Сдавайся
В твоей войне ничья, и я прошу — возвращайся
Сдавайся
В моей пустыне ты мираж, но не исчезай
Я не верил, что без любви душа, как без воды, высыхает
Я больше тебе не враг
Сдавайся
Сергей Лазарев — Сдавайся
— Это вы молодцы, это вы прикольно придумали. Шаст, услышав немногословные охуевания Макарова, заглядывает в комнату и прыскает: действительно, он привез всего трех человек, а ощущение уже такое, будто все лежат по квартире ровным слоем, не оставив свободного пространства вообще. Не то чтобы у них с Ильей большая квартира — ну такая себе, скажем, небольшая двушка, но Антон особо не раздумывал, когда предложил ребятам приютиться на пару дней в Москве. Да ладно, Усович вон плоский, его тупо можно за шкаф поставить, а девочки, пока не бухнули, тоже обычно ведут себя компактно. Впрочем, Илье это охуевать не мешает, потому что ему спать теперь придется с Антоном, а его это радует не особо. В самом начале, когда они только-только сняли квартиру, и диван в ней был всего один, у них случился опыт пары совместных ночей, в результате которых Шастун был выселен спать на полу. Поздним вечером, когда Ваня за шкафом (в прямом смысле, потому что там единственное спокойное место) дописывает монолог к открытому микрофону, Макаров рубится в доту, а Ахмедова плещется в ванной, Ира, привычно подогнув под себя ногу, пытается на кухне открыть бутылку вина. Антон улыбается отчасти с ностальгией, потому что пьет она по-прежнему это дурацкое непонятное ему пино гриджо — раз уж на то пошло, Шаст вообще не понимает вино — и до сих пор носит длинные ногти, которые не дают ей не то что там нормально вино открывать. Вот как волк попу моет, это понятно, а как девушки с длинными ногтями? — Давай помогу, — Шаст забирает у нее бутылку и садится напротив, используя нож как штопор, потому что у них с Макаром дома иного не водится. — Спать не хочешь? — Нет. Волнуюсь перед пробами. Напоминает типичный анекдот: два воронежца и белорус приехали покорять столицу. Антон хмыкает и наливает Кузнецовой вина в кружку, потому что кто бы озаботился купить сюда набор бокалов, и себе тоже плескает немного — для настроения; хотя оно и так создает себя само, когда сидишь и смотришь на свою любовь из прошлого, оставленную позади крыльями самолета. Тогда еще, конечно, не Боинга, а условного рыжего Антошки неназванных авиалиний. Шастун меньше всего мог предположить, что Ира окажется достаточно взрослой и разумной, чтобы его отпустить и не винить ни в чем; ему было (и до сих пор, если честно) почти стыдно за свое в нее неверие — как и в то, что спустя пять лет они смогут так просто сидеть на кухне за бутылкой пино гриджо и спокойно разговаривать. — Как твоя жизнь, — спрашивает Кузнецова, кутаясь в толстовку, — здесь? По-прежнему никого не нашел? В голосе у Иры нет злорадства или неуместного обвинения, она просто спрашивает, потому что ей, может, не все равно: прежде всего они были друзьями, и пусть сейчас их таковыми назвать можно с натяжкой, привычка интересоваться и при необходимости дозированно давать поддержку осталась до сих пор. Антон медлит и качает головой, пусть и улыбаясь при воспоминании об Арсении; он не уверен, что кто-то должен вообще знать об этом, потому что найти Арсения оказалось не каким-то условным «кого-то найти». Сложнее, что ли. Объемнее. — Первым делом, первым делом самолеты? — Усмехается Ира, салютуя ему кружкой с холодным белым; Шаст улыбку стащить с лица не может, потому что уютно вдруг так, а еще хочется сорваться к Арсу — конечно, изучать коллекцию металлических лайнеров. — Или все-таки нашел? Летчицу какую-нибудь. Улыбаешься так. — Ага, летчицу, — кивает Антон серьезно. — Пилотку буквально. Ир, ну я же говорил много раз, летчики это военные, а мы гражданские пилоты. Кузнецова смеется, потому что ей все равно, а самолеты она любит не очень, и даже не из-за того, что когда-то они (или не совсем они) стали причиной срыва их почти свадьбы; просто самолеты для нее похожи на гробы на двигателях, когда внутри осознаешь, что вокруг нет совершенно ничего, кроме открытого неба. Это пугает. — Понятно, понятно. А ты уже капитан? — Ир, ну это командир у нас называется, — терпеливо объясняет Антон, делая глоток вина и морщась, потому что холодно, кисло и невкусно. Кузнецова потягивает и с удовольствием жмурится, и эти бабы, блядь, просто дочери Сатаны. — Командир воздушного судна или командир экипажа. И я еще пока не он, я просто летаю с КВС в составе экипажа. Ира поплотнее поджимает под себя ногу, греясь, и сама подливает себе вина; выглядит она задумчивой, пусть Шаст и ощущает почти физически витающее в воздухе волнение — ей с утра завтра на очередные пробы, она все пытается в сериалы и кино, у Вани с Юлей открытый микрофон, а у него самого завтра ночью рейс в Хельсинки. Только у Макарова выходной, поэтому он может позволить себе рубиться в доту и посасывать сисю пива. — Ты выглядишь счастливым, — говорит Кузнецова вдруг негромко, только кольцо неосторожно звенит о толстую стенку кружки. — У тебя происходит что-то. В любом случае, я рада за тебя, Антон. Ты понимаешь ведь, что в голове не может быть только ветер и самолеты эти твои. Так не бывает. Не всегда. Шаст ничего не отвечает, только смотрит в неприкрытое шторой темное окно, и ему кажется, что среди сотен огней ночной Москвы, огромной и кажущейся далекой, он видит сигнальные огни очередного самолета; так бывает, всегда. Перед глазами Антона Арсений улыбается — ему тридцать шесть, у него ветер в голове, вместо рук крылья, как у Боинга, а глаза голубые, то ли как это небо ебучее, то ли как морская вода на Калиакре. Так бывает, и это нормально, потому что никто никому не обязан жить по шаблону. Поэтому, может, и не самолеты когда-то сделали так, что теперь они с Ирой могут лишь поговорить — спокойно и просто — как люди, которых связывает только далекое прошлое, кажущееся всего лишь кадрами из сериала. И к ним он никак не относится. Они сидят в итоге молча до самого конца бутылки, и Антон открывает окно, чтобы дымить прямо так, никуда не вставая, и Ира не против даже — он всегда так курил, когда они жили вместе, и ее это особо никогда не волновало. Молчать вот так и думать каждый о своем комфортно и ни к чему не обязывает: Ира, наверное, думает о завтрашних пробах, а Антон, не наверное, а совершенно точно — об Арсении и о том, как же все-таки интересно устроена жизнь. Как ничего не происходит просто так, и ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?***
Когда Руслан уходит, тихо прикрыв за собой дверь, Арсений еще долго стоит на месте, прежде чем опуститься на пуф — теперь все вокруг, по ощущениям, пропахло резким древесным запахом, который уже однажды стал для него персональным адом; когда-то Арсений эти духи любил, но Руслан не оставил ему даже этого. И сейчас — сиди, задыхайся, пока не додумаешься проветрить квартиру. Если бы Арсений курил — он бы закурил; если бы пил — выпил бы бурбона из горла; если бы закидывался — бахнул бы амфетамина внутривенно; а так только сидит, стиснув пальцы в волосах, и пытается продышать схватку, потому что сжимается все внутри так болезненно, что это ощущение хочется выблевать дочиста. Арсений встает только минут через десять и, покачнувшись, идет в ванную, где долго смотрит в зеркало и умывает лицо под струями ледяной воды. Ему бы к Бебуру, как планировал, потому что плечо ноет — и душа теперь тоже; только вот рисовать на лице пластилиновую улыбку сил у него нет, да и Андрей совсем не дурак и такие вещи сечет на раз-два. Ему бы к Бебуру, а он только запахом древесным задыхается и плетется открыть окно, встречающее сухим морозным воздухом; это отрезвляет, и Арсений сжимает зубы, чувствуя, как мокрые ресницы практически покрываются льдом, словно он, взлетев, решил выглянуть в окно за пределы кабины пилотов. — Ты на работе? — Арсений мысленно извиняется перед Бебуром, что даже без приветов, но даже секундное промедление грозит обернуться поехавшей кукухой. Арс чувствует: если не вынырнет из своего состояния прямо сейчас, может случиться что-то непоправимое. — А если я к тебе приеду и задержу после закрытия, ты ничего со мной не сделаешь? Если ангелы-хранители и существует, то его, Арсов, явно тусуется в теле Бебуришвили, потому что иначе существование Андрея в жизни Арсения не поддается никакой условной логике: непонятно, сколько котят и голодающих африканских детей должен был спасти Арсений в прошлой жизни, чтобы в этой с ним случился Бебур. Арсений не хочет признавать, что ему снова плохо, но когда обнаруживает себя уткнувшимся лбом в руль на парковке перед клиникой, ему приходится признаться хотя бы себе — ему, блядь, плохо. Руслан своим появлением словно бы возвращает его в то время, когда землю ногами он подпирал гораздо чаще, чем поднимал в небо Боинги и высчитывал тормозной путь по огням взлетно-посадочной полосы. И внутри вроде не осталось ничего, все выжжено и забыто, но Руслан будто срывает пластырь с почти зажившей ранки и отковыривает засохшую корочку. Может, Бебур хоть зеленкой помажет и подует, но это тоже больно, так что лучше пусть настучит по ебалу. Бебуришвили ворчит, что он снова последний, что все уже ушли, а он продолжает спасать жопы, души и жизни; о клятве Гиппократа он помнит денно и нощно, а еще, видимо, помнит, как Авиценна завещал, что у врача есть три средства в борьбе с болезнью — слово, растение и нож. И Андрей с Арсением говорит, потому что сразу видит, что что-то не так, и для этого совсем не обязательно быть психологом или врачом — достаточно просто быть хоть немного неравнодушным. Андрей с Арсением говорит, и Арсению становится немного легче. — Ты вот взрослый мужик вроде, Арс, — Бебур катастрофически благоразумен. Они выключают в кабинете свет, оставляя только подсветку от ноута, и пускают фоном какой-то древний сериал, пока Арсений обчищает все ящики на предмет сладостей, которые таскают Андрею пациенты. — А абстрагироваться так и не научился. Хочешь чаю? — Я не понимаю просто, зачем он все это делает. Едва я все забыл, обнулился, едва теперь появился кто-то, с кем мне хорошо, как он снова, блядь, на пороге моей квартиры. Да отъебись ты со своим чаем. Он с ромашкой? — Конечно. Арсений, ты как будто пороху не нюхал. Он поэтому и тут, что все налаживаться начало. Если кому-то что-то не нравится, значит, ты все правильно делаешь. Чай, Арсений! Контролировать себя можно не только в самолете, просто напоминаю. Арсений смотрит с сомнением и пристраивает задницу на найденную в шкафу подушку, скрещивает ноги, сверкая голыми лодыжками — Бебур, как врач, вроде и хочет возмутиться и попугать историями про половую дисфункцию (даже если это не так), но вовремя вспоминает, что Арс как Фридрих Второй тогда будет. Просто вообще перестанет быть сверху, делов-то. А лодыжки голые, лодыжечки, это важно. Арсения лучше пугать не тем, что у него член вставать не будет, если он продолжит морозить ноги, а тем, что у его Боинга отвалится жопа. Или что там у Боингов. Киль хвостовой, простите ради бога. Арсению с Бебуром проще и легче, даже если тот не поддерживает его напрямую, а опять лезет со своим настоебенившим чаем: просто Андрей знает все от и до, и ему не нужно ничего объяснять, чтобы стало понятно, что у Арса творится на душе. Они смотрят несколько серий древнего сериала, и Андрей все-таки осматривает Арсеньевское больное плечо, пока тот шипит под неласковыми прикосновениями — и пусть они как всегда приносят облегчения больше, чем целый блистер анальгетиков. Арсений бездумно водит глазами вслед за персонажами на экране, ощущая на плече и лопатке ледяные пальцы Бебура, и в голове у него совершенно не персонажи и не лечебный массаж. — А Антохе просто дай хотя бы рядом побыть, — как через ватную пелену доносится голос Андрея, который там, наверное, уже целую лекцию прочитал, пока Арсений покачивался в коматозе. — Ведь как говорится, не попробуешь… — Не попробуешь, — согласно завершает Арсений и пытается натянуть короткие носки повыше.***
Руслан хлопает дверью машины и долго сидит в салоне, дыша сквозь зло стиснутые зубы: чертов Арсений снова одним своим видом и парой фраз умудряется вывести его из себя, и Рус буквально ненавидит себя за эту отказывающуюся выдираться с корнем привязанность к этому человеку. Как не дери сорняк сраный, он все сидит и только руки режет, даже если попробуешь взяться в перчатках, и это не любовь уже даже — крапива, в которую сел жопой, пристраиваясь посрать в чистом поле. Белый логинится в системе полетов через телефон и утверждается, что рейс через четыре часа ему все-таки не приснился — и еще более ему понятно, что в таком состоянии он никуда не полетит, чтобы не случилось никакого мема с угоном самолета и угрозами разъебенить всех в горах в такой-то матери. Руслан связывается с диспетчерской и отказывается от рейса, плюнув на штрафы, объяснительные и даже возможный выговор. Арсений там, в этом доме, на девятом этаже, и он снова, сука, его оттолкнул. Когда несколько лет назад происходит вся эта тема — Руслан впервые смотрит на мужика так, что скулы сводит от желания присвоить и бесконечно слушать сдавленные стоны в подушку — он предпочитает не анализировать причинно-следственные связи, чтобы не двинуться крышей. Просто принимает происходящее, как данность, потому что Арсений оказывается совсем не против присвоиться и действительно сдавленно стонать в подушку — хотя иногда и любит по настроению побыть неприлично громким. Когда Арсений становится для Руслана ежедневной постоянной потребностью, тот принимает даже это — как и всего Арса с его заебами, тараканами, ветром в жопе и неуемно фонтанирующей фантазией. Руслан Арсения принимает любым — даже если не согласен с его выбором угла глиссады при посадке — потому что в один момент понимает, что иначе уже не сможет. Арсений влюбляет в себя без оглядки и (сам того не ведая, пожалуй) привязывает намертво корабельными канатами так, что хуй выпутаешься — это практически невозможно; влюбляет и влюбляется сам — Руслан это чувствует — не оставляя никаких шансов на счастливый исход. Хотя бы потому, что если у него самого в голове небо и птицы, то у Руслана там твердая земля. Все происходит как-то быстро и абсурдно, как, наверное, и должна происходить такая любовь; Руслан бережет ее сильнее, чем должен, потому что безумно боится остаться за бортом этого импровизированного Боинга — и в попытке сберечь все чаще, все ощутимее берет Арсения за горло, не давая нормально дышать и даже отчасти это осознавая. И свою неправоту осознавая тоже: Руслан сейчас улыбается почти виновато самому себе в зеркало заднего вида и признает, что иначе не мог. И до сих пор не может. Не может ни с собой договориться, ни с Арсением, ни с любовью своей, которая в один момент из крыльев превратилась в камень и стала тащить на дно. И тем сложнее и болезненнее оказывается принять финал, когда причины очевидно маячат перед глазами — и Рус думает, что лучше бы нихуя не понимал, чтобы злиться слепо. А злиться зряче выходит больно до пиздеца, и его несет в дурь. Звонит телефон, и Белый видит на экране имя Абрамова — зачем-то вспоминает, как Ваня тогда пытался его привести в чувство и образумить, едва Арсений заявил, что ему это все насточертело. Абрамов честно пытался донести до Белого элементарную мысль, что так бывает, и каждый имеет право на выбор, но Руслан тогда не хотел даже слушать эту ебань — не хочет он слышать ее и сейчас. Тогда все, чего хотел Руслан — это сделать Арсению настолько больно, чтобы он хоть немного примерил на себя его, Белого, шкуру; белую шкуру. Чтобы понял, сука, что такое вмиг лишиться всего, за что опрометчиво так крепко держался. И хуй с ней, с виной, хуй с ней, с любовью — у Руслана получилось, потому что подпорченная командирская репутация вообще едва ли не единственное, что способно сделать Арсению больно. У него ветер в голове и боль всю сдувает — кроме этой, которая с его обожаемым небом связана. Уебок. — Да, Вань Андреич, — Белый нехотя отвечает на звонок, потому что знает, что Абрамов из души три души вытащит, если ему что-то припекло. — На западном фронте без перемен? Я не полечу сегодня, так что прогноз погоды можешь приберечь для запасного экипажа. — Почему не летишь? У тебя все вообще нормально? — Абрамов ориентируется тут же, и по его голосу заранее слышно, что во всякое дерьмо он верить не намерен. — Опять Арс, да? И не успевает Руслан достаточно охуеть от типично еврейской прозорливости, как вовремя вспоминает, что он действительно всего раз писал отказную на рейс, и это тоже было связано с Арсением: тогда они крупно поругались, едва ли не до драки, и Белый узнал, каким Арс может быть в бешенстве — и как больно может бить, даже не поднимая рук. Адреналин в крови кипел так, что стенки сосудов едва держались, а сам Руслан едва сдерживался, чтобы не разукрасить безупречное Арсово лицо. Сдержался. Отомстил потом за все разом, наблюдая, как Арсений выбирает все возможные дни отпусков за год, чтобы не появляться в аэропорту вообще. — Ну, — неохотно тянет Руслан, все-таки трогаясь с места и выезжая со двора; Арсений из подъезда так и не выходит, хотя вдохновленно трындел, что куда-то сильно торопится. — Че тебе надо? Жизни меня опять учить будешь? Абрамов там шуршит чем-то в трубке — то ли жрет опять, то ли новостные сводки распечатанные листает, потому что (далее нудный тон) «от компьютера глаза напрягаются и зрение портится»; молчит долго, и Руслан, выезжая на главную дорогу, уже хочет было положить трубку, но тот все-таки рожает мысль: — Да как все проебать ты и так знаешь, у тебя это знание вообще на каком-то генетическом уровне, бля, аминокислотами прописано, — Абрамов как всегда не церемонится. — Да только ну оставь ты его в покое, если совести не имеешь, так хоть гордость имей. Столько-то раз уже ходил нахуй. Руслан трубку все-таки бросает, потому что вот эту заповедь (ты что, сука, Моисей?) слушать оказывается неприятно, как и всегда неприятно бывает слышать очевидную правду.***
— Мы находимся на восьмом гейте, ожидаем буксировку. Возможно, это будет точка запуска номер два, возможно, точка запуска номер три. Далее хотэл один либо хотэл два. Будем работать сто восемнадцать и шесть и попросим взлет от альфа-девять. Окей? Полоса тридцать два, правая. Рейс в Хельсинки осуществляется по расписанию, несмотря на то, что ветер в Москве порывистый, а в Хельсинки-Вантаа от взлетно-посадочной полосы поднимается вьюжный снег; Арсений сажает Боинг и, дав команду разгружать пассажиров, улыбается и говорит, что хотел бы встретить новый год однажды в каких-нибудь таких краях. Мол, знаешь, если не в небе, не в полете, то в Финляндии — в этой стране можно даже случайно поверить, что Санта-Клаус существует. — А он разве нет? — Антон притаскивает из дьюти-фри огромного шоколадного Санту и предлагает его Арсению, но тот блюдет фигуру, и поэтому Шаст первым флегматично откусывает Санте голову. — Ведь не было доказано обратного. Антону о Руслане Арсений не говорит ничего, предпочитая послушать, как Шаст рассказывает про своих нагрянувших друзей: теперь он хотя бы примерно представляет, кто есть кто, и какая очередь поутру стояла к ванной. Что Ваня Усович это такая дохлая (в разных смыслах) палка, Юля Ахмедова круто шутит про мужиков, а Ира Кузнецова фоткает лучше, чем играет на камеру, но все-таки хочет сниматься в кино. И только Илья, Илюха Макаров, авиамеханик из их аэропорта, приличный работящий парень, который предпочел чистить зубы пальцем на кухне. — Ты мог бы ко мне приехать, раз у вас места мало, — смеется Арсений и даже на некоторое время забывает о визите Руслана. — Хотя я понимаю, друзья и все такое. А сам думает, как охуительно удачно сложились звезды, чтобы спихнуть его со скалы, как уродливого спартанского ребенка: именно в этот день Руслан решил нагрянуть, когда Антон встречал друзей. Потому что ну очевидно, что в любом другом случае они с Шастом вернулись бы домой вместе (так теперь повелось, и смысла оспаривать это нет), и Белый вряд ли осмелился бы вести такие разговоры. А онлайн он не любит, онлайн это зло, потому что реакции собеседника не видишь — Арсений потому и блокировать его не стал нигде, потому что знал, что Руслан в любом случае ему не напишет. Вот приедет — это да. После рейса в Хельсинки они снова едут к Арсению (конечно же, просто потому, что это ближе и удобнее), и Арс просит Антона повести машину, сославшись на плечо: на самом деле, оно очевидно не болит, потому что иначе Арсений поднял бы на уши всю врачебную бригаду аэропорта, и ему просто-напросто лень. Но Шаст делает вид, что верит, хмыкая и забирая у Арсения ключи — и тот с довольной лыбой мгновенно устраивается на пассажирском сидении и даже умудряется акробатически задрать ногу. Ну не умеет человек спокойно сидеть на одном месте, это стало понятно уже давно: то ногу подвернет, то закинет куда-то, то свернет их буквой зю, то обнимет коленку, то едва ли не за шею закинет, и это даже забавно. Антон протягивает руку и задранную ногу трогает, ловит Арсов взгляд из-под ресниц — тот, видимо, активно раздумывает, насколько якобы больное плечо помешает ему исполнять пируэты другого рода. И решает, судя по всему, что не помешает никак. Есть не хочется, потому что накормили их на убой, и Арсению вообще иногда кажется, что авиакомпании будет выгодно, если в один момент пилот перестанет помещаться в кресло в кабине — тогда можно особо и не ухищряться с поводом для увольнения. А кадров-то много, конкуренция большая, и новая кровь нужна всегда, хотя Арсений искренне считает, что вот персонально таких, как он, еще поискать надо. — Ебнутых таких? — Смеется Антон, когда Арсений, выйдя из душа, высказывает ему эту мысль; он разгоряченный, мокрый, хрен поймешь, чем там занимался столько времени, и Шасту больше всего хочется трогать его везде, где придется — и почему это он должен себя останавливать. По подсчетам Антона, примерно не почему. В один момент Антон просто перестает анализировать свое отношение к Арсению и ко всему, что он делает, потому что это бесполезно и анализу не поддается никак: проще себе в голову выстрелить и вышибить мозги, чем понять, как все так получилось интересно. Шаст, конечно, не хапнул пока мудрости буддистских монахов, но кое-что о жизни за три десятка лет понять успел — в ней ни одна мелочь не происходит просто так. Взмах крыла бабочки, все дела. Арсений обнимает Антона руками за шею и широким прикосновением лижет щеку, царапаясь о едва заметную щетину и кайфуя от этого невероятно — в глазах черти пляшут хору в круг, и он, кажется, Антона хочет всего от и до; он забывает даже, что они так и бросили одежду в коридоре, и Арсов китель, повешенный второпях, свалился на пол, потащив за собой шарфы и палантин. Арсению все равно, потому что Шаст руки на его талии сжимает едва ли не до синяков, и Арсений даже не против, чтобы вот такими Антон разукрасил его с ног до головы. Арсений улыбается шально, когда опускается перед Антоном на колени — конечно, проверяет, чтобы на мягкий ковер, а не на паркет — но прямо на колени, вот так просто, и смотрит снизу вверх, прижимаясь скулой к бедру. Гладит поверх мягких штанов ощутимый стояк простыми, ласковыми какими-то прикосновениями — и от этого Антона хуярит сильнее, чем если бы ему сейчас одновременно отсасывали две порно-актрисы. Тут один Арсений стоит всего каста «Браззерс». Арс стаскивает с Антона штаны вместе с бельем и берет в рот сразу — делает так, как ему понравилось бы самому, и это, пожалуй, определяет все, потому что таких ласк у Шаста в жизни за почти тридцать лет еще не было, а назвать его девственником сложно крайне. Арсений скользит губами легко, берет поначалу неглубоко, но туго и влажно, сжимая губы вокруг ствола плотнее; прикрывает глаза, обводя языком крупную головку и толкаясь самым кончиком в уретру — там влажно, солено, а Антон сдавленно стонет, прикусив ребро ладони. Арсений кайфует очень откровенно, проталкивая ствол в рот ритмично, позволяет головке мягко скользить и толкаться за щеку, зубы вовремя убирает — Шаст предпочитает не задумываться о сноровке, потому что мыслей в голове никаких, кроме опустошающего наслаждения. Арс это понимает, потому что жмурится, собирая тянущуюся нить слюны, и перебирает ладонью ощутимо потяжелевшие яйца, прежде чем взять одно в рот влажным вкусным прикосновением. Антон почти слышит, как скулит съезжающая крыша, а в воздухе пахнет мускусом и едва заметным, но бесконечно узнаваемым запахом ласк; проходит мучительно долгое время, и Арсений перехватывает член пальцами плотно у основания, чувствуя пульсацию и не давая Шасту кончить. Не спрашивает ни о чем, поднимаясь и целуя Антона в губы, потому что вдруг знает совершенно ясно — им не побрезгуют, и это осознание в разы важнее многих мыслей и слов. Поцелуй долгий, нежный почти отчаянно, и задыхается Арсений вряд ли от недостатка кислорода — и на Антона смотрит почти умоляюще тоже не по этой причине. — Я хочу, — запинается на секунду, чувствуя, как пальцы Антона сжимаются на его ягодице, скользят по бедру и стягивают штаны ниже, накрывая ноющий член. — Ты можешь не переживать, я чаще снизу. Антон, прикрыв глаза, качает головой — он сейчас об этом не думает, но, наверное, так да, для первого раза проще; Арсений ложится на спину, давая Шасту раздеть себя полностью, и тянется куда-то под кровать. — Я подготовился, не думай об этом, — говорит Арс спокойно, с улыбкой наблюдая за закусившим губу Антоном. Он раскрасневшийся, красивый чертовски, и светлые пряди липнут ко лбу — влажный стояк прижимается к низу живота, пачкая смазкой светлые волоски. Арсению бы любоваться бесконечно, но тело явно просит ласки, и он щелкает тюбиком смазки, выдавливая на пальцы холодный гель без запаха. За презервативами не тянется даже, справедливо рассудив, что они оба десять тысяч раз проверенные — да и в конце концов, с Антоном не хочется даже резинок, так что похуй уже. Арс растягивает себя сам аккуратно и неспешно, подставляясь под обжигающие сумбурные поцелуи: Антон оставляет следы на его шее, плечах, груди, прикусывает живот, посасывает затвердевшие соски, Арсения выгибает от этого нехило — и он дышит сбито, часто, тихо просит ближе. Арсений решает все за них обоих, когда разворачивается к Антону спиной — думает, что просто с ума сойдет, если будет видеть сейчас лицо — и упирается лбом в сложенные на стене над постелью руки; Антон сжимает пальцы на его боках, целует плечи, безуспешно пытаясь посчитать родинки на бледной коже, и утыкается носом в темные волосы на затылке, прежде чем осторожно и медленно войти. Арсению не больно, он давно уже не обходится простыми ласками и беспорядочным связям предпочитает собственные пальцы — и толкается назад чуть нетерпеливо, насаживаясь почти до основания и шально улыбаясь чувству горячей твердой наполненности внутри. Антон выдыхает, почти автоматически прикусывая Арсу загривок — и, помедлив, начинает двигаться, прижимаясь грудью ближе и желая еще, еще, еще сильнее ощутить эту сумасшедшую близость. Арсений находит его руку и сплетает пальцы.***
Руслан долго сидит в машине, откинув голову, и пустым взглядом изучает потолок салона, посеревший от сигаретного дыма; начинает темнеть, рыжеют фонари у подъезда, а он все никак не может заставить себя выйти и подняться — он знает, что Арсений точно дома, потому что свет на кухне горит, да и Рус давно в курсе, что после рейса Арс всегда приезжает домой. Руслана пополам рвет два противоположных ощущений: с одной стороны, ему необходимо увидеть Арсения, а с другой — ему бежать бы, бежать, не оглядываясь, потому что он совсем не уверен, что сможет с собой совладать. Время идет, а постоянной ежедневной необходимостью Арсений быть не перестает, пусть Руслан и сделал все, чтобы оставить от них пепелище. Может, в попытке спасти себя; или спасти их обоих; или их обоих погубить; неважно уже — Руслан хлопает дверью машины и поднимается на этаж. Дверь оказывается незапертой, Руслан толкает ее на пробу, прежде чем позвонить, и она вдруг открывается — и квартира встречает незнакомым запахом духов, шуршанием из спальни (наверное, постельного белья) и ароматом недавно работавшей кофеварки. Старой такой, не новомодной, она в одном режиме работает — Руслан знает. Он наклоняется и поднимает упавший на пол черный пиджак — явно Арсения, потому что пальцы считают четыре золотистых командирских полоски на рукавах; сам Арсений выходит через полминуты, почувствовав, что в квартиру кто-то зашел. Арсений растрепанный, непослушная темная челка падает на глаза, а губы припухли, наверное, от поцелуев, как припухли следы на плечах и груди, и у Руслана внутри от этого переворачивается что-то, разом опустошая и без того неполный треснувший сосуд. Из спальни слышится голос — Антона, Белый зачем-то его запомнил — а Арсений стоит напротив, хмурится, делает шаг навстречу, но отнюдь не затем, чтобы хотя бы сказать привет. Антон его зовет. — Уходи, — говорит Арсений едва слышно, чуть опуская голову. — Уходи, Руслан. Белый молча отступает. — И закрой за собой дверь. Арсений разворачивается и уходит, скользнув рукой по краю дверного проема. Руслан так и остается в дверях, держа в руках черный пиджак с четырьмя золотыми полосками.