Небо — что за болезнь, и за что его любят
Не всегда и не все объяснить мне могли,
Но тоскуют о нем самолеты как люди,
Если стало сильней притяженье Земли.
В. Захаров
За годы в небе Арсений забывает несколько вещей — о том, что такое грусть и как быстро может лететь время; руль автомобиля он может по привычке потянуть на себя, как штурвал; время, время, время; там, в небе, все совсем иначе, и минуты начинают исчисляться узлами скорости и количеством огней, вычерчивающих взлетно-посадочную полосу. В одних городах она рыжая, как московские фонари, а в других голубая, как стекло бутылки бомбейского джина. — Разнарядка пришла, — Антон заходит в гостиную как раз в тот момент, когда Арсений логинится в системе сверить расписание. У них уже сформирован экипаж на Тиват, и Арс по привычке лезет посмотреть прогноз погоды, потому что там может ожидать совершенно любое веселье, и не хотелось бы облажаться. Как говорит надежная авиа-мудрость, лучше перебздеть, чем обосраться. — Диспетчерская пишет, что после Тивата я прохожу освидетельствование и выхожу в общую систему. Арсений поднимает голову от ноутбука и подвисает — время летит катастрофически; он не успел понять, когда они налетали эти необходимые почти две сотни часов, ведь только вчера (разве нет?) они с Антоном впервые пересеклись в брифинг-рум и слетали в Тель-Авив. А сейчас Антон падает рядом в кресло, отбирает у него кофе (сученыш, и не пьет ведь, лишь бы кружку облобызать) и смотрит полувопросительно — мол, и что скажешь, кэптэн? А что Арсений скажет — ничего, потому что слабо верится, что уже после Тивата ему снова придется вспоминать, что такое летать с другими вторыми пилотами. — С ума сойти, — Арс проводит ладонью по лицу и немного вымученно улыбается. — Даже не понял, как это произошло. Если так продолжится, у тебя не возьмет много времени, чтобы налетать на КВС. — Узкофюзеляжника, может, да, — серьезно отвечает Антон. — Я буду метить хотя бы на 737-ой. Как думаешь? — Я бы тебе и «Джамбо» доверил. У Арсения не может быть вопросов с доверием к Антону, когда он уже доверил ему себя — самый, знаете, капризный и сложный Боинг; после такого штурвал огромного двухпалубного «Джамбо» уже не кажется чем-то запредельным, и поэтому Арс может только усмехнуться, наблюдая, как Антон пытается сдуть пенку с поверхности кофе в его кружке. Антон не пьет кофе, но обожает непрямые поцелуи. Времени с того момента, как Арсений впервые вместо метро довез Антона до своего дома, проходит вроде и немного (если измерять в полетах, то рейсов пять или шесть), но Арс с удивлением оглядывается вокруг и понимает, что не видеть Антона где-то поблизости ему крайне непривычно. Он всегда по правую руку в кабине пилотов, по правую руку в брифинг-рум, по правую руку в машине, если они едут из аэропорта — и часто по правую (или левую, как пойдет) руку в постели, когда он засыпает дома перед очередным рейсом. Руслан приходит к Арсению в последний раз, устанавливается плотная пелена радиомолчания, и Арс выдыхает; Антон тогда выходит вслед за ним в коридор, но Руса уже нет, а пиджак висит на вешалке, осторожно закрепленный на петельку. Это, кажется, устраивает всех, и Арсений знает, что Руслан вряд ли теперь придет и уже точно ему не напишет — нет реакции на буквы, все дела, это же так важно. Руслан ему больше не звонит и не пишет. На следующий день у Арсения день совещания, и он сидит в окружении других КВС — и обернувшись, несколько мгновений не может понять, почему справа от него сидит не Антон, а кто-то другой. Позов, мгновенно заметив заминку, только чуть качает головой — непонятно, осуждает или просто дает понять, что он как всегда все видит — а Руслан, сидящий на другом конце стола, вдруг встает и просит у начальника разрешения покинуть аудиторию. Арс хмурится, но ему это уже не так важно: система говорит, что послезавтра у них полет на Тиват. Тиват сложный бывает, если там опускаются низкие облака; не менее надежные авиа-мудрости говорят, что в грозу в Тивате делать нечего. Следующим утром Антон будит Арсения тем, что роняет с полки фигурку 777-го Боинга и вместо извинений целует Арса, навалившись на него всем телом; Арс пытается из-под него выползти и просит проверить, не треснуло ли у модельки крыло («оно и так было лопнутое, криворучка»), на что Антон качает головой и проверяет уведомления на телефоне. Этим утром Антон говорит: — Разнарядка пришла. Диспетчерская пишет, что после Тивата я прохожу освидетельствование и выхожу в общую систему. Арсений только думает, что ведь все так и должно было произойти, это так же неизбежно, как то, что Земля вертится, существуют морские приливы и отливы, и птицы улетают зимовать на юг. И Нильс вместе с ними. Так и они должны будут слетать свой последний — вообще-то в авиации так говорить не любят — рейс; ну, не последний, конечно, ведь и рандом бывает благосклонен. Но тоже на юг. *** — Ты думал когда-нибудь, почему люди сознательно причиняют друг другу боль? — Блядь, я просто пришел узнать про противовирусное, а ты уже лезешь с какой-то хуйней. Выграновский прикольно гундит, потому что у него нос, по ощущениям, заложен по самый мозг, а он еще противно свербит и сопливится; в целом, это все очень обидно и никак не способствует имиджу дерзкого андеграундного рэпера, и Бебур смотрит на него почти с сочувствием — но не с тем, с которым доктор смотрит на заболевшего ребенка, а как психиатр смотрит на залезшего на люстру пациента стационара. Эд вообще сочувствию Андрея никогда не верит, потому что тот как доктор далеко не Айболит, а Франкенштейн, и вообще Выграновский знает, что Бебур точно сдал бы Анну Франк нацистам. Больше об Анне Франк Выграновский не знает ничего. — Просто иногда дружески напоминаю, что жизнь состоит не только из панчей про сосиски, — Бебуришвили поправляет свои новомодные очки в форме шестиугольника, и у Выграновского нет на это иного слова, кроме как «пидор». — Так ты ответишь на мой вопрос? Думал или нет? — А с чего вообще базар такой? Впрочем, спрашивает Эд скорее из вредности, чтобы побесить Андрея — он не такой тупой, как Бебур привык думать (или привык показывать вид, что так думает) и почти сразу просекает, что речь опять пойдет про Арсения, потому что с определенного момента слова «Арсений» и «боль» стали в их диалогах почти синонимами. Еще «Арсений» и «жопаболь», «пиздаболь» (почти как «пиздабол», тупой калом бур) и «сознательная рефлексия в принятии жизненных решений». — Опять гандон этот вылез? — Давай просто отвлечемся, — настаивает Андрей и садится на край стола, поправляя полы белого халата; он уже неделю не был на дежурстве в аэропорту и будет там только завтра, как раз в то время, когда Арсений с Антоном полетят в Тиват. Надо признать, Бебур тоже скучает — по суетливости предвкушения, которая всегда наполняет комнаты для брифинга. — Почему люди сознательно причиняют друг другу боль? Противовирусное пить раз в шесть часов после еды. Выграновский достает бумажный платок и вытирает покрасневший нос, недовольно хохлясь и рассматривая плакаты на врачебном кабинете. Они все опять учат жизни, и это раздражает невероятно. В смысле, курение убивает? В смысле, раз в полгода сдавать анализ на ВИЧ? Эд вообще не любит, когда его учат жизни. — Я хуй знает, — пожав плечами. — Потому что люди долбоебы. В смысле, прям не мудаки, а долбоебы, это мудаки-рецидивисты, ты помнишь. От обиды, может, когда накакали мышке в норку, от ревности, от беспомощности. А че, если забуду выпить? — Тогда, может, откинешься нам на радость, — пожимает Андрей плечами и поправляет спадающие с запястья часы. — То есть ты поддерживаешь теорию о том, что люди делают другим людям больно, когда оказываются не в состоянии справиться с чем-то? Выдержать что-то, ну ты понял. Слабость делает людей злодеями. — Еб твою мать, Дрон, че ты мне затираешь, но да, я никогда не был против этой теории, мы уже говорили об этом, — Выграновский недовольно бухтит и выглядывает над воротом толстовки. В носу свербит, чешется, и Андрей как врач ничем не помогает. — Но я тебе снова повторю, что философское мышление не оправдывает этого гондона. Лучше сразу скажи, что Арсений опять связался с Белым, и я просто отпиздячу вас всех, потому что заебали. Бебур отмахивается и спрыгивает со стола, копается в комоде и бросает Эду упаковку с одноразовыми антибактериальными масками, жестом показывая, чтобы надел и перестал чихать вокруг — весь его вид как бы показывает, что нет, Арсений не настолько идиот, чтобы вестись на все это, а он, Бебуришвили, не настолько идиот, чтобы его в этом поддерживать. — Ты такой заботливый, — Эд надевает маску. — Просто не хочу, чтобы ты на меня дышал. Кто бы сомневался. — Мне просто всегда было интересно, — Бебур отворачивается к окну и смотрит куда-то, и непонятно, что ему там может быть интересно; парковка у клиники, курилка или кейтеринговая компания, привезшая докторам обед. — Вы ведь тоже когда-то пытались, но ты не стал портить Арсу жизнь. Выграновский вот все то время, что знает этих людей, уверен, что Арсений самый неожиданный человек на земле, но Бебуришвили иногда единоразово способен обскакать в неожиданности даже его. И сейчас Эд зависает, молча переваривая вопрос и пытаясь, как в дневнике Тома Реддла, вернуться в прошлое и посмотреть, как отважно они тогда с Арсением пытались. И как Арсений улетел от него так же, как улетал от Руслана. Эду тогда казалось, что он даже действительно влюбился, написал песню, которую никому в итоге не показал, и какое-то время честно не понимал, что сделал неправильно и почему все так получилось; забавное время было, интересное, Арсений ему в глаза заглядывал и просил прощения. Чувствовал себя виноватым. Вся эта романтическая блажь быстро прошла. — Ну, пытались, — говорит Выграновский неохотно, и из-за тканевой маски голос его то ли действительно глуше, то ли это вообще не из-за маски. Бебур оборачивается к нему от окна. — У меня даже мысли не было че-то там ему портить, потому что я, бля, его уважаю. И голову его ебнутую, и решения пизданутые, и его всего. До сих пор, кстати. А вот Руслан, наверное, нет. И одержимым долбоебом я тоже никогда не был. Эд звучит с какой-то отчаянной, обидчивой злостью, и он до сих пор не понимает, почему Арсений тогда вступился за Белого, пусть тот во всех смыслах спустил его с небес на землю; Выграновский и сейчас периодически чешет кулаки, но Арс смотрит на него с такой непередаваемой укоризной, что приходится напомнить себе — он пацифист. Когда пацифизм вообще приводил к чему-то хорошему? Хочешь мира, делай сам знаешь что. — Уважение, — усмехается Бебур нечитаемо, и стекла дурацких шестиугольных очков странно сверкают. — Казалось бы, все так просто. При противовирусной терапии нужно пить много воды. — И все так сложно, бля, — закатывает глаза Выграновский, смотрит еще раз на листочек; на самом деле, для врача у Андрея на удивление хороший и понятный почерк. Может, они просто прикидываются? Или у них какая-то своя местная письменность? — А если не буду пить? — Скурвишься. Можешь не пить, я не настаиваю. Кейтеринговая компания окончательно заносит обед в столовую, и вроде бы уже надо идти, но они так и сидят в кабинете, не говоря ни слова: Андрей на собственном столе, а Выграновский на стуле, сложив руки на коленях так, будто пришел с мамой к педиатру на прием. Бебур, конечно, умеет знатно загрузить, и Эд уже не удивится, если сейчас тот скажет, что просто пишет очередную статью на тему «психологический аспект реакции нормальных людей на всратое пидорское прошлое». Арсений для Эда прошлое, пусть и не всратое, а хорошее — какое Выграновский не помянет плохим словом; хорошее, потому что Эд вообще-то умеет уважать. И иногда ему удивительно (мерзко), что некоторые этого делать совершенно не умеют. — А ты что думаешь? — Запоздало возвращает вопрос Выграновский, когда уже сгребает в карман рецепт и, натолкав побольше салфеток по карманам, собирается выруливать к метро. — Насчет этого всего? — Не знаю, — просто отвечает Бебур, хмыкая и сортируя карты пациентов по одному ему ведомому принципу. — Думаю, что если дней пять пропьешь без перерыва, обойдемся без осложнений. Выграновский закатывает глаза и почти видит свой мозг. *** В Тивате грозовой фронт. — Погода не радует, — говорит Арсений, запуская майкрософтовый флайт-стимулятор и откидываясь на спинку кресла; Антон сидит за его плечом, уткнувшись в него носом, и наблюдает за курсором мышки, как за лазерной указкой. — Грозовая кучевая облачность и дождь, об улучшениях не говорит ни прогноз, ни Ваня Абрамов. Заход только со стороны залива, круговой. И только попробуй назвать его визуальным. Я тебя ударю. — Да знаю я, — Антон недовольно фыркает и кусает Арса за плечо; тот подскакивает в компьютерном кресле и задвигает ему по уху. Почти случайно. — По прямой там сесть невозможно, а при низкой облачности мы просто можем не увидеть ВПП. А что обычно по запасным? — Белград и Подгорица. Я в любом случае подготовлю их схемы, потому что если погода не изменится, там пятьдесят на пятьдесят, что будем садиться в Тивате. Чуть что — уйдем на запасной. В Белграде в любом случае даже с такой погодой сесть будет проще. Арсений запускает симулятор и решает остаток вечера потратить на то, чтобы еще раз показать Антону все нюансы. Шаст эти моменты любит невероятно, потому что Арс буквально отдается каждому слову, которое произносит — наверное, он будет прекрасным инструктором, когда этого захочет. А он не может не захотеть: такие, как Арс, чем дальше — тем сильнее и выше рвутся в небо. Арсений рассказывал как-то про полет в Бутан, в аэропорт Паро, когда летел туда туристом лет пять назад; «Антон, ты представь, только восемь пилотов в мире имеют сертификаты, чтобы сажать самолет в этом аэропорте». — Что, хочешь пополнить их ряды? — Антон тогда не мог перестать улыбаться, глядя на Арсения, тут же принявшегося рисовать схемы на салфетке в кафе; они сидели на перекусе. — Нет, ты что. Мечта на то и мечта, чтобы оставаться недостижимой. Пока грузится небо над грозовым Тиватом, где Арсений выставляет самые сложные погодные настройки, Антон склоняется сзади над ним и, обхватив лицо ладонями, целует в губы вверх тормашками, лаская языком мягко; чувствует, как Арсений в поцелуй улыбается. — А еще в Тивате тот, кто сидит слева, не сразу видит взлетно-посадочную полосу, — говорит тихо, не отрываясь от губ, и Антон впитывает эти слова вместе с ленивым поцелуем. — По правилам я не могу дать тебе пилотировать, но ты все равно должен быть готов. Антон усмехается и мажет кончиком большого пальца по влажным губам Арсения — от поцелуев они всегда становятся удивительно мягкими, и Шаст уверен, то такими они должны быть всегда. — Понял, кэптэн. Половину ночи Антон не может от Арсения оторваться вообще, как будто это сможет поменять погоду в Тивате — Арс так и шутит обо всем этом, намекая на шаманские обряды. Антон в очередной раз — но уже все ленивее и ленивее — задумывается о словах Руслана, что все мы натуралы до первого Арсения; в какой-то мере применяет на себя, и спорить с этим сложно — да и нужно ли? Истерить и бегать по клубам в поиске девушек, чтобы трахнуть их и убедиться в своей натуральности Антон не собирается хотя бы потому, что у него нет на это времени. У него завтра рейс в сумрачный Тиват, НОТАМ на целую книгу, метеорологические сводки каждые десять минут, бесконечная смена гейтов, обработанный антильдом Боинг и Арсений. И Арсений, конечно. *** Посреди ночи на телефон Арса раздается звонок, и тот с удивлением смотрит на экран — это звезды так должны были сойтись, что ему звонит вдруг Дима Позов в такое время да еще и застает не в постели; Арс вообще-то выходит налить горячего чая, потому что в горле начинает неприятно свербеть (если это ссаный Эд со своими вирусами, Арсений, конечно, убьет и его) и все равно решает ответить на звонок. Димка в принципе звонит ему нечасто, особенно, в последнее время, и у него сейчас дежурство, раз не спит. Семья, дети, все дела, и вообще он твердо стоит ногами на земле. — Ты чего в ночи? — Арс помешивает в кружке сушеную мяту, смутно подозревая, что в случае ОРВИ это поможет ему примерно никак. — Я дома, у меня рейс с утра завтра. — Странно, — Дима шуршит чем-то на фоне; очевидно, Катя собрала ему в ночь домашний обедоужин. — То ли система глюкнула, то ли я. Думал, ты сейчас в брифинг-рум, а ты не спишь даже. Или я тебя разбудил? — Не. — Арс оглядывается на спальню и говорит потише, чтобы не разбудить Шаста; тот и так ворочается под одеялом, словно ему снится не просто грозовой фронт, а как за ним гонится десяток Боингов на ножках, чтобы посадить на ВПП его самого. Или на бутылку. — Ты с кем? — Тут же сурово реагирует Позов, и Арсений даже злиться не может, прыскает только, осознавая весь масштаб профессиональных деформаций. Бебур вот, например, за день может использовать целый флакон спиртового антисептика, будто оперирует по десять человек, а еще шутит шутки про вскрытие и плохих ветеринаров; Арсений тянет руль в авто на себя, как штурвал, и иногда разговаривает с матерью по телефону, как с диспетчером; Дима Позов вот все проверяет. Абсолютно все. Совершенно все. — Дим, ну я ж не чемодан, — фыркает Арс. — Не надо проверять, что у меня внутри. — Кто, — поправляет Дима. — Кто. — Так кто? Арсений меланхолично продолжает помешивать чай и тихо Позу отвечает; Дима никак не комментирует, но Арс почему-то совершенно точно знает, что ему в лучшем смысле все равно — не тот человек, чтобы осуждать, обсуждать и пытаться доказать, что Арсений неправ. У Позова вообще жизненный подход весьма философичен: чтобы человек осознал свою неправоту, он должен объебаться собственноручно. В остальном Позов предпочитает разбираться со всей ситуацией по факту. — Завтра, значит, в Тиват, — задумчиво тянет Дима, и теперь у него на фоне звук закипающего чайника; редкие перерывы начальника службы безопасности. — Ну тогда заранее мягкой посадки. Завтра днем меня не будет. Это пожелание, как и сотни других за годы работы в авиации, Арсений вспоминает еще раз уже в брифинговой, когда лавирует между пилотами и ищет свое полетное задание; Антон заходит чуть позже и касается ладонью его плеча — мол, я сложил бумаги там, изучай. Время вылета популярное, и в брифинг-рум как всегда полной экипажей: пока найдешь своих, уже забудешь, как тебя зовут. — В Тивате без перемен, — Арсений раскладывает НОТАМ и метеорологическую сводку, помечает карандашом то, что ему нужно. — Антон, я подготовлю схемы заходов на Подгорицу и Белград, нам дали их как запасные. Белград в приоритете. Ты летал туда? — Нет, но вроде ничего особенного. Аэропорт как аэропорт. Арсений то и дело хмурится и выглядит напряженным, проводя брифинг — внутри зарождается какое-то смутное чувство беспокойства, и ему Арс доверять привык. Это та сама, наверное, чуйка, не шестое даже, а седьмое чувство, которое толкает пилота иногда на неожиданные решения, и оно часто отличает просто хорошего пилота от пилота по призванию. Арсений помнит, как однажды при визуальном осмотре лайнера он так и не смог отделаться от этого ощущения и отказался лететь на подготовленном Боинге: борт сменили, а на том обнаружили, что проведенный ремонт гермошпангоута был совершен не по технике. При ретроградном Меркурии гермошпангоут бы просто взорвался, и они рухнули бы где-нибудь на полпути с отвалившимся килем. И сейчас Арсений вспоминает тот момент, бездумно водя кончиком заточенного карандаша по метеорологическому коду, и понимает, что оно, это ощущение, рождается и зудит все сильнее; он раздраженно одергивает рукав пиджака — даже забыл его отгладить и отпарить, просто схватил с вешалки в прихожей, чего за ним обычно не водится. Грозовой фронт даже не думает сдвигаться с Тивата — он распространяется дальше в сторону запасной Подгорицы. — Елена, проинструктируйте кабинный экипаж, — Арсений резко встает и оборачивается к старшему бортпроводнику. — Время вылета по расписанию, я настаиваю на осмотре самолета с докладом мне. Буду ожидать отчета по загрузке салона и багажного отсека. Спасибо. Арсений кивает Антону и буквально летит к зоне досмотра и врачебному кабинету, сжимая в пальцах полетное задание; на лице нет ни единой эмоции, но Антон скорее чувствует напряжение, потому что он в принципе чувствует Арсения как свою левую — забавно — руку. Шаст успевает поймать Арса только в один момент, буквально на секунду утягивая за собой в угол за туалетом: берет за руку, смотрит серьезно и быстро украдкой касается ладонью его щеки. — Арс, все будет хорошо. Арсений на секунду тормозит, прикрывая глаза, и выдыхает — пусть ощущение фантомной тревоги никуда не девается, ему становится немного спокойнее. В конце концов, в Тивате он садился не раз, и круговое маневрирование всегда было одной из его любимых вещей — потому что непросто и буквально как вызов самому себе, Арсений без такого не может. К тому же у него по правую руку Шаст, и даже если он первым установит контакт со взлетно-посадочной, они сядут без помех. В Тивате ли, в Подгорице или вообще в Белграде. — Там Андрей сегодня дежурить должен, — бормочет Арс и, достав ручной планшет, еще разок обновляет погодные сводки. — Прошел дождь. Надо ждать, что сцепление шасси с полосой будет хуже. — Работаем, — хмыкает Антон и тянет Арсения в зону досмотра. Пока Арсений мешкается с планшетом, отказывающимся обновляться (зудящее чувство внутри никуда не девается и заставляет Арсения еще сильнее хмурить брови, натягивая пониже фуражку), Антон проходит досмотр и забирает с собой документы; привычно ждет, просматривая полетное задание, пока Арс, запустив ручную кладь в интроскоп, проходит через раму. Антон вскидывает голову от документов, слыша вдруг «постойте, Арсений Сергеевич» от работника службы безопасности, и Арс сам замирает, по привычке уже было выходя из рамы — и растерянно оглядывается. — Попрошу вас остановиться, Арсений Сергеевич, прибор показывает уплотнение на кителе, позвольте проверить, — работник натягивает перчатки и указывает Арсению на точку; тот только пожимает плечами и снимает пиджак, передавая его в руки, и думает только о том, какой запас топлива им нужно обеспечить, чтобы, в случае чего, иметь полчаса в запасе покружить над Тиватом в ожидании адекватных условий для посадки. Руки в обтягивающих перчатках скользят по темной ткани, выворачивают ее, делают это почти мучительно медленно, и Арсений раздражается, протягивая руку за кителем: — Можно побыстрее, мне необходимо начать проводить осмотр, самолет уже готов. — Увы, — говорит вдруг работник службы безопасности, раскладывая пиджак на столе и выкладывая рядом что-то небольшое, Арсений даже не смотрит, потому что у него что-то ощутимо ухает вниз. — Не могу пока пропустить вас. Требуется удостовериться, что это не является запрещенным веществом. Антон дергается было подойти к ним, но другой сотрудник качает головой, останавливая его; Арсений, открыв было рот, чтобы высказать все, что он думает на этот счет, вдруг замирает — на столе рядом с его пиджаком лежит небольшой плотно утрамбованный пакетик, раньше, судя по всему, прикрепленный к внутренней части пиджака там, где внутренняя часть кармана сходится с подкладкой. Как это могло попасть в его рабочую форму, Арсений не знает, но знает, что обычно может вот так выглядеть. — Вы с ума сошли, — голос против воли садится, и Арс сглатывает. — Откуда это в моей форме? Что это? — Мы должны установить. В Тивате разражается гроза. Арсений делает шаг назад, невольно бегает глазами по зоне досмотра, выискивая Антона; тот стоит уже за границей, хмурясь непонимающе, и Арсению в одной рубашке вдруг становится ощутимо холодно. Он знает, что сейчас будет происходить, потому что они обязаны знать процедуру от и до — но не верит, что это все происходит с ним, потому что это просто, блядь, невозможно. Шутка какая-то ебаная. Не смешно. Сейчас работники службы безопасности обязаны связаться с дежурными полицейскими в аэропорту и прислать сюда кинолога с собакой, реакция которой покажет, собирался ли кто-то заваривать зеленый чай в кабине пилотов. Губы Арсения кривит странная улыбка, а зудящее чувство внутри разрастается до масштабов вселенной, и становится трудно дышать. Полиция работает быстро, как ей и полагается в таких ситуациях; кинолог со служебной собакой проходит в зону досмотра экипажей, оцепленную на время проверки, и пса пускают к результатам обыска. Арсений смотрит на подметающий пол хвост овчарки и думает, что в любой другой ситуации он бы обязательно кинулся к кинологу и попросил ее погладить, а ему обязательно бы позволили. И даже не потому, что он пилот, КВС, а потому, что кинологи обычно не против такого. Антон опирается руками на металлический парапет, холод которого не отрезвляет даже, и на пол летят плохо скрепленные листы полетного задания; в тишине, где шум аэропорта остается вне пространства в каком-то вакууме, шорох падающих листов почти оглушает. Арс вздрагивает и беспомощно оглядывается, но выцепляет взглядом только поджатые губы Шаста и метеорологический код на одном из листов бумаги. Становится холодно, и хочется поплотнее укутаться в пиджак, но он на столе. — Что происходит, — вслух говорит Арсений, и это даже не вопрос. Ему кажется, что пес на него оглядывается, но он всего лишь припадает на лапы и замирает рядом со свертком. Нашел. Хороший мальчик, машинально думает Арсений. — Мы вынуждены вас задержать, Арсений Сергеевич, — говорит полицейский, и Арсений наконец поднимает на него взгляд. — До выяснения обстоятельств и получения результатов наркотической экспертизы. В Тивате разражается гроза, а у Арсения темнеет перед глазами.