, полеты продолжаются, Арсений всегда просит родителей взять ему билет у иллюминатора и лет в двенадцать впервые думает, что там, в кабине пилотов, небо наверняка видно гораздо лучше. А еще видно взлетную полосу, закаты, рассветы и едва ли не края видимой реальности. Иллюминаторы с тех пор теряют для него интерес, даже если в них видно покачивающееся крыло и закрылки, потому что осознание, что там, в кабине, куда круче — плотно поселяется в бедовой голове.              Арсению пятнадцать, когда он старается первым забегать в аэропорт по прибытии и последним выходить из самолета при посадке, потому что хочется запечатлеть, запечатать в себе ощущение восторга от вида авиапарка, выстроенного на взлетно-посадочных полосах. Арс может часами торчать в залах ожидания, стоя у панорамных окон и наблюдая за подготовкой самолетов, чтобы потом, в прямом и переносном смысле спустившись с небес на землю, ощущать себя каким-то пустым и покинутым. В свои пятнадцать Арсений обожает полеты, смотрит всю коллекцию Дискавери об аэропортах, самолетах и катастрофах и безошибочно определяет начало зоны турбулентности.              Арсению шестнадцать, когда они с классом летят в Германию на каникулы — в точке невозврата 777-й Боинг отрывается от земли, наполняя тело вибрацией изнутри, и Арс понимает, что без этого ощущения больше не сможет.              Арсению семнадцать, когда под давлением семьи он поступает на экономфак, потому что кому-то нужно начинать осваивать дела НИИ, которым руководит отец, и двадцать, когда он бросает университет и говорит, что хочет пойти в летное училище. А получив в лицо все, что родители думают на этот счет, на всякий случай признается, что он еще и гей. Парам-парам-пам, пам! Интро из блядского цирка.              Мама переживает, что это опасно, а отец — что сын трахается в задницу; ну и еще, что это никак не поможет руководству НИИ. Арсений не переживает ни по первому, ни по второму, ни по третьему поводу, потому что самолеты и небо у него в принципе не вяжутся с опасностью, НИИ его раздражает, а трахаться в задницу перестает быть больно раза с четвертого. Короче, послушный мальчик Арсений, честно всю жизнь до двадцати лет делающий все, что ему говорят, вешает бутсы на гвоздь и плакат Боинга над кроватью в общаге летного училища.              Единственный, кто его поддерживает — это бабушка и правительственная стипендия, и Арсению, променявшему комфортное все на целое нихуя в чужом городе, первое время тяжело. Поначалу не спасает ни учеба, ни абсолютная, безусловная любовь ко всему, что он делает, но проходит время — и все встает на круги своя. Появляются первые курсантские погоны, первые друзья и первая практика на тренажерах, и Арсений понимает, что сделал правильный выбор. А когда родители осознают, что молчаливый шантаж не приведет ни к чему, связи с семьей хоть как-то, но восстанавливаются.              Правда, в те редкие визиты в Омск у них есть два табу для разговоров — самолеты и личная жизнь.              Когда Арсений впервые собственными руками поднимает в воздух самолет — тогда, на выпускной практике, еще небольшого «антошку» — он вдыхает полной грудью и улыбается так, что инструктор, сопровождающий его в полете, думает, что только такие в небе и остаются навсегда, пока физически не смогут летать. С Арсением никогда в жизни не случалось чудес, чтобы прямо по щелчку — вечная работа, вечное трудолюбие и упорство форменного быка — но то единственное чудо происходит как нельзя кстати, когда работа находится практически сразу после выпуска. И пока такие же выпускники-курсанты, как он, тыкаются во все щели в попытке найти место, Арсению оно подворачивается почти сразу. Вместе с его первым командиром-инструктором на Боинге, на плакат которого (почти такого же) Арсений пялится перед сном каждый вечер — и первая сотня летных часов стартует с ночного рейса в Казань.              И если поднять все данные кадрового отдела по Арсению, можно будет, наверное, увидеть, что он не расходует все положенные дни отпуска в течение года, а в каждом месяце заново подписывает саннорму, позволяющую ему летать на десять часов свыше положенного. Свои часы налета до второго пилота и затем командира Арс набирает достаточно быстро, предпочитая землю небу — дневать и ночевать в аэропортах. На земле Арсений очень быстро ловит себя в луже серой, мелкой тоски, в которой нормально даже ноги не вымочишь драмы ради — душа или то, что там внутри, сознательное человеческое, рвется в небо, и Арс не видит смысла противиться и подрезать себе крылья.              Сертификат линейного пилота Арсений получает на свой третий юбилей, и в этот день его поздравляет даже отец; хотя личная жизнь — все еще табу, Арс даже коротко улыбается. Формальные границы с этого момента перестают для него существовать совершенно, и это оказывается лучшим подарком, чем любое из того, что ему могла бы в принципе преподнести жизнь.              И пусть саннорма — всего девяносто летных часов в месяц, все остальное время Арсений в небе мыслями и сердцем.              Арс задумчиво крутит в пальцах тонкую пластинку смартфона, снова запуская измерение пульса и удостоверяясь, что теперь он в норме. Взглянув на время, логинится в системе и запрашивает номер телефона второго пилота, потому что какого-то черта забыл спросить сам; рандом обычно не дает никому повода обмениваться телефонами и общаться, но если уж впереди два месяца — придется. Если уж впереди Инсбрук — скорее так.              — Привет, Антон, — Шастун берет трубку почти сразу и бросает запыхавшееся «привет». Вагоны он там разгружает, что ли. — Это Арсений. Не спрашиваю, можешь ты или нет, потому что в любом случае придется приехать на полчаса раньше. Я буду ждать тебя в предполетке.              — Да не вопрос, буду тогда собираться, — отвечает Антон. — Это из-за аэродрома, да?              — Угу. Разберем Инсбрук еще раз, брифинга будет недостаточно. Все, до связи.       

      ***

             Антон хмурится, оттягивая ворот рубашки под форменным пуловером с нашивками — в аэропорту холодно, в горах после посадки будет еще холоднее, так что Арсений тоже явно подумывает натянуть что-нибудь потеплее под китель. Шастун стучит карандашом по карте аэропорта, откидываясь на спинку стула, а Арсений сзади кладет руку ему на плечо — тяжелую и горячую, и Антон невольно вздрагивает.              — Заход будем производить с Раттенберга, с северо-востока на юго-запад ущелья, — Арсений проводит карандашом линию. — Вот так. Смотри, это схема захода по курсовому маяку. Будем делать по контролю высоты вот от этого дальномера. То есть он здесь, а здесь Халль-ин-Терроль. Нужно постоянно следить за правильным положением самолета относительно сигналов курсового маяка, иначе есть шанс влететь в гору. Здесь мы должны пасти друг друга очень внимательно. Тут все понятно?              Антон сосредоточенно кивает, ощущая, что Арсений все еще не убирает ладонь с его плеча и лишь чуть сжимает пальцы — от этого жеста становится вдруг ощутимо спокойнее, пусть в голове почему-то всплывает разговор с Макаром. Шастун отгоняет ненужные мысли и возвращается к пестрым распечаткам, наблюдая, как Арсений вычерчивает заход на второй круг.              — Вот здесь после разворота убираем закрылки. Впрочем, надеюсь, второй круг нам не понадобится. Если мы уже пролетели первую милю от дальномера и не можем сесть, тогда набираем высоту с максимальным градиентом, продолжаем полет по курсу взлета. Летим в Тельфс, вот здесь, недалеко от Бихвальда. Вот данные по курсу и крену перед Тельфсом.              Арсений обходит стол и садится напротив, сцепляя пальцы в замок и упираясь в них подбородком, смотрит серьезно и внимательно, наблюдает, как Антон повторяет за ним все выведенные линии и точки. Наверное, запоминает и визуализирует — Арсений сам так делал, когда впервые готовился к полету в Инсбрук и вспоминал прогоны на тренажере. Наконец, Шастун поднимает взгляд и едва заметно улыбается, кивая — мол, готов, командир. Бортпроводников еще нет, торопиться некуда, и Арс дает им еще времени разобраться с НОТАМ.              — Самое главное, что нужно понять, Антон, — Арс натягивает пуловер поверх рубашки и поправляет галстук. — В небе мы фактически равны, и ты должен следить за мной так же пристально, как и я за тобой. Принцип человеческого фактора, помнишь? Человеку свойственно ошибаться, и мне тоже. Так что лучше нам заранее друг другу не доверять.              И улыбается вдруг так ярко, что Антон на секунду застывает, теряясь, потому что в Арсении невозможно сразу не потеряться, как в трех соснах — он объективно цепляет и уже отказывается возвращать полученное внимание. Антон и не против его поотдавать, потому что Арс вдохновляет. Лететь, не боясь, и заходить на Инсбрук с Раттенберга, рискуя протаранить носом самолета очередную заснеженную австрийскую гору.              Брифинг проходит быстро и слаженно, Арс шутит, чтобы экипаж не забыл взять с собой солнцезащитные очки и крем заодно, потому что снега будет много; метеоролог радует новостями, что в австрийских краях все более или менее спокойно, а дежурный врач в кабинете — молодой парень в интеллигентных круглых очках — стаскивает с Арсения фитнес-браслет.              — Сколько раз говорил, что этой шайтан-машине нельзя доверять, — доктор совсем чуть картавит и зачесывает волосы назад отчасти картинным жестом, кивая на старый советский тонометр. — Садись, Арсений Сергеевич. Никакая техника не измерит давление лучше обычного тонометра.              — Иногда мне кажется, что тебе сто, Бебур, — доверительно сообщает Арс, кивая Антону на врача. — Познакомься, это Андрей Бебуришвили — самый нудный врач из всех смен. Но самый толковый. Но душнила. Но толковый.              Андрей смеривает Арсения вполне понятным взглядом, затягивая рукав тонометра на его предплечье сильнее обычного, и приветливо улыбается Антону — привычно измеряет давление, пульс, задает список стандартных вопросов; Арсений говорит ему на ухо что-то, и Бебур хмурится, качая головой.              — Ясно. Следи за этим, сам знаешь, что нужно делать. У тебя пульс прямо на грани нормы, в следующий раз с таким не пущу. Или освой уже, бля, какую-нибудь там дыхательную йогу для спокойствия.              Арсению нравится, когда его рейсы совпадают со сменами Андрея, потому что Бебур всегда каким-то образом умудряется разрядить атмосферу и настроить на нужный лад, если что-то идет не так. При этом даже не делает ничего — просто человек такой, и Арс честно от этого кайфует. Арсений вообще умеет честно кайфовать от правильных людей, поэтому на всякий случай помимо аэропорта знает и другие места, где Андрей работает, да и в плане регулярных медицинских осмотров и диспансеризации не доверяется ни в чьи руки, кроме его.              — Мягкой посадки, ребята, — говорит Андрей, заканчивая с последним бортпроводником, и Арсений, протягивая Антону забытый им китель, точно думает, что сегодня это будет как никогда кстати.              Арс любит Инсбрук, потому что по жизни не ищет легких путей.              Алгоритм действий не меняется, и в этом есть свое очарование: из раза в раз размеренная подготовка, досмотр и заполнение документов, и Арсению, если честно, так непривычно второй раз подряд видеть по правую руку от себя одного и того же человека. Антон там, справа, проверяет приборную панель и рычаги, поднимает вверх большой палец, показывая, что Боинг готов к полету.              В Москве начинается снег, в Инсбруке он продолжается.       

      ***

             — Красивый вид, правда? — говорит Арсений, сверяя данные с автопилота; старшая бортпроводница уносит остатки обеда, и Антон, наконец, полностью переключает внимание на картинку за окном, а то тут, знаете, вечно эти ваши «курица или рыба». — А еще знаешь, кто красивый?              Шастун закатывает глаза, уже готовясь к продолжению всратого мема.              — Ой, блядь…              — Я, — подтверждает Арсений обыденным тоном и указывает на точку на радаре. — Через двадцать минут начнем готовиться к заходу, имей ввиду. И наслаждайся, потому что с пассажирского места этой панорамы не увидишь.              Под ними проплывают пики и цепочки заснеженных гор с росчерками ущелий, которым не видно ни конца ни края; Шастун случайно забывает дышать, потому что в эти моменты слабо верится, что такие вещи вообще могут существовать в реальности, а не нанесенными на картины. И не сфотографированными кем-то условным, а увиденными собственными глазами — в тысячах метров под крыльями медленно спускающегося Боинга.              — Я очень люблю эти места, — говорит вдруг Арсений, не отрываясь от окна. Кофе в держателе давно остыл, как и всегда по этому маршруту. — Люблю и немного боюсь, потому что настоящая красота всегда пугает.              Антон осторожно смотрит на Арсения и пытается понять, пугает ли его самого красота Арсения; наверное, все же немножко да, потому что заставляет ощущать что-то, чего он не планировал. Какое-то фантомное призрачное воодушевление, для Антона не слишком понятное.              — Ты часто сюда летаешь?              — Да. Как-то повелось, когда я летал еще со своим инструктором, потом получил сюда допуск, а когда сдал экзамен на линейного, то вообще начали гонять постоянно. Но я и не против, — Арсений смотрит на радар и кивает. — Антон, начинаем готовиться к заходу. Объяви пассажирам, пусть пристегнут ремни и подожмут булки, чтобы не растерять при посадке.              — Так и скажу.              Арсений отключает автопилот, выходит на связь с вышкой, получает погодные условия, и Антон цепляется взглядом за горы, которые медленно приближаются, становясь острее — будто вот-вот начнут царапать днище фюзеляжа, и это последнее, о чем нужно думать. Арс бормочет, что ветер крутит, и нужно быть осторожнее, снова связывается с диспетчером. Шаст ощущает, как в горле сохнет — рельеф гор на радаре постепенно окрашивается в красный. Высота гор становится больше фактической высоты самолета, Арсений об этом ничего не говорит, но самолет ощутимо встряхивает от разреженного воздуха.              — Шаст, показатели маяка. Следи.              Антон переключает рычаги, проверяет показания гидравлики и переводит взгляд на расступающиеся под ними горы и змеящееся ущелье, по которому они заходят на посадку со стороны Раттенберга — несмотря на то, что Арсений молчит, сосредоточившись, Антон ощущает, как напряжение в воздухе можно разрезать буквально ножом, и это чувство заставляет глотать вставший поперек горла ком.              — Миля, — бросает Шастун, замечая, как они пролетают эту чертову точку, и Арсений с силой закусывает губу. Ущелье, вильнув, скрывается, и руки можно уже полотенцем вытирать, потому что Антону становится отдаленно страшно.              — Блядь, — не сдерживается Арсений и, включив рупор, запрашивает диспетчеров с вышки Инсбрука. — Кранебиттен, на связи ос-602. Запрашиваю разрешение зайти на второй круг.              Короткие помехи, и сквозь них пробивается голос диспетчера.              — Разрешение дано. Соблюдайте все необходимые показания.              Арс кусает губы, быстро ориентируясь в ситуации, и Антон вспоминает схему захода на второй круг, которой так не хотел пользоваться Арсений — и что теперь; где чертова магия Бебура, после пожеланий которого посадка выходит идеальной, где штиль, который обычно сопровождает Арсения в этом аэропорту, где, блядь, это все, когда с ним впервые летит второй пилот, которого к нему прикрепили, как к старшему. Как к опытному, блин, а он сейчас вынужден заходить на второй круг там, где это меньше всего нужно.              Арсений старается не думать о том, что будет, если что-то пойдет не так, а Шаст справа от него молчит напряженно — и ему простительно, потому что все бывает в первый раз. Непростительно здесь Арсению, у них ведь за плечами сотня пассажиров, и за всех них он в ответе — как и за Антона, по его ощущениям.              — Антон, — говорит он, не отрывая взгляда от ущелья. — Проверь угол тангажа. Крен двадцать пять.              Арсений не знает, сколько времени проходит, и все это сливается в голове в единое целое с голосом диспетчера в наушниках; он усилием воли заставляет себя разложить по полочкам свои мысли и ощущения, сосредоточившись только на том, чтобы грамотно и точно зайти на взлетно-посадочную полосу — и этот круг через Тельфс кажется ему целой вечностью, будто он уже успел слетать обратно в Москву.              Ветер крутит, идет мелкий снег, и полоса короткая, неудобная — Арсений умудряется зайти в нее почти точно, промахнувшись на считанные метры. Шасси тяжело ударяется о землю, жестко подскакивая и снова ударяясь, и Боинг катится по взлетно-посадочной, начиная замедление и руление.              Арсений откидывается в кресле, выдыхая, и впервые за все это время смотрит на Антона, у которого получается нарисовать на бледном лице вполне сносную улыбку. Диспетчеры дают разрешение на парковку, и Арс проводит рукой по лицу, почти физически ощущая на ней липкую паутину.       

      ***

             Они улетают обратно в Москву пассажирами, оставив Боинг следующему экипажу, и все то время, что отведено на отдых в аэропорту, практически не пересекаются — Арсений, укутавшись в парку, уходит прогуляться по окрестностям, а Антон бродит среди самолетов, пытаясь словить так сильно необходимые волны умиротворения. Наверное, он не отказался бы пойти с Арсением, но почему-то ясно чует посыл — Арсу хочется побыть наедине с собой.              Инсбрук удивительный — если получить пропуск и надеть светоотражающий жилет, можно спокойно ходить среди самолетов и фотографировать все, везде и всегда. Наверное, так и рождается любовь, потому что лично Шаст не может себе представить, как можно не оставить кусок сердца среди этих белоснежных крыльев и фюзеляжей.              Арсений возвращается со стопкой открыток в бумажном конверте и банкой маленьких шоколадок из дьюти-фри, которые они весь обратный полет молча точат на двоих; он почему-то ни о чем не говорит, но даже так Антону становится полегче — Арсений выглядит совершенно спокойным, и это спокойствие, бархатное и теплое, укрывает куда лучше самолетного пледа. Взлет с Инсбрука на пассажирском месте — красив, но Антон бы все равно не променял его на посадку в кабине пилотов.              Когда они прилетают в Москву, Арсений снова предлагает подвезти Антона если не домой, то хотя бы до метро — уже вечер, конец ноября, с неба срывается мокрый снег, и в этот раз Шаст решает не отказываться. Они выходят к парковке, и Антон, сунув в рот последнюю шоколадку, ныряет на переднее сидение лэнд-ровера, удивляясь, что тут ему даже не нужно отодвигать сидение подальше, чтобы уместить ноги. Арсений хмыкает и включает печку, снимая перчатки.              Пижон.              — Тебя куда?              — До метро.              Ехать прилично, и Антон, пригревшись, склоняет голову к плечу, наблюдая за ночной дорогой — ведет Арсений легко, плавно и быстро, и даже в этом виден почерк пилота. Арсений тишину не нарушает, погрузившись в собственные мысли: вспоминается разговор с отцом, снова непонимание, как правильно поступить, если ехать в Омск не хочется совершенно. В голове смешивается все — и кони, и люди, и Инсбрук, и Москва, а еще ужасно хочется спать, но натренированная выдержка позволяет Арсу спокойно вести машину и даже не моргать. Тут искусство тонкое: моргнул — уснул. На полпути Арсений все же решает нарушить идиллию:              — Ты как вообще, в порядке? — Вопрос явно ни о чем и обо всем, но Антон понимает, что Арсений скорее всего, наконец, говорит об их рейсе в Инсбрук. За все это время они на эту тему не говорят совершенно.              — Да, — Шаст пожимает плечами, и теперь это правда. Отойти он уже успел, не барышня. — Нормуль. Незабываемые впечатления, конечно.              — Я старался, — фыркает Арсений. — Аж два круга тебе устроил, чтобы все кошерно было.              Антон хмыкает в ответ, открывая галерею в телефоне и рассматривая десятки сделанных в аэропорту Инсбрука фото; сейчас, постфактум, Шаст понимает, скольких усилий стоил Арсу этот второй круг — и не потому даже, что это та еще проверка на профпригодность, а потому, что ни один пилот в здравом уме не желает такого сценария в горных аэропортах. Скольких усилий это стоило, и как спокойно Арсений вывел самолет, разве что закусив сосредоточенно губу.              Сам Шаст бы так сейчас не смог, он понимает — и теперь хочет уметь так же.              — Я Эмбраэров нафоткал на парковке, — говорит, рассматривая фотки и улыбаясь — красивые. — Блин, вообще интересно, как они себя ведут на таких заходах. Могу представить Аэробусы, но вот бразильцев — не. Ну, и Ан-24 тоже могу, я же вообще на нем летать начинал.              — На антошке? — Хихикает Арсений. — Антошка летал на антошке, и вы оба похожи на картошку.              — Каков шутник, — закатывает глаза Антон. — Вы гляньте на него, сам-то прямо лебедь белый. Точнее, голубой.              Не успевает Антон поймать себя за язык и осознать свой глупый ляп, как Арсений, сжав пальцы на руле, кидает на него быстрый взгляд, в котором трудно угадать что-то — но он скорее какой-то одновременно странно затравленный и раздосадованный. Арс хмурится, отворачиваясь, и говорить начинает раньше, чем Шаст успевает вставить хоть слово в свое оправдание.              — Уже успел нырнуть в инфопространство, — говорит негромко, возвращаясь вниманием к дороге. Выдают только крепко сжатые на руле пальцы, почти до побелевших костяшек. — Антон, послушай, я не хотел бы, чтобы это все как-то повлияло на наши отношения как в самолете, так и вне его. Взаимодействие, если хочешь. Я понимаю, что для тебя это может быть мерзким, я знаю, многого наслушался уже, но то, что я гей, не значит, что я строю планы на твою задницу.              Антону вдруг становится максимально досадно, обидно и стыдно за все подряд — но в первую очередь, конечно, за себя самого и свой неуемный язык. И за то, что он вообще не имел ввиду ничего, о чем сейчас говорит Арсений.              — Да я не… — Антон запинается. — Арс, я ничего, просто случайно вырвалось.              — Надеюсь, — слабо улыбается Арсений в ответ и чуть расслабляет плечи. — Мне правда не хочется, чтобы ты думал обо мне плохо только потому, что я делаю такой выбор. Это ведь не делает меня плохим человеком, другом, пилотом, в конце концов. Заход на второй круг в Инсбруке делает, а не ориентация. Ладно, извини, я вообще не должен тут об этом распинаться.              Арсений притормаживает, глянув в зеркало заднего вида, и чуть увеличивает громкость фонового лаунжа. Антону вдруг так не хочется выходить из машины, но он понимает, что конкретно сейчас он со всем этим сделать ничего не может. И вряд ли — если быть честным — это нужно.              — Метро, — говорит Арсений, слегка улыбнувшись уголком губ. — До встречи, Антон.              Шастун бормочет едва различимое «спасибо» и выходит из машины, сунув руки в карманы куртки — и медленно бредет в сторону метро, как будто совершенно не торопится на последнюю электричку.       

      ***

             В квартире темно и тихо, а это значит, что Илья на дежурстве, и это не может не радовать. Меньше всего сейчас Антону хочется отвечать на вопросы про рейс и про Инсбрук, а тем более — про Арсения; осознание предыдущих суток накатывает как-то волнами, и вместо сушилки для полотенец в ванной Шасту мерещатся горные ущелья под днищем фюзеляжа. «Запрашиваю разрешение зайти на второй круг». Антон бы сейчас не отказался зайти на второй круг в машину Арсения, чтобы успеть заткнуть себе рот ссаной тряпкой.              На душе мерзко, и Антон, пристроив на кухонном подоконнике пепельницу, старается горечью сигарет хоть немного сбить эту мерзость. В конце концов, он правда не имел ввиду ничего из того, что обычно имеют ввиду, когда ляпают нечто подобное. Голубое. Голубой, голубой, не хочу дружить с тобой, или как там было, что за бред.              Антону мерзко еще и от осознания, что Арсений, судя по реакции, действительно наслушался и натерпелся немало.              Шастун лениво курит, пролистывая ленту инстаграма, и все оттягивает поход в душ, потому что тело ватное и слушаться отказывается. Вспоминает запоздало про Арсеньевский профиль и еще с минуту в разных вариациях вбивает в поиск по памяти разные ники, прежде чем находит нужный аккаунт — @arseniyspopov, line pilot, flight captain, 36 y.o.              С аватарки ему улыбается, прищурившись на солнце, Арсений, придерживающий пальцами капитанскую фуражку. Антон, не думая, жмакает на кнопку «подписаться». На фоне выверенных, красиво отредактированных фотографий Арсения — и его самого, и аэропортов, и самолетов, и видов из кабины пилотов — профиль Антона с тремя с половиной смазанными уебскими селфи выглядит как нелюбимый младший ребенок.              Антон пролистывает вниз профиль Арса, цепляясь взглядом за улыбку, которая светит даже сквозь экран, пространство и время; на одной из фотографий Арсений держит в руках небольшую металлическую копию 777-го Боинга, сложив ладони так, будто вот-вот собирается отпустить в небо белого голубя. Шаст понимает, что забыл сказать Арсу кое-что очень важное перед тем, как нырнуть в метро и собственную растерянность.              Антон идет в телеграм, вбивая там контакт Арсения и открывая диалог — и, подумав с минуту, все же отправляет сообщение, решив не смотреть на время. Арсений наверняка еще не спит — да и Антон не уверен, что ему сегодня так сильно нужен ответ.              Шаст не знает, как словами выразить, что ничего из всего произошедшего не делает Арсения плохим человеком. Зато знает, как выразить кое-что другое.              «Даже заход на второй круг не делает тебя плохим пилотом».