Место под солнцем

Васко завел яхту, и, помахав рукой пиратам, наблюдающими с берега, поспешил покинуть пределы острова. Как же так?! Этого просто не может быть! В смысле, такое происходит только с кем-то другим, например, с дурочками из телепередач про похищения на TVP1 [3]. Джером тащился от этой всей дичи, а Рада старалась переключить канал, силой отбирая у него пульт. «Да что с тобой не так? У этих лисичек – вот у кого настоящие проблемы. Оставь! Дай досмотреть. Сейчас они покажут, где их держали. Прикинь, это все было под носом полиции!». «Отстань, они сами виноваты!» - она заглушала чувство вины, сравнимое с тем, что можно испытать, столкнувшись c попрошайкой на улице, и переключалась на кабельное. А теперь все взаправду и происходит именно с ней. Она желала Васко смерти. Пребывая в оцепенении, стоя на коленях, она прокручивала сотни сценариев того, как сердце жирного ублюдка перестает биться. Он «умирал» от разрыва сердца, у него кровоточили глаза, отрывались ноги, ломались кости, сплевывались зубы; он хотел молить о пощаде, но ему отрезали язык, он хотел бежать, но она перерезала его ахиллово сухожилие, он хотел жить, но вместо этого сплевывал куски собственного желудка, когда этот, их главный, пинал его в живот. Она не сразу поняла, что в мыслях слишком зацикливается на кровавой каше, идущей через его рот. Она знала, каково это. Видела собственными глазами, как желудок выходит наружу. Когда Раде было шесть лет, у ее деда нашли онкологию. Рак желудка. Родители говорили, что он поправится, но она видела, что жизнь в нем угасает с каждым днем. Худшие детские воспоминания. Болезнь превратила ее доброго и жизнерадостного дедушку, в мерзкого, исхудалого старика. Иногда от боли у него краснели глаза, и он срывался на ее родителях, так, будто бы они были виноваты в том, что он заболел. Один раз он поколотил Раду. Это случилось еще до того, как рак приковал его к инвалидному креслу. Мать быстро нашла ему оправдание. В конце концов, в какого говнюка ни превратила бы его болезнь, он оставался ее отцом. «Не злись на дедушку, - говорила она. – Так господь испытывает нас. Он испытывает тебя. Ты должна простить его и полюбить, как раньше. Даже еще сильнее. Не живи с обидой, ведь дедушки скоро не станет». Рада согласилась с матерью. Она сделала вид, что простила, пыталась убедить в этом себя, но распаленная детская обида не угасала. Еще несколько месяцев она прожила как обычно, и равнодушно встречала мысль о том, что дедушка скоро умрет. В день смерти он мучился почти восемь часов. Родители не пустили Раду к нему. Она сидела на полу и давилась слезами, слушая, как за стеной, разделяющей ее и дедушкину комнату, он воет от боли и сплевывает кровяные комки желудка. Детские воспоминания, не отпускающие ее даже спустя семнадцать лет. В отличие от Васко, дедушка был хорошим человеком и всего этого не заслуживал. Васко здорово их всех развел. И это не укладывалось в голове. В смысле, когда дело касается арендаторов – это одно, но кинуть ее и Мили…. Нет, это не может быть. Он организовывал круизы на уютной яхте в десять кают; Рада и Джером хотели подзаработать в последние дни отпуска; она нанялась горничной (как выяснилось потом, в ее обязанности входила работа уборщицы и официантки в одном лице), Джером должен был устроиться мойщиком суден и ожидать ее в порту, но за день до отплытия он сломал ногу и не смог выйти на работу. Интересно, через сколько дней он заявит в полицию? Почувствовал ли он, что она попала в беду? Рада, например, всегда чувствовала, если с ним что-нибудь случалось…. Они покинули порт Коста-Бравы еще до рассвета. Да, Васко рассказал арендаторам яхты об Рук Айленде – острове, на котором можно как следует поразвлечься и даже поохотиться на тигров. Он знал, что среди мужчин были заядлые охотники и раззадоривал их. Он говорил: «Тигры…. На мой взгляд, просто варварство убивать таких красивых животных. Сколько в них силы, грации. Прелесть! Я не зарабатываю на их убийстве, мне приятнее думать, что я просто даю вам возможность хорошо провести время. Ведь животное внутри нас не уничтожить. Может быть, в этом что-то и есть, но лично мне никогда не хватало духа, спустить курок. Мой приятель любит говорить мне: «Ты многое теряешь, Васко. Если ты смог завалить животное, которое рождено для убийства, то, значит, ты чего-то да стоишь». Какой смысл в созидании, когда все, что мы есть, это лишь секс и агрессия? Тигр лучше нас уже потому, что не изменяет самому себе – если он вас видит, то вы, вероятнее всего, потенциальный покойник. Либо они, либо мы. Даю вам слово: на острове животное внутри вас возликует». Конечно же, они купились! Эти денежные мешки взяли с собой своих жен, любовниц… любовников и отправились баловать зверя, что прячется в каждом из нас. Не то, чтобы они плохо относились к Раде. В смысле, они не были высокомерны, обращались с работниками вполне любезно, но в то же время ограждали себя от каких-либо личных разговоров с ними. Это и обрекло Раду, повариху Мили, Васко и двух его помощников на некое подобие товарищества. Васко был капитаном, но едва ли к нему относились снисходительней, чем к остальным. Из-за комплекции тела над ним даже подшучивали. Рада тогда не понимала, как он может вести себя так, словно ничего не происходит, словно бы их шутки совсем не задевали его. Сейчас же очевидно, что их слова бесили его, выводили из себя. Он сам часто провоцировал их, наверное, чтобы не испытывать чувства вины потом, когда все завершится. Рада хотела, чтобы Васко умер. Но его яхта уплыла, растворившись в ночной темноте, а она осталась здесь, сгорая от ненависти и дрожа от страха. Она думала, что ее вместе с остальными расстреляют сразу по прибытии на сушу но, как оказалось позже, убивать их никто не спешил. Кругом было движение, будто бы кто-то потревожил улей. Пираты (или кем там считали себя эти ублюдки) таскали награбленное из лодки в открытый кузов большого внедорожника, который подъехал сразу же, как только они сошли на берег; пленных расположили в свете его фар. Два пирата выбрали себе в жертву Шона. Худой и прыщавый – Шон добряк. Милый и обходительный парень. В отличие от остальных арендаторов яхты, он всегда улыбался и говорил «доброе утро» каждый раз, когда Рада приходила убираться в его каюте. Сейчас он совсем сник от страха. Ублюдки вывели его из общей шеренги заложников под предлогом того, что им скучно вдвоем – завели разговор, угостили какой-то дрянью из фляги и разложили колоду карт. «Нет, нет», - вяло отговаривался Шон, но пальцы его в противовес словам судорожно вцепились в карточный веер. Пираты ржали; один из тех, кто проходил рядом, только подлил масла в огонь: «Не связывался бы ты с ними. Эти тебя в два счета без портков оставят, а ты еще благодарить будешь, что отделался легко». Но игра уже началась, и Шон, ссутулившись от страха, продумывал каждый ход, впрочем, догадываясь, что при любом раскладе останется в дураках. Остальных же пасли, как стадо овец. Каждый под прицелом. Те ублюдки, что стояли без дела, обсуждали улов. Поскольку они говорили громко, Рада стала свидетельницей разговора между молодым и на удивление красивым парнем и здоровенным негром с надписью «Вlack Jesus», вытатуированной на левом предплечье – тем самым озабоченным хреном, притащившим игрушку на палубу. – Ну как? – спросил красавчик. – Охуенные. – Тебе все охуенные, лишь бы с дыркой. Эти ничего, но, видел бы ты, какие девки у меня были раньше. – Поди такие же – с дыркой посередине. – Поверь, такие тебе только снились. – Ты на понт меня не бери. Девками меня дразнишь, типа? Так я девок драл, еще когда ты под себя гадился. Разных видел – и кралей и стремных. Одна так совсем пиздец была. Мы драли ее на семь рыл, а она на все согласна, только умоляла, типа, свитер с нее не снимать. Свитер-то в такую жару! Ну а мы что? Мы драли так, в свитере этом. А вечером тем я нажрался, и так меня, бля, на интерес пробило: что с этой телкой не так? Ну, думаю, пойду, типа, посмотрю. И так она орала, так бесилась, когда я с нее этот сраный свитер снимал. Снял я и вижу: из лопатки у нее лицо торчит. Ебаный сраный близнец, типа. Я тогда две недели бухал. Ну что, Лукардо, видел такое? Может, тебе такие не снились? Я здесь столько всего повидал, пока ты и твой сраный ансамбль наяривали чужие песни в клубе у Васко. – Ладно, не горячись, – сдался Красавчик. – Такой дичи у меня не было, но и не надо, спасибо. Не так много я видел, да, зато в Барселоне у меня были лучшие женщины. Конечно же, ты их видел. Я не так сказал. Просто… даже здесь они не для тебя. – И какие же это девки, бля? – Ну, помнишь, хотя бы ту штучку, за которой Морт приезжал сам лично? Мы еще травили, что женится сразу, как купит. – Мы ее мужика еще Тео впарили, да? Конечно, бля, помню. Да, охуенная краля, – «Черный Иисус» сплюнул, отыскал взглядом своего главного и, не скрывая зависти, добавил: – он один ее неделями трахал, пока мы тут все слюни пускали. – Об этом я и тебе и толкую. Такими здесь не делятся, и уж тем более с нами. – Да понятно, – осознав, что разговор обернулся не в его пользу, Черный Иисус решил сгладить углы. Улыбнулся, пытаясь перевести все в шутку. – Просто, типа, подумал, вот интересно, успел он заделать ублюдка той кошечке, прежде чем сплавить ее в Мортов притон? – Ну, одной-то он точно заделал, - ответил красавчик. Оба переглянулись и заржали, а Рада, не поняв соль шутки, перевела взгляд на вожака ублюдков. Тот создавал видимость активного участия в работе своих людей: орал, чтобы они поторапливались, много курил и мало стоял на месте; он даже порывался таскать груз вместе с остальными, но быстро к этому охладел. Старался быть везде. Слишком активный. Слишком возбужденный. Казалось, что его распирало от энергии – мощной, но деструктивной и какой-то болезненной. Рада наблюдала за его суетой и видела в нем мертвеца. Она попыталась вспомнить, как его зовут, но имя, хотя Рада непременно его слышала, просто вылетело из головы. Пустота. Интересным открытием стало и то, что, несмотря на ужас положения и бурю эмоций, у Рады нашлось место для скуки. Примерно тридцать минут ожидания, где каждая минута, как вечность. За это время для пленных не произошло ровным счетом ничего. Хотелось какой-то определенности, узнать, наконец, что с ними станет, принять это и хоть на время испытать облегчение. Неизвестность напрягала хуже любой действительности, и Рада чувствовала, как тревожные мысли роем пчел заползают ей в голову. Настойчивей и настойчивей с каждой минутой. Если она сдастся, ее накроет паника. Она громко дышала. Вертела головой, пытаясь увидеть все сразу. Скорее от страха, чем от желания оценить обстановку, запомнить местность, обдумать план возможного побега, в конце концов. Рада направляла все силы на борьбу с паникой, и мысли ее поэтому были какими-то пустыми, бесполезными и примитивными, словно у животного. «Пираты», - думала она, смотря на толпу ублюдков; «Море», - думала она, заслышав вдали всплеск волн; «Джунгли», - пронеслось в голове, когда ветер донес до ее носа удушающе-свежий древесный запах; «Ваас», - прозвучало в сознании, когда в ее поле зрения попал ублюдок номер один. И это озвученное лишь в собственных мыслях имя, будто бы пробудило ее. Ваас. Его зовут Ваас! Паника, наконец, пробила защиту. Ее затрясло. Когда пираты захватывали яхту, когда послышались первые выстрелы, Рада ничего не слышала. Ничего, кроме собственных позывов к рвоте. Закрывшись в уборной, она склонилась над раковиной, с мучительными стонами выблевывая содержимое желудка. Не стоило добивать тот косяк одним махом. Его могло хватить на раз пять, но она всегда была слишком жадной до ощущений и предпочла скурить все сразу. Парень с пляжа, у которого она покупала траву, предупреждал, что следует быть осторожнее. «Esto es una cosa muy poderosa[4]», - говорил он. Да только Рада не поверила. В смысле, каждый мелкий торговец наркотиками будет уверять вас, что его дерьмо сорвет вам башку, но чаще всего они врут, чтобы набить себе цену. Стоило его послушать. Рада чувствовала пульсацию на запястьях, шее, висках и в районе темечка; казалось, что ее сердце вот-вот разорвется, не выдержав бешеной скачки. Желудок взбунтовался. Навязчивые параноидальные ощущения, словно бы там внутри есть кто-то живой, и она, паникуя и плача, пыталась высвободить это наружу, давясь рвотными спазмами. Полный ад! Но вместе с тем ее тело было открыто для других ощущений. Приятных и чувственных. Словно бы перед ней открылся мир, где можно увидеть прекрасное, лишь страдая. В нитке слюны, свисающей с подбородка, в рвоте на белой керамике раковины, в белом свете лампы и в наступающих сумерках за окном иллюминатора – она тонко ощущала красоту во всем. Рада часто поднимала глаза на свое отражение, любуясь собственной красотой, ставшей почти неземной в этой яркой триповой ряби. Она была тронута ощущением собственной привлекательности, потому что жизнь вне состояния кайфа всегда подгоняла ее под другие стандарты. Можно сказать, что именно зеркало ввело ее в курс событий. В последний раз склонившись над раковиной, Рада обрадовалась, поняв, что тошнота начинает отступать; она сплюнула, прокрутила кран, прополоскала рот и посмотрелась в зеркало, пытаясь убедиться, что самоощущение красоты никуда не исчезло. И там, в отражении, она увидела его. Этого гребанного психа с ирокезом. Странно, Рада тогда даже не допустила мысли о возможной галлюцинации. Ваас стоял позади нее, был более, чем реальным, и все, о чем она подумала, это как он смог подобраться ней? В смысле она бы обязательно услышала, если бы кто-нибудь попытался выломать дверь. Все оказалось проще. Она просто не заперла ее на ключ. Все произошло так быстро, что Рада не успела ничего сообразить. Страх парализовал ее, не давая закричать. Дура! Тупица! Никаких идей. Никаких рефлекторных порывов к действию. Ничего. Она могла попытаться сделать хоть что-то, но в ту решающую секунду она просто пялилась на него в отражении, ожидая, что он должен был что-то сказать. И Ваас сказал. «Бу!» И вместе с этим схватил Раду за волосы и приложил лицом об зеркало. Удар отозвался в ее голове зеленой вспышкой, а потом наступила тьма. Очнулась она уже на палубе. Ваас с того момента потерял к Раде интерес, лишь один раз нарочно напугав ее тогда на палубе. А Рада сходила с ума от сожаления за собственное бездействие. Если бы она только не застыла от страха! Можно было бы попытаться сбежать, спрятаться. Хотя…. Может, к лучшему, что все вышло именно так – что она вырубилась и не попала под обстрел. Вот Милли, молодую и добрую повариху, застрелили еще при захвате. – Эй, парень, если тебе так дорога эта твоя штуковина, ты можешь отыграться – ублюдки по-прежнему издевались над Шоном; он плакал, когда один из них снимал золотые часы с его руки. Рада упустила момент, когда они закончили игру, но было очевидно, что парень проиграл. – Еще есть шанс все вернуть, не ссы. – Но мне больше нечего поставить. – Да уж, у ебанных туземцев барахла больше. Но все же у тебя кое-что есть. – Что? – Жизнь. – Что? – переспросил Шон. Он не отрывал взгляд от часов в руках ублюдка. Рада не понимала его привязанности к вещи, но в ее памяти всплыла одна деталь: Шон всегда снимал часы на ночь, оставляя их на специальной подставке на тумбочке; на второй день, убираясь у него в каюте, она увидела, что он погладил и поцеловал циферблат, прежде чем застегнуть застежку часов на запястье. - Че не понятно-то? – скалился один ублюдок, тот, у которого вместо зубов были гнилые пеньки. – У тебя есть шкура, а у нас твое барахло. Все равно один хер подохнем, так почему бы не рискнуть-то? Другой, здоровый бугай с глубокими, уродливыми рытвинами на красном лице, оживился. – Да, используй шанс, пока он есть, бля! У нас еще есть десять минут. Решай: уйдешь ты отсюда драной девкой или покажешь всем, что у тебя есть яйца в штанах? – Что я должен сделать? – спросил Шон. Красномордый ответил: – Да все просто, бля. Как два пальца. Есть, типа, ты и две волыны – одна икру мечет, другая нет. Выбираешь и – хоп! – Что «хоп»? – В башку, бля, хоп, стреляешь. – То есть вы хотите сказать, что один пистолет заряжен, да? – Да. А я, что, не так сказал? – Понятно, - отрешенно сказал Шон и сделал то, что от него никто не ожидал – свалился на песок и затрясся в конвульсиях. «Пенек» и Красномордый отступили назад. – Э, ты чего…. Эпилепсия? Рада не сталкивалась с ней раньше и имела весьма туманные представления о припадках. Она почему-то думала, что все это должно было сопровождаться каким-то шумом – криками или стоном. Но Шон не издал ни звука. Его просто колотило – руки и ноги бились по песку; он закатывал глаза и трясся. Ублюдки словно разделились на два лагеря: одни пчелиным роем окружили парня, другие продолжали стоять в стороне или проходили мимо, показывая, что им насрать. И только один Черный Иисус попытался помочь. – Хиппо, хуиная ты голова, не стой столбом! Переверните его набок! Хиппо (он же Красномордый) ринулся исполнять. Вместе с Черным Иисусом они перевернули Шона и держали его, дергающегося в конвульсиях, чтобы зафиксировать положение тела. Тому, казалось, стало только хуже. – Да не дергайся ты! Теперь внимание уже большинства ублюдков было переключено на происшествие. Рада тяжело дышала. Что-то неприятное, щекочущее начало вить узлы в районе желудка. Тревожное чувство. Чувство возбуждающее ее, заставляющее двигаться, понукающее пуститься в бег. Если не бежать сейчас, то когда? Она обернулась на джунгли, пытаясь продумать четкую последовательность действий. Нужно всего лишь решиться. Встать и…. Пробежать двадцать ярдов до джунглей. И не быть пойманной. И не попасть под пулю. Рада не могла заставить себя. Медлила. И чем дольше она тянула, тем больше находила причин, чтобы остаться на месте. Кого она обманывает? Это чистое самоубийство! Ее же просто пристрелят. Она малодушничала - знала, что шанс есть, но побоялась рискнуть. Когда момент был упущен, она с чистой совестью приняла чувство вины. Она снова осмотрелась, пытаясь узнать, что же произошло с Шоном, и застыла, когда вожак шайки ублюдков прошел в полуярде от месторасположения пленных. Он даже не посмотрел в их сторону, но Рада все равно опустила глаза, избегая любой возможности встретиться с ним взглядом; она почувствовала, что остальные, не сговариваясь, тоже поступили также. Ваас направился к эпицентру заварушки с Шоном. Спросил, подкуривая: – Что с ним? – Да приступ, – засуетился Красномордый. – Сам вижу, – Ваас присел рядом с парнишкой; ничего не говорил, никак не реагировал – просто смотрел, как того колбасит. Примерно с минуту. Наконец, шмыгнул, почесал нос и, поднявшись на ноги, вынес вердикт. – Щенок. Когда он врубится, а я надеюсь, что он врубится, верните его к остальным. Пока Пабло не будет здесь, я хочу, чтобы каждый из этих придурков был вылизан и сиял, как те телки из сраных «Шоу гёлз». – Пабло? Пабло будет здесь? Ваас не ответил, дав Красномордому самому дойти до ответа. – Кайф, – сказал тот. – Он же всех к рукам пригребет. – Вот именно. Поэтому, Хиппо, не трогай их, блять, и даже не смотри. Ты, как сраная эбола, убиваешь все, до чего дотягиваются руки. Вопрос ведь не в том, что мы делаем? Окей? Вопрос в том, что за этим последует? Что бы ты ни делал со щенком, если он сдохнет, ты поедешь с Пабло вместо него. – Эй, Ваас,– обратил на себя внимание Черный Иисус. Он перестал держать Шона и, оставив его лежать, приблизился к боссу, – есть идея. Неизвестно, что он прошептал ему на ухо, но главный ублюдок вдруг приободрился и просиял в улыбке. – Да ну нахер! Думаешь? Хесус, бро, мне кажется, что у тебя не хватает чутья, но если хочешь рискнуть, то, пожалуйста, – будь готов скинуть семь штук. – Семь? Не много ли, типа, для такого говна? – Я впарю его Пабло по этой цене, ну, и плюс-минус штука за мое спокойствие. И Хиппо разожмет очко, если будет знать, что ты заложишь деньги за его косяк. Ну что, по рукам или ты зассал? – Мне нужно, чтобы зассал этот говнюк, – засмеялся Черный Иисус. – По рукам. – Тогда скажи остальным. Хесус передал что-то, заключенное между ним и боссом, Пеньку с Красномордым, получив одобрение от них. Казалось, с того момента ничего не изменилось. Пираты вели себя, как и раньше, только вот полностью забили на Шона, перестав за ним смотреть, когда его приступы прекратились. Прошло около трех минут, прежде чем он полностью пришел в себя, заметил, что за ним не следят и… решился. Шон был очень осторожен. Осмотрелся, не прекращая трястись, – уже наигранно, с особым старанием. Затем перевернулся на живот и, крадучись, словно кот, отполз примерно на полтора ярда – достаточную дистанцию для того, чтобы успеть подняться, прежде чем его спохватятся Хиппо с Пеньком. Рада, поначалу не заметившая во всем этом подвох, поймала себя на мысли, что не хочет, чтобы Шон сбежал. Если он сбежит, кем будет чувствовать себя она? Зная, что и у нее самой был шанс сделать это, но она не смогла рискнуть. Страх. Нет, настоящий ужас просочился в ее кровь, в ее тело, проел корку черепа и прочно засел в мозгу. У этого сосунка не должно получиться! Она могла принять мысль, что будет страдать вместе со всеми, но если один сбежит, то что тогда? Кем она будет в своих глазах? Какую вину испытает за свое бездействие? Нет, страдать выше положенной меры Рада была не готова. Она следила за действиями Шона, молясь, чтобы он облажался. А Шон тем временем замер, словно бы сомневаясь: получится или нет? Но в следующую секунду он одним прыжком поднялся на ноги и сломя голову бросился к джунглям. Почти сразу стало понятно, что Рада переживала зря. Его заметили. Сразу. Пираты сорвались с цепи. Они гнали его, как гончие гонят испуганного кролика — Пенек и Красномордый спринтовали за ним, быстро сокращая те несколько ярдов преимущества, что были у Шона: «Сука! Куда? Шкуру живьем спущу!». Трое ублюдков уже поджидали его у зеленой полосы, разделяющей джунгли и пляж. Шон в ловушке. Но он продолжал бежать. Не сбавлял скорости, все еще надеясь проскочить перед ними. Еще десять ярдов и он достигнет джунглей. Красавчик и Хесус подрезали его с двух сторон, не позволив ему петлять, сворачивать; гнали его прямо в лапы ублюдков. Шон не останавливался. До свободы было так близко! Рада забыла про свой эгоизм. Она затаила дыхание. Давай же! Прорвись! Прорвись! Какая-то опьяняющая беспричинная радость на мгновение охватила ее, заставляя едва ли не плакать от счастья. Она видела, как он убегает, как обставляет этих говнюков, и эмоции переполняли ее. Беги, мать твою! Беги! Она обернулась, чтобы увидеть, сколько еще ублюдков бросилось за ним в погоню, и остановилась взглядом на их главном. Он даже не сдвинулся с места, когда Шон совершил побег – смотрел ему в след, шумно снюхивая что-то с пальцев, которые обмакнул в синий портсигар или что-то типа того. В рамках конкретной ситуации он не сделал ничего особенного, но Рада зажмурилась, словно бы увиденное резануло ей по глазной сетчатке. Два ярда. Шон убегает! Это ему почти удалось, но в последний момент Пенек, собрав силы, сократил дистанцию. Нагнал его и с разбега навалился сзади, сбивая парнишку с ног. Шон упал, как подкошенный, издав короткий жалобный писк, точно как кролик, которого подстрелили. – Четте, ну ты мужик! – Говорил же, этот пидор далеко не уйдет! Вот и все. Конец. Рада выдохнула, испытывая ужас, разочарование и облегчение одновременно, когда ублюдки окружили Шона и стали его избивать. Он даже не сопротивлялся – скорчился, закрывая голову руками, и кричал, когда тяжелые ботинки ублюдков с размаха впечатывались в его живот, голову и яйца. Это выглядело так дико! В смысле, у него ведь не было шансов защитить себя. Они могли не так усердно выбивать из него дерьмо, но упивались своей жестокостью просто, потому что могли. Бедный Шон. Шон добряк. Держись. – Хэй, тащите его сюда! – скомандовал Ваас, тем самым на время избавив парнишку от страданий. Ублюдки исполнили приказ – приволокли Шона за руки, замученного, парализованного от страха, с разбитым в кашу лицом; когда его перестали держать, он, скуля и корчась, упал к ногам Вааса. Красная слюна текла из его рта по подбородку вниз к шее; к сломанному носу и кровоточащим ранам на лице прилип песок. Он уже тогда не мог открыть левый глаз. – Пожалуйста, не надо больше! – Не надо «что»? – Бить! — Бить тебя? Ваас шмыгнул и провел пальцем под носом; его темные глаза влажно блестели в свете фар. Ничто не выдавало его намерений, разве что пугал диссонанс между живым любопытными взглядом и напряженным лицом, мышцы на котором словно застыли. Но это быстро прошло. Он теперь выглядел не страшнее и опаснее остальных ублюдков и отличался от них только тем, что ставил гребанный ирокез. И как только Рада подумала об этом, как только сняла с него ярлык «самый опасный», он достал нож и всадил его парнишке в живот. Шон заорал. Рада не думала, что люди способны так кричать. Это был ор полный ужаса, тот, что по цепной реакции способен заразить остальных. Она и сама прикрыла рот рукой, не позволяя зарождающемуся крику вырваться наружу, и затряслась всем телом, смотря, как Шон одеревеневшими от шока руками пытался отпихнуть главаря ублюдков. Ваас легким толчком вновь уложил его на лопатки, и в наказание прокрутил лезвие в его животе, еще сильнее растревожив рану. — Аааааа! — Больно, да? — доверительно спросил Ваас. — Наверное, нестерпимо. Ощущения должны быть такими, словно бы твои кишки просятся наружу, а ты еще и полюбуешься, — он присел рядом с Шоном и вынул нож; парнишку так и парализовало от боли — он только и мог делать, что пялиться на него в ответ, но едва ли слушал, что ему говорили. Ваасу было плевать. Ведя беседу с Шоном, он хотел, чтобы смысл его слов дошел до остальных. — Ты здорово меня подставил, чувак. Понимаешь, да? Я впрягся за тебя. Нагрубил Хиппо. Проблема в том, что он реально классный мужик, не чета тебе, но я бы отдал его Пабло – оторвал бы от сраного сердца, а все потому что люблю, когда с вами, овцами, все в порядке. Но ты…. Ты все испортил. Решил, что самый умный? Подставить меня решил, да? Наебать? Розовощекие пидоры вроде тебя вечно думают, что знают жизнь лучше. Будто мир им чем-то обязан. Они думают, что могут диктовать мне условия только потому, что родились в месте непохожем на это. Ты хотел убежать, потому что там, блять, за этими джунглями — свобода! Я это понимаю. Окей? Уважаю тебя. Респект. Но ты хоть врубаешься, что это означает? Для многих свобода нихуя не значит. Пустой звук. Нет, серьезно, они думают, что это возможность выбирать. Думать, что хочешь. Делать, что хочешь. Быть где, где хочешь…. Трахать, что хочешь. Но нет, чувак. Свобода – это цепочка событий, что происходят потом. Ваас шмыгнул, вытер окровавленный нож краем майки и поднялся с земли. — Чтобы до тебя дошло. Не я убил тебя. Окей? Ты был уже мертв в тот момент, когда подумал, что сможешь меня наебать. А вообще я должен сказать тебе спасибо. Я поставил на то, что ты сбежишь и ты, темная лошадка, привел мою команду к победе. Хочу, чтобы эта мысль въелась в твой сраный мозг, прежде чем ты умрешь, — он обернулся, обращаясь к своим ублюдкам. — Грузите их в тачки! Мы уезжаем! Рада наблюдала за происходящим безумием, видела предсмертные муки Шона, когда в общей суматохе кто-то из пленных сказал: — Нам пиздец! Нам всем пиздец! И она не посмела с ним не согласиться.