***
Приближённые короля верны ему практически каждым закоулочком собственного сознания, каждой его площадью и даже подворотней. По той же причине разговор с Лурьеном Хранителем не оказался долгим: "лишь возьмите под опеку обучения Белого Дворца моего ученика, мой король, молю вас всем сердцем!". У чистых головой опекунов дети остаются родными по истечению времени и с учётом связанных с ними событий, у приближённых ученики становятся родными несмотря ни на что, даже если те отстранены духовно. Кто взрастил и воспитал, держал под плотным крылом и вскармливал-тот и родитель, что является негласным и не самым приятным для некоторых правилом. Остался последний приближённый, а именно-Мономона Наставница, преданный монарху хранитель знаний многих поколений. Однако несмотря на это её тяготит любовь, самая настоящая материнская любовь к чужой крови. Этот разговор был крайне неприятен, станет впиваться в нежную душу пилообразными шипами от того, насколько чиста эта любовь, насколько прекрасной и заботливой матерью она является. Черву стало мерзко от самого себя, хотелось снять собственную шкуру и прочистить разум, душу, вырезать из этого механизма совесть и забыть об этом явлении, дабы не чувствовать вины от её же избавления. Туманный Каньон не был опасным местом, наоборот можно было расслабить уставшие мышцы, мирно расположиться себе в углу и созерцать красоты этого места без страха, что на тебя обратят внимание здешние обитатели. Вот и монарх был того же мнения, однако всё равно находился в сопровождении двух каролингов, беспокоясь за сохранность собственной шкуры сильнее обычного. Объяснить он это пытался самому себе повышенной тревожностью от неспокойных времён, пускай, что очевидно, слёзы Кошмара задели самые струнки его души, вынуждая заботиться о себе куда лучше. К его огорчению, сейчас меры предосторожности не имеют никакого значения, когда каньон, самая мирная тропа, оказался самым опасным местом во всём королевстве, стоило маэстро возникнуть из пламени прямо за углом в двадцати локтях от прямой тропы. Один выпад из засады и судьба Халлоунеста перевернётся вверх дном и предсказать её не смогут ни всевидящие шарлатаны столицы, ни всевышний, кем бы он ни являлся. Но Гримм, притаившись и пытаясь спародировать зверя выше своего местечка в пищевой цепочке, совершил непростительный для себя просчёт: Кошмар видит и знает абсолютно каждое действие, каждый проступок своей шестеренки и вместо быстрой мести будет держать её в страхе неделями, а то и месяцами. Однако сейчас он не мог смиренно ждать с издевательской, злорадостной гримасой. Один выпад и жизнь дорогой персоны спасена, один выпад отделяет королевство от гибели. Гримм оказался прижат к мокрой от влажной среды траве, пока Кошмар всеми силами сдерживал вопли гнева, зарождающегося в животе и отдающего в сердце от осознания того, что нанести вред намеревались единственному существу на всём белом свете, которое тот способен полюбить. Маэстро брыкался что есть сил, щуря изувеченный его же хозяином глаз, чтобы затем упереться руками в овраг под чужим весом, пытаясь оказать хоть самое незначительное сопротивление, когда его пытаются окунуть в кислоту, когда её мелкие брызги уже шпарят лицо, вызывая еле стерпимый зуд. Страх смерти сильнее всего на свете и Гримм, превозмогая всякую боль, сквозь боязнь перед шипением при соприкосновении с губительной жидкостью, зачерпнул её в ладонь, обливая ею шею хозяина труппы. Шестерёнка всё же высвобождается, разворачиваясь к своему оппоненту и впиваясь со страшной силой в хитин на груди. Отдаваемые от укуса и кислоты волны боли не могли остаться без выкрика, без рычания, между тем как Гримм мотает головой, сжимая худощавую, цепкую пасть. Шаги за углом спустя тихую паузу участились. Его голос слишком узнаваем, в особенности для короля здешних мест, но не успел Кошмар опомниться, как маэстро и след простыл, лишь пламя слегка обожгло руки. В этой схватке никто не победил, однако дух алого пламени уже второй раз предстал слабым перед тем, кому он обязан тёплой и в то же время горькой влюблённостью. -Ну надо же так, Кошмар!- По всей видимости прибывший запоздал, не сумев заприметить второго участника потасовки, обнаружив лишь возлюбленного в изрытой земле. Пасть приоткрыта в частом дыхании, рана пузырится кровью, а шипение кислоты утихло лишь к этому моменту. Наверняка останутся шрамы, но на фоне всех остальных они не будут столь заметны, со временем легко сливаясь с общей картиной изощрённого художника под именем "жизнь хозяина труппы". Боль грызёт, разрывает нервные окончания и хочется, чтобы она хоть малость утихла. В воздухе, пропахшем свежестью и влажностью, веет желание прекратить эту пытку. И Кошмар делает это с ощущением крохотных ручонок на щеках, неосознанно впадая в принудительный сон, перед этим слыша лишь голос зазнобы. -Чего вы стоите?! Помогите его донести!-***
Время тянется безумно медленно, вытягиваясь тоненькой стрункой и лопаясь крайне неохотно, обозначая этим конец твоего ожидания. Ожидание любимой девушки перед прогулкой, стоя прямо под её окном, ожидание вердикта собственного лекаря, утирающего со лба пот, ожидание ответственных отцов при рождении собственных детей. Ничто из этого никогда не пролетает незаметно, как и беспокойство за родную душу, когда ты, как монарх в данный момент, пребывая в горячем источнике близ дворца, возвышаешься над возлюбленным, утираешь влажным полотенцем пот с его лба и целуешь, слепо надеясь, что это поможет ему отойти ото сна. Черву было тошно, столь тошно от беспомощности, столь тошно от того, как на него и Кошмара глазели собственные подданные посреди Вокзала Королевы. Тошно от себя, тошно от зевак и любознательных персон, не осознающих тяжести сего для остальных, тошно от всего мира, коим не является хозяин труппы. В такие моменты хочется самому временно отключить сознание, но безграничная привязанность к предмету обожания делает сильнее, пропуская через тебя толстые, стальные корни, крепко удерживая на ногах во время шторма. Монарх отвернулся на момент, чтобы сложить плащ Кошмара, подкладывая мягкую ткань под тяжёлую голову, улавливая чуткими руками, как тот вздрагивает в беззвучном кашле, приоткрывая не менее тяжёлые веки. Неужели, очнулся, наконец очнулся и пытается встать из нежных объятий источника, вертит головой, несмотря на ноющую в шее боль. Дрожащие руки короля ложатся на грубоватом хитине и трепетно укладывают пострадавшего обратно, который поддаётся под этой лаской, глубоко выдыхая и понимая, что нежнее рук зазнобы ничего на этом свете нет. -Молю тебя, не подрывайся, ты меня до смерти перепугал,- Монарх зачёрпывает живительную воду в ладони, обливая израненную шею, смотря с грустным очарованием. Он столь красив, столь прекрасна его внешность даже в этом состоянии, что восхищение необъятное не удержать, но душа за него ноет, изнывает, перетягивая на себя все сосуды худощавого тела. -Всё хорошо,- Не хорошо, быть даже близко не может, ведь даже слюна сглатывается ноющей, быстро утихающей болью от движений кадыка, а когтистая рука тянется к фарфоровой щеке, поглаживая мягким от тёплой воды хитином место с расположенной ранее царапинкой. Далеко не факт, что ему удастся привыкнуть к заботе по отношению к себе, но это уже стало столь же необходимой для него потребностью, как кислород, как стакан воды с раннего утра, как одеяло промозглыми ночами, как весь свет белый. -Свет мой, чего ради ты последовал за мной? Ты же почти- Король прикусил язык, страшась даже предположить развитие событий, если бы он не оказался рядом, не сумел бы добраться до источника и исцелить зазнобу, стараясь в данный момент проглотить собственные голосовые связки, чтобы не выдавать скулёж и все вытекающие. Никого из них не спасти, ни Бледного Короля, ни безумца, точка невозврата влюблённости была пройдёна уже очень и очень давно. Однако, судя по всему, ни один из них об этом не сожалеет, как бы не давила тяжесть беспокойства на их плечи. И как бы долго эта связь не продлевалась-подбирать нужные искренние слова дух алого пламени так и не научился, вместо этого выражая приглушённые эмоции через действия, как сейчас, под давлением совести опуская голову и вжимая её в плечи. Природные пороки тяготят, опускают на самое дно, но Кошмар противится, приподнимаясь с горем пополам и заключая крохотные ручонки в объятия своих, безжалостных и грубых компаньонов, чтобы прерывать множество жизней. После чего немного тянет на себя, будто ребёнок, который усиленно пытается увести взрослого за собой и монарх в миг понимает суть предложения, тихо и добро вздыхая. -Хорошо, любовь моя, подари мне всего момент,- И поднимается, отходя к скамье и сквозь скованность неизбежного смущения оставляя накидку монарха на ней, расправляя прозрачные, переливающиеся чуть ли не всеми на свете цветами крылья, что робко поддрагивали от долгого пребывания под одеянием. Они словно опасались внешнего мира, как и Король крайне долгое время не вылезал из своей белоснежной скорлупы. -Вот и всё,- Столь хрупок, точь в точь дорогущий хрусталь для банкетов Белого Дворца. Хрупок физической оболочкой, но столь красив, прекрасен. Одно неловкое движение острейших костей и он будет повреждён, разбит, впившись после этого осколками в грудь, неосознанно добираясь до сердца по воли влюблённости. Этим образом Кошмар был поражён, наблюдая во влюблённом любовании, как в немалое количество шажков предмет влечения оказывается рядом, опускаясь в тот же источник и поджимая к себе ноги, уложив руку на бёдрах. -Ты ранен, молю, позволь позаботиться о тебе,- Глас спокоен и ласков, повиноваться такому тянется душа, всё существо, и Кошмар укладывает голову на плоском животе, сворачиваясь в позу эмбриона и чувствуя, как его шею продолжают заботливо обливать. Этого оказывается достаточно, чтобы сам хозяин труппы разомлел, обхватывая руками тонкий, подобный тростинке торс и предаваясь редкому в своей жизни блаженству. Он сам по-своему хрупок, мал и ничтожен под своей пугающей скорлупой, при раскрытии так сжимаясь, так дрожа грубыми плечами, когда их поглаживают нежные ладони. У него не осталось и крупиц сомнения о том, что он оказался сломлен маленьким королём, погребён под его нежностью, теплой, насильно закрывающей веки. -Свет моих очей, что же тебя так гложет?- Дожидаясь момента, когда возлюбленный провалится в сон без доли физической боли, пролепетал сам себе монарх, обнимая нежными руками голову хозяина труппы, лишь дремающего и улавливающего всё, что происходит во всей округе. Сердце близ укуса неприятно щемит и не спасают даже ласковые прикосновения, от любви к которым хочется вопить сквозь непроглядные потоки слёз. Сказать? Нельзя, недозволено. Умолчать? Рискованно, совестно, мучительно. -Молю, лишь позволь тебя любить, позволь мне быть рядом при любом повороте судьбы,- Пролепетал ужас всех живых существ уставшими устами, уловив, как в начале любовник вздрогнул, быстро расслабляясь от вод источника. Это не говорит о многом, но как минимум кричит о беспокойстве и чуткий, влюблённый до самой подкорки разум понимает это сполна, а его хозяин откликается всеми фибрами своей монаршей души. -Тогда и ты позволь мне любить тебя, а себе перевести дух,- И поцелуй, горящий на лбу усыпляющим теплом. Руки слабеют сильнее и беспокойства отступают, как затворники, которым показали белый свет.***
Ветра за окном не было и нечему было пугающе постукивать оконными створами, однако обстановка и без этого была мрачноватой, если затратить дыхание, если вслушаться, если пребывать одиночкой в жилой комнатушке Белого Дворца, водя рукой по бережно наложенной повязке. Кошмар остался в обители Черва, хватаясь за него, когда тот попытался вернуться к работе, моля взглядом и не желая расставаться, даже если причиной ухода была задача спасения всего Халлоунеста. Компромисс нашёлся в виде покоев близ мастерской и опочивальни Короля, благодаря чему дух алого пламени остудил свой пыл хоть на малость. Гробовая тишина дымкой заполонила каждую щёлочку комнатушки, оставляя его обитателя наедине со своими мыслями, несмотря на усталость заставляя обдумать произошедшее, прийти к ужасному выводу, глубоко вдохнуть, вскочить, схватиться за повязки и под острой болью усадиться обратно. "Если он не добрался до короля при такой удобной возможности, то намеренно подтолкнул к близости, грубо толкнул к привязанности со стороны Черва." Уже ничего нельзя сделать, он противился воли маэстро так, как только мог, оказавшись бессильным, раненым, с непосильной тяжестью на сердце, увесистостью которой позавидует даже оружие Хегемола. До этого Кошмар успел собрать из собственных покоев немногочисленные вещи для собственного выздоровления, а также записную книжку с пером и крошечной чернильницей. Изложи свою горечь на бумаге и тебе станет лучше, завуалируй образ и никто не посмотрит косо в твою сторону, отдайся этому и забудь обо всём на свете."Кошмарное сердце- Худшая на свете вещь: Питают страхи, Питает горечь."
Перо шуршит по бумаге, освещаемой алым светом пылающих, крайне печальных очей, свидетельствуя о крайней изнуренности своего обладателя."Тяга предательства Разрывает меня изнутри Своими гнилыми клыками, Источающими твои чернильные соки, Чернильную тёплую кровь."
К покоям приближаются шаги глубокой ночью и дух алого пламени сразу понимает, кому они принадлежат. Еле слышные и частые, да, это непременно он. Перо и книжка оказываются спрятаны, а сам Кошмар прячется в ложе, завернувшись одеяло."Уж лучше меня разорвёт, Проглотит, переварит, И мне не нужно другой судьбы,"
Новые сосуды спрятаны во дворце, а их родитель оказывается в покоях зазнобы, запирая дверь на ключ. Он чувствовал беспокойство за версту, ориентируясь на тревогу, повисшую ещё в источниках, изгоняя её из небольшой комнатушки, когда забирается под то же одеяло, когда целует на ночь, когда доверчиво засыпает под боком."Я слишком долго скучал."