Ты пока еще не знаешь
Но играешь на моем поле
Горький — Ты замечательно поймешь
LeAnn Rimes — Can't fight the moonlight .mp3
— Пиздец, Антон, поправь галстук. Арсений вздыхает и старается отвести взгляд от Шастуна, который вечно пытается оттянуть и ослабить узел галстука, едва становится жарко — приходится поправить климат-контроль в кабине, чтобы не смотреть на этот разврат. Иногда Арс начинает прямо-таки обратный отсчет до того момента, когда Шаст наконец будет отправлен в свободный рандом, перестанет летать вместе с ним и не будет отвлекать от полета. С тех пор как Арс не надавал Антону по ебалу за наглые поцелуи на кухне, тот менее настырным не становится — выцепляет каждую свободную минутку, чтобы украсть поцелуй, объятие или хоть какое-нибудь прикосновение; постепенно это начинает сводить Арсения с ума, потому что он хоть и романтик, но долгое отсутствие секса терпеть такие выходки помогает мало. При всей своей обнаруживающейся жадности до ласки, которую проявляет Антон, стоит им остаться наедине, ни к чему сверх этого он не готов — Арсений понимает это прекрасно. Арсений не идиот и не слепой — а еще ему меньше всего хочется обосраться и испортить все, потому что он спотыкается и падает в Антона, как упал бы в глубокий колодец, оступившись на ветоши. Зацепиться там не за что, голые стенки вокруг без единого выступа, и остается только грустно смотреть наверх, в очерченный кругом кусок неба, до которого теперь не добраться. Арс невесело усмехается и делает температуру в кабине такой, чтобы Шаст оделся даже в пуловер — непонятно, как так получилось. Противиться Антону он оказывается не в силах, и вряд ли тому стоит знать, какую на самом деле слабость Арс замечает в себе относительно всего, что Шаст делает — чтобы не было потом мучительно больно. Нет, Арсений не хочет дуть на воду, когда обжегся на молоке так, что кожа до сих пор слоями слезает — он просто не хочет быть настолько очевидно уязвимым. Шаст заразительно смеется, и Арсений зависает, не слышит даже, что тот говорит в итоге; Шаст встряхивает непослушной светлой челкой, жмурясь, как кот, и Арсений забывает, о чем шла речь; Шаст тянется к нему своей увитой кольцами рукой, поглаживая по щеке, и Арсений прикрывает глаза и капитулирует. Он мог бы тысячу и один раз на каждом углу кричать, что ему не нужно это все, что ему прекрасно и в одиночестве, что отношения, ебать их за ногу, только мешают — он мог бы кричать и даже опрометчиво делал это, но в итоге обнаруживает себя улавливающим каждое прикосновение к собственным губам. Антон бесцеремонно ломает все его границы и сминает панцирь так, словно это бумажный стаканчик из-под кофе, с которым Арсений каждый раз приезжает на рейс. — Ты плывешь, — мрачно констатирует Выграновский, загребая ложкой черничный йогурт и обязательно капая на диванную обивку. — Как сырок. — Что, — кривится Арсений, оглядываясь через плечо и замахиваясь на Эда рукой — заебал срать на мебель едой, это не в первый раз уже, — ты несешь, болезный? — Плывешь, как сырок, — повторяет Выграновский и облизывает ложку. — Как плавленый сырок. Причем не нормальный, типа «Президент» или «Виола», а «Дружба», говняный такой, со вкусом пластика. Фу, ебать. Арсений закатывает глаза и выгоняет Эда на кухню, потому что, откровенно говоря, заебался всякий раз за ним убирать — Выграновский напоминает ходячее недоразумение, которое в сочетании с едой способно превратить квартиру в свиноферму. Причем недоразумение, на которое раз в лунную фазу накатывает настроение философской поэтики: не то чтобы Арсений не понимает, к чему тут высер про плавленый сыр, но на всякий случай решает не отсвечивать. — Просто это вот твое ебало точь-в-точь, как когда ты в Руслана втюхался, — привычно по-доброму поясняет Эд. — Думаю, напоминать не надо, че в итоге было, когда ты отказывался нас слушать. — Не напоминай мне про Руслана, заебал, — Арс, едва прибившийся к креслу, вскакивает и снова принимается нарезать круги по квартире. — И кого это «вас»? — А, ну да. Андрюша же всегда тебя поддерживает, это я хуевый. — Прекращай этот блядский цирк, Эд. Выграновский действительно замолкает, и до конца вечера они не говорят друг другу ни слова — только когда Эд, видимо, устав развлекаться постироничными мемами с волками (типа, знаете, волк не тигр, но попу моет, и это очень, очень важно), набивает сладкую самокрутку и уходит на балкон, Арсения прорывает: — Да какого хуя, — взрывается он, потрошит упаковку с табаком, забыв, что вообще-то не курит. — Я что, не имею уже права попробовать снова, блядь, побыть кому-то нужным? Кроме самолетов и государства, которое имеет с моей зарплаты опиздохуенные бабки? Он потрошит табак и листы для самокруток так, будто действительно собирается курить, и Выграновский, зажав свою сигарету в губах, мягко отбирает у Арса свое добро — нечего переводить, все равно курить не будешь; сажает его рядом с собой в кресло-грушу на балконе, вынесенное туда за ненадобностью, и продолжает дымить в окно. — Имеешь, Арс, — говорит Выграновский просто. — Я всего лишь переживаю за тебя, вот и все. Только-только наладилось, а теперь этот Антон, от которого хуй знает, что ожидать вообще. Арсений прикрывает глаза, елозит в кресле, устраивая задницу поудобнее, и выключается из реальности: он знает это все, он понимает Эда, потому что за то время, что они знают друг друга, научился делать это с полпинка. Впервые за долгое время Арсению не хочется думать мозгами, а хочется подумать сердцем (и немножко членом), потому что это проще и приятнее, а еще Антон такой мучительно красивый, что иначе попросту не получается. В конце концов, совсем скоро они перестанут летать вместе, и это не будет никого отвлекать в кабине пилотов, где не должно быть вообще никаких мыслей, кроме как о приборных панелях, автопилоте и заходе на посадку, а у Арсения теперь Антон по правую руку. — Да ничего, — тихо отвечает Арсений наконец. — Я просто не хочу ни о чем больше думать.***
Им ставят ночное дежурство в аэроотеле, когда происходит комбо: КВС экипажа, поставленного на рейс в Краснодар, застревает в пробке утром, а второго пилота не допускают по состоянию здоровья. Смениться Арс с Антоном не успевают, и диспетчер вызывает на замену обоих: Антон, вздохнув, наспех одевается и летит к номеру Арсения, куда очковал сунуться на протяжении всей ночи. Хотелось — да, пожалуй, но тут везде камеры, и у руководства могут возникнуть вопросы, что второй пилот делает ночью в номере у своего командира. Арсения он застает напротив зеркала: тот неспешно (по его подсчетам, у него еще есть четыре с половиной минуты) завязывает узел галстука и застегивает пуговицы на манжетах тщательно выглаженной рубашки. Шаст замирает на мгновение в дверях, наблюдая за неторопливыми Арсеньевскими движениями, мягкими и плавными, как идеальный заход на посадку — и по-глупому долго не может оторвать взгляда от прямой обтянутой белой рубашкой спины и идеально сидящих форменных брюк. — Борт уже готов к осмотру, — голос выходит каким-то хриплым, и Арсений оборачивается, накидывая на плечи пиджак. — Ты готов? — Абсолютно. Арсений подхватывает пальто и, пройдя мимо, успевает коснуться губами скулы Шаста — мажет, приятно царапаясь об однодневную щетину, и быстрым шагом идет на выход, уже принимая звонок от диспетчера; Антон так и стоит несколько секунд, запоздало возвращаясь в реальность — Арс вгоняет его в состояние тотальной заторможенности. На стоянке их ожидает 737-ой, уже заправленный и осмотренный инженерами — Арсений, проведя внешний осмотр, дает добро на рейс и быстро собирает экипаж для предполетного брифинга. День, в общем-то, обещает быть неплохим, и Антон любит такие: обратный рейс они успеют добить еще до вечера, так что получится обычный рабочий день, после которого будет адекватная отсыпная ночь. Арс, судя по всему, думает примерно о том же — ну и немного о том, не сделали ли в краснодарском аэропорте нормальное, в конце-то концов, кафе. Рейс осуществляется практически минута в минуту без задержек, разве что пролетает (вот это каламбур) непривычно быстро: вроде не успели занять эшелон, как уже нужно заходить на посадку и снова маяться с заполнением полетных журналов и документов. Антон этого не любит больше всего, потому что бумажки убивают всякую романтику, пропитавшую насквозь на высоте в одиннадцать километров — но приходится, потому что он второй пилот, и это его прямая обязанность. Хотя бы ради этого, блядь, стоило стать КВС — чтобы поменьше видеть эти мерзкие бумажки. По прилету в Москву Арсений помогает ему на послеполетном брифинге, забирая часть бумаг на себя, и Антон незаметно, пока никто не видит, скользит пальцами по его предплечью, разглаживая мелкие складки на рукаве рубашки — и интимности в этом простом прикосновении вдруг так много, что Арс невольно закусывает губу и заставляет себя досчитать до десяти, прежде чем приняться за проверку документов. Уезжать из аэропорта вместе давно уже становится традицией, и Арсений, притормаживая каждый раз у метро, думает о том, что хочет проехать мимо — но все равно не проезжает, останавливается, пусть и подумав десять раз, как и сегодня после Краснодара. Антон молча тянется к нему и, взяв аккуратно пальцами за подбородок, поворачивает лицом к себе — и всматривается долго, прежде чем поцеловать мягким, тягучим прикосновением, которое безумно не хочется прерывать. — Может, — Арсений почти не отрывается от Антона, когда хриплым шепотом щекочет влажные от поцелуя губы. — Заедем ко мне? Тут… Ближе. Повод очень глупый, повода буквально нет, кроме того, что им, наверное, просто обоим хочется; Антон молча кивает, и Арс благодарен ему за отсутствие комментариев на этот счет. Доезжают они быстро, по счастливому случаю встряв в пробку всего минут на пятнадцать, и все это время слушают по радио советский стэндап про ликеро-водочный завод. Антон кладет руку на Арсово колено, обтянутое черной тканью брюк, и зачем-то вспоминает широкие прорези в джинсах. Квартира встречает тишиной, и это непривычно даже, потому что Арс за последнее время успевает отвыкнуть от единоличного здесь нахождения: то Бебур приходит по разным вопросам, то Выграновский залетает, открыв дверь своими ключами, потому что был неподалеку, то даже Дима с Катей бывают — только они единственные по приглашению. Бебуру с Эдом такие мелочи не нужны, потому что факт приглашения их буквально оскорбляет — в основном, Выграновского, конечно. Как всегда хочется постоять под горячим душем и нырнуть в постель, засыпая до следующего рейса, но у Антона (и его мыслей про широкие прорези на джинсах), видимо, планы другие, потому что он тянет Арсения к себе почти с порога — улыбается и, стянув с плеч форменный пиджак, целует в губы на пробу, ощутимо прикусив нижнюю. — Руки помыть не хочешь? — Арсению не хочется отрываться, но кто-то должен хоть немного думать головой, и он решает примерить эту роль на себя. Антон согласно кивает и решает сыграть по правилам благоразумия хотя бы первый акт пьесы. Надолго, правда, его не хватает, поэтому он ловит Арсения уже в зале, когда тот явно намеревается переодеться, а Антону бы хоть еще минуту вне работы понаблюдать, как Арсу идет летная форма — на брифинге не насмотришься, в кабине пилотов заботы совсем другие, на стоянке его хрен поймаешь, пока идет осмотр борта; Арсению форма действительно очень идет, и Антон, если честно, не может представить на ней ничего, кроме именно четырех командирских галунов. Шаст не может представить, что Арсений когда-то не был КВС — что был и курсант, и второй пилот тоже, и он далеко не всегда так гладко выводил глиссаду при посадке. Антон протягивает ему руку и обнимает мягко, прижимая к себе за пояс ближе и не отказывая в удовольствии целовать, пока есть возможность, пока никто не видит; так, как ему хочется, так, как он практически нуждается в этом — долго, скрадывая весь кислород, вкусно и влажно, чтобы потом с удовольствием любоваться на припухшие губы. Арсений в поцелуй улыбается поначалу, но скоро становится совсем не смешно: Антон прижимает его ближе, стискивая пальцы на ягодице, и Арс на секунду замирает. — Блядь, Антон, — Арсений сбито выдыхает, утыкаясь лбом в плечо Шаста. Он вроде уже не подросток, чтобы возбуждаться от одних поцелуев, но катастрофическая близость делает свое дело — Арс ощущает, как внизу живота почти болезненно тяжелеет, и скулы от этого иррационально горят. — Что же ты делаешь. Не вопрос даже — беспомощное утверждение; у Арсения от этих рук на своей шее и поцелуев влажных, больше похожих на оральный секс в самом прямом его смысле, колени дрожат и подкашиваются — позорно хочется осесть на пол и закрыть руками лицо. Оно горит, как сентябрь, как леса сибирские, как жопа у Эда, когда всегда, как Москва в 1812-ом; Арсений дышит тяжело и за свое возбуждение чувствует почти вину, но ничего с этим сделать не может — только рукой скользит между ног и ощутимо сжимает себя поверх брюк, пытаясь вроде как успокоиться. Помогает, конечно, хреново — куда сильнее хочется провести с оттягом по члену и нормально кончить, не занимаясь этой успокоительной ерундой. Антон наблюдает за ним практически завороженно и припухшие от поцелуев губы облизывает часто, они даже высохнуть не успевают — так и блестят влажно, и для Арса это хуже лазерной указки для кота. Он снова тянется к Шасту за поцелуем, и ошибка это уже стратегическая, потому что теперь небеса должны рухнуть, чтобы возбуждение испарилось само по себе. Арсения Антоном кроет, как приходом под ЛСД — до разноцветных кругов перед глазами и расширенных рамок сознания; Шаст скользит руками по его телу поверх так и не переодетой формы, сжимает пальцы на боках, бедрах, ягодицах, а Арсений словно грани реальности познает — такой трип, что от этого скулить хочется, и он скулит. Тихо, едва слышно, закусывая губу и безвольно толкаясь бедрами навстречу собственной ладони. — Помоги мне, — шепчет сбито в губы, не понимая до конца, что он вправе требовать в этот момент от Антона, а с чем лучше сейчас остановиться; отказаться от этих просьб выше воспаленного болезненного возбуждения, и Арс не отказывается. — Хоть немного. Антон понимает его даже так, и это приводит Арсения в какой-то почти эйфорический восторг: Шаст разворачивает его спиной к себе, чтобы было удобнее, и вдруг ловит их отражение в зеркале шкафа-купе. Выходит еще лучше: теперь Антон может видеть, как развязать тугой узел галстука под воротником, убирая его в сторону, и неторопливо расстегнуть пуговицы, распахивая полы рубашки, чтобы открыть грудь и живот. Антон мог бы сделать все сразу, как просили, но Арсения хочется рассмотреть, хочется видеть и наблюдать это возбуждение, которое само по себе уже как ток — и отдается такой же ощутимой ломотой в тесных брюках. Шаст прижимается пахом сзади, подавляя в себе желание забить на все и трахнуть прямо так, через одежду — по-прежнему мало отдавая себе отчет в том, насколько сильно его заводит ну отнюдь не девушка. Впрочем, Антон — насколько он сейчас вообще способен думать головой, а не членом — склонен полагать, что дело не в мужиках. Дело в Арсении. В Арсении, который откидывает голову на его плечо, прикрывая глаза; в Арсении, который скулит тихо в попытках расстегнуть пряжку на собственном ремне — в Арсении, который задницей вжимается так, что искры из глаз сыпятся снопами. Антон лижет чуть солоноватую кожу на шее Арса широким прикосновением, кусает на выдохе и расстегивает ремень и ширинку на его брюках, наблюдая, как Арсений нетерпеливо начинает себя ласкать. Антон ловит их отражение в зеркале и думает, что это похоже на ебаное порно: жаль, никто пока не придумал функцию записи глазами, потому что хочется заснять и пересматривать на сон грядущий каждый вечер. Арсений не смотрит, потому что куда важнее подставить шею под влажные кусачие поцелуи; Антон приспускает рубашку на усыпанных родинками плечах и любуется так откровенно — каждой линией тела, каждым рвано-нетерпеливым движением, честным в этом почти бессознательном возбуждении. Шаст накрывает руку Арсения пальцами, вынуждая замереть на мгновение — воспаленное подсознание подкидывает картинки редкой пьяной дрочки в компании друзей, где никогда не приходилось ни к кому прикасаться. Антон улыбается, когда ловит в отражении почти умоляющий взгляд Арсения — ты либо помоги, либо не мешай. Сама мысль касаться и ласкать Арса не кажется Антону противной, но какой-то кусок оставшегося разума (впрочем, слабый и неавторитетный) сигнализирует, что ему еще предстоит привыкнуть к этой мысли — и поэтому Шаст пока только осторожно помогает Арсению чуть спустить с бедер брюки и белье, освобождая член, прижимающийся к низу живота. Арсений шипит, накрывая его ладонью, а Антон зависает и взгляда отвести не может — в конце концов, ему не так часто приходится видеть чей-то член, кроме своего, и Арсов ему, пожалуй, нравится. Не слишком крупный, но аккуратный, словно с учебников по анатомии, с едва заметными венами и крупной налитой кровью головкой — сейчас влажной от естественной смазки. — Блядь, какой же ты красивый, — шепот выходит хриплым, и Антон скользит пальцами по груди Арсения, цепляя чувствительный сосок и накрывая руку на члене своей. — Просто нахуя мне все это. Шаст направляет его руку так, как — ему кажется — будет более приятно; забывает про то, что неплохо бы раздеться, потому что они испачкают к черту форму, а им завтра снова на рейс. В конце концов, полураздетый от летной формы Арсений — вид искусства совершенно отдельный, а Антона в детстве учили, что предметы искусства руками трогать нельзя. Но Антон трогает. Разве что до конца не раздевает, чтобы кукухой окончательно не поехать, хотя хуй его знает, что обожжет сильнее — обнаженный Арс или Арс в летной форме. Антон улыбается и прихватывает зубами погоны с золотыми полосками на Арсовом плече — он тоже такие хочет. Четыре. Арсения тоже хочет. Ему идет невероятно. Арсений касается себя в неторопливом, тягучем ритме, подаваясь навстречу ласкающим прикосновениям и повинуясь направляющей руке — пусть и хочется быстрее; Антон вжимается бедрами сзади сильнее и выдыхает на ухо горячо и влажно очередное сбитое «ебаный свет». Окончательно тормоза горят тогда, когда просто смотреть на это становится невозможно, и Шаст заменяет руку Арса своей, ощущая ладонью твердый горячий член, влажный и пульсирующий — тут уже, блядь, становится параллельно совершенно на все, включая разум, устои и ориентацию, потому что мозг перестает генерировать мысли и выплескивает литрами гормоны. Арс скулит, нетерпеливо толкается навстречу пальцам — звенит металлическая пряжка расстегнутого ремня, и это никого не приводит в чувство. Антон давит пальцем на скользкую головку, ощущая влажный бархат кожи, обводит кругом и касается уздечки, прежде чем обхватить ствол плотно и дать наконец Арсу кончить — тот стонет тихо, сорванно, изливаясь ему в ладонь, и капли обильно стекают с пальцев на черную ткань брюк. — Прости, — Арсений бездумно берет его руку, измазанную в сперме, оглядывается в поисках чего-то, чем можно ее вытереть, но не находит. — Я просто… — Все нормально, — Антон улыбается и касается его губ почти невесомо, и едва Арсений додумывается глянуть вниз и вспомнить, что у Шаста тоже нехило так стоит, раздается надрывный дверной звонок, уже через секунду сменяющийся шуршанием ключа в замочной скважине. Арсений вздыхает, потому что вариантов людей, которые могут открыть его квартиру своим ключом, не так много — и сейчас он буквально проклинает Выграновского и проблемы с водопроводом, которые когда-то заставили снабдить Эда ключами, чтобы смог быстро приехать, если Арсения нет в городе. — Это Эд, — бормочет Арс, оглядываясь. — Мой друг. Я в ванной переоденусь, салфетки возьми там. Он про тебя в курсе. Арсений скрывается в ванной, пока Антон, не слишком понимающий, что вообще происходит, успевает выдрать из коробки несколько салфеток и наспех вытереть руки — ну конечно, было бы совсем роскошно, если бы не случился очередной мем, и их не застукали в собственной, блядь, квартире Арсения. Антон даже успевает грустно взглянуть на все еще ощутимый стояк в своих брюках и глупо повязать на пояс пиджак, прежде чем в зал заглядывает выбритый татуированный хрен в идиотской шапке. — О, — изрекает глубокомысленно этот, судя по всему, Эд. Как его? Эдуард, Эдвард, Эдмунд? Эдита? — И ты тут. Че делаете? Шастун хочет было рассказать все, что он думает на этот счет, но вода в ванной перестает шуршать, и оттуда выходит Арсений, вид которого уже никак не намекает на то, чем они занимались всего несколько минут назад: умытый и переодетый в домашнее, разве что губы чуть ярче, чем обычно, и румянец на скулах не до конца сошел. Но это ладно — может, он там контрастный душ принимал. Или дрочил на трансвеститов. — Меня Антон зовут, — вежливо говорит Шаст вместо того, чтобы разразиться пространной тирадой на тему всего, что происходит (точнее, НЕ происходит по вине этого Эдика). — Приятно познакомиться. (Блядь, как бы добавляет весь вид Антона, и Арсений осторожно кладет руку на его плечо). — А я Эд. Не Эдик и не педик, в отличие от вас, так что запомни это. Арсений, учуяв, что тут уже все познакомились и без его сомнительного участия, бормочет что-то про гостеприимство и сливается на кухню ставить чай: несмотря на то, что Эд не горит дружелюбием, Арсений надеется, что хотя бы один из тысячи раз Выграновский его услышал, когда Арс просил до Антона не доебываться. Может, не совсем правильно сейчас оставлять их наедине, но огребать мрачного настроения Выграновского, когда только что охуительно кончил, хочется еще меньше. — Ну и че ты тут, — Эд скрещивает на груди руки, смотрит на дебильно повязанный пиджак. — Стоишь. Или стоите? Шаст вздыхает и закатывает глаза, явно не намереваясь жевать сопли — и, почувствовав, что уже достаточно остыл, скидывает с бедер пиджак и падает на диван, воззрившись на Эда спокойным непуганым взглядом. Выграновский даже фыркает от такой (само)уверенности, но никак не комментирует — он вообще-то действительно зашел проверить, перекрыл ли Арсений воду, а тут, понимаете, такое. Опять перепутал расписание рейсов. — Не знаю, что я конкретно тебе сделал, но быковать на меня не надо, — говорит Шастун спокойно и тянет руку к полке, на которой в ряд выстроились фигурки самолетов, точные копии огромных известных лайнеров. Выбирает 777-ой Боинг и берет его в руки — тот отзывается мигнувшими сигнальными огнями на раскинутых крыльях. — А Арсу я ничего плохого делать не собираюсь, как и отчитываться перед тобой, кстати. Выграновский смотрит на него хмуро, слушая, как Арсений неловко гремит посудой на кухне, бухается в кресло напротив Антона и поджимает губы — надо признать, что, в отличие от Руслана, Шаст не вызывает чувства неконтролируемой агрессии. Наверное, это значит что-то? Или нет? Эд не в курсе. — Ты просто не знаешь, че было, — нехотя говорит Выграновский, отводя взгляд. Вспоминает, как Руслан вечно ругался на эти статуэтки самолетные, что они пыль собирают и падают под ноги постоянно, как опоссумы-самоубийцы, а этот сидит, трогает и дверцы открывает, запускает звуки взлета и посадки. — Не хочется продолжения банкета. Ты ведь реально не знаешь, че с Арсом было. Он за свою любовь ебнутую расплатился. Антон ничего не отвечает, гладит Боинг по спине фюзеляжа так, будто это птица настоящая — и он даже не знает, нужно ли что-то отвечать вообще. Он не то что бы в курсе, что происходило — но может предположить. Может вглядеться, постараться понять и по возможности сделать так, чтобы такого больше не повторилось. Вот этих моментов, когда розовые очки разбиваются с треском и осколками впиваются в глазные яблоки. — Я тебя услышал, — отвечает Антон тихо и возвращает Боинг на место. — Дай ему возможность выбирать самому. И мне тоже. Мне так ты вообще никто, ну согласись. Хуй с горы. Выграновский явно хочет ответить, но не успевает, потому что в зал заглядывает Арсений и недовольным тоном просит помочь ему либо принести кружки с кухни, либо попиздовать на кухню самим. Эд с Антоном переглядываются и светскую беседу предпочитают не продолжать, потому что у Арса на лице буквально огромным умоляющим шрифтом написано «ПРЕКРАТИТЕ». Выграновский молча проходит на кухню, а Антон на секунду задерживается, коротко сжимая пальцы Арсения в своих — и словно бы одним взглядом говорит, что все будет в порядке. Все будет хорошо.***
Вечер до самой ночи проходит на удивление спокойно, и Эд даже выкуривает с Антоном по самокрутке на балконе, пока Арсений моет посуду, не желая дышать сладким дымом — у Выграновского в ночь выступление, и он уходит, напоследок сильно красноречиво осмотрев едва заметный след от поцелуя сбоку на Арсовой шее. Арсений закрывает за ним дверь и опирается на нее спиной, проводя руками по лицу — и сам не понимает, почему ему так сложно даются эти несколько часов, пусть под конец неловкость и очевидное недружелюбие Эда успокаиваются. Антон выходит к нему и протягивает руку, тянет к себе, вглядываясь в лицо — ему очень хочется побыть рядом еще немного, но он не уверен, нужно ли это Арсению, а спросить напрямую оказывается неожиданно сложно. — Останешься? — Арсений сам делает шаг навстречу, улыбается через силу. — Баш на баш. И даже находит в себе запал пошутить, кивком указывая на Шастовы брюки — и тот фыркает смешливо и обнимает его крепко, прижимая к себе так, что становится ясно просто так Антон Арсения уже не отпустит.***
Забавные зеленые канарейки-Аэробусы одна за одной отрываются от взлетной полосы и взмывают в небо, когда Арсений вылетает из брифинговой, оглядываясь в поисках Антона, ушедшего передать документы инженерам — и уже его не находит. Арс вздыхает и проверяет телефон, где тут же ловит сообщение в телеграме: Шаст и до этого говорил, что к нему прилетает кто-то из друзей, и он останется в аэропорту дождаться рейса. От: Шаст (15:47) Ты меня не жди, я их к себе повезу. Езжай домой отдыхать Арсений, вздохнув, оглядывается на терминал за спиной и решает действительно для начала заехать домой, чтобы вечером успеть к Бебуру на работу — ох уж эта привычка приезжать последним пациентом и задерживать в отделении на полтора часа. Снова дает о себе знать плечо, и Арс надеется, что Андрей все еще не растерял любовь к людям и помнит про клятву Гиппократа. Рейс был короткий, и усталости нет совсем, потому что организм за время в небе привык и не к такому — и Арс, заехав домой, на ходу перекусывает чем-то, идет в душ, чтобы потом переодеться и сразу поехать к Бебуришвили. Предупреждать его даже не собирается, потому что начнется сейчас: нет, давай завтра, нет, Арс, ты наглеешь, нет, Арсений, я принимаю по записи — и еще тысяча и одно «нет», ни единое из которых в действительности отказом не является. Так зачем тратить минуты звонков на трафике ради этого? Арсений слышит дверной звонок уже тогда, когда вымывает пену от шампуня из глаз — выругавшись и наспех вытершись, натягивает на голое тело штаны и футболку, выскакивает в коридор. В их доме всегда нужно быть начеку, потому что не проходит и недели без того, чтобы кто-нибудь кого-нибудь не затопил, забыл выключить газ или убрать песье говно на лестничной площадке. Поэтому, искренне ожидая, что увидит за дверью очередную соседку, Арс не глядя открывает дверь и буквально врезается — судя по габаритам — далеко не в соседку. Руслан, явно не ожидавший такой прыти, делает шаг назад и осматривает Арсения с ног до головы; тот босой, в домашней одежде на мокрое тело и со стекающей с волос водой, замирает в дверях, как истукан, и с места двинуться уже не может. — Впустишь? — Криво улыбается Руслан, не делая самостоятельных попыток войти, и Арсений, тряхнув мокрой челкой, смотрит исподлобья. Впускать Белого ему явно не хочется, но ведь Рус явно не пришел бы просто так из праздного настроения. Не на той ноте они тогда расстались. — Или я не вовремя? Арсений молча делает вывод, что если они будут продолжать стоять в дверях, то вызовут ненужный интерес, и поэтому молча сторонится, пропуская Руслана в прихожую; только там, наспех вытерев мокрые волосы полотенцем, комкает его в руках и спрашивает прямо: — Зачем ты пришел? — А ты не горишь гостеприимством. Арсений ожидаемо вспыхивает злостью, потому что какого ебаного хера — нет, он никогда не считал себя злопамятной мразью, но Руслан тогда перешел все границы; с тех пор они ни разу не оставались наедине, и Белый тем более не позволял себе таких вольностей, как без приглашения являться к нему домой. Арс слишком хорошо помнит, как едва не лишился из-за Руслана не просто работы — а практически всего, чем живет и дышит. — А должен, блядь? — Арсений не выдерживает и повышает голос, очевидно давая сдерживаемой злости вырваться наружу. Сам же спохватывается и прикрывает глаза, успокаиваясь. — Руслан, не морочь мне голову, я тороплюсь. Говори, в чем дело, и не будем тратить время, мне за это не платят. Руслан, поняв, что дальше порога его впускать не собираются, присаживается на пуф у комода с обувью, где в ряд выстроились всякие стильные ботинки, яркие кроссовки и упаковка разноцветных носков — очень в духе Арсения. Белый не то что бы выглядит удивленным или злым, напротив, к изумлению Арса, взгляд он поднимает на него какой-то тоскливый. Арсений замирает, когда Руслан, помедлив, вдруг протягивает ему руку — вот так просто, без слов, и в этом жесте вдруг так неожиданно много, что в прихожей им обоим становится тесно. — Арс, — тихо зовет его Руслан, и голос будто через пелену пробивается. — Послушай, я понимаю, что это сейчас все пиздец ебануто выглядит, но я хочу извиниться. И... Попросить тебя вернуться ко мне. Арсению кажется, что сейчас из ниоткуда начнет играть интро из блядского цирка, и из-за угла на одноколесном велосипеде выкатится волк с букетом роз в зубах — настолько абсурдно и непонятно сейчас выглядит все, что происходит. Но Белый выглядит противоестественно серьезным и — блядь, без шуток — расстроенным, и у Арсения шестеренки в мозгу начинают работать с утроенной силой и звуком разгоняющегося самолетного движка. — Ты вообще в своем уме, — тихо начинает Арсений и делает маленький шаг назад, не глядя на протянутую руку. — Как у тебя вообще хватило, блин, я не знаю чего, чтобы прийти ко мне и просить вернуться? Руслан, тебе что от меня нужно? — Я же сказал. Арс, пожалуйста, просто хотя бы подумай об этом. — И речи быть не может. Арсений отрезает слова резко, словно тесаком для резки акул, и Руслан слышит и понимает это — встает, поджав губы, и шагает вперед, вынуждая Арса буквально вжаться в стену, чтобы избежать физического контакта. Глаза эти голубые горят почти безумством: Руслан неплохо знает Арсения и понимает, что еще немного, и тот будет способен броситься на него с кулаками. Пан или пропал, собственно говоря. — Это все из-за этого второго пилота, да? Продолжаешь традицию? — Руслан усмехается и отходит, чтобы не провоцировать на скандал. Потрясающая мудрость. — Тебя это ебать вообще не должно, — холодно отвечает Арсений, скрещивает на груди руки, потому что закрыться хочется на тысячу замков и дверей. — Не знаю, что там у тебя перемкнуло, но приди в себя и вспомни, какой хуйни ты наворотил. И оставь меня, пожалуйста, в покое. Арсений щелкает замком, открывая дверь. — И Антона тоже.