Верлибры

      Давным-давно, когда Аластор ни разу еще не держал ножа, он созерцал небо, мечтая о свободе, словно свобода могла дать спасение, и чувствовал себя самым слабым мальчиком на всем белом свете. Не зная, с кем поделиться, шел к матери и, пока она нарезала овощи на доске, прятался за ее шелестящей юбкой от злого мира.       Мама всегда врала.       Нужно ли помнить слова, оказавшиеся пустыми? Важнее было прочувствовать то, как она говорила и как красива оставалась, утопая в неправде. Пока страдающая реальность сводила людей с ума, пока случались действительно страшные вещи, Аластор смотрел ей в глаза, как она и хотела, и искал там что-то помимо безграничного напускного счастья. «Все у нас будет хорошо» — глупость и фальшь. Слепая уверенность в заведомо неработающих законах.       Стоит ли говорить, что «хорошо» так и не стало?       Думать о ней не к добру. Особенно — вспоминать этот образ в деталях. Демонов жрут свои демоны, тех — свои. Аластор порой задавался вопросом: он все еще представлял собой цельную личность или являлся остатком собственного ментального разлада? Ведь кто держал его за руку эти долгие годы? Не бес ли из страшной сказки, выбравшийся в реальность через бред и кровавые слезы? Когда рассвет догорает красным, стряхивая не погасшие вовремя звезды в воду, кого Радио-демон видит среди деревьев? Это уж точно не танцующая фигура матери и не чудище. Страх? Что это? Страх?! Неужели Оно убегает? Аластор всегда слишком громко смеялся на этом моменте. Любая иллюзия рано или поздно растает. Все очевидно. По крайней мере, ему. Выстрел, собачий лай, крики. Кружился снег. И призрак мамочки кружился на костях сына.       Где кончается человечность и кончается ли вообще? Сколько существует людей, столько и форм любви. Аластор помнил, как тогда, в далеком прошлом, он неосознанно все искал что-то, искал и никак не мог остановиться, никак не мог объясниться с самим собой. Если желаешь спасения, то через успокоение и покаяние, но если решаешь играть во спасителя сам, то становишься жертвенным подношением, брошенным под ноги не заслужившему этого монстру. И сам ты — монстр.       «Сам ты — монстр, знаешь? Что вообще ты знаешь?» Будь проклят говорящий. Будь он проклят тысячу раз.       Если время идет, значит, и слезы печали сохнут. Не сохнут — выходит, ты сам увяз в этом времени. Время никогда не увязнет в тебе, ведь имеет власть и достоинство. Время никогда не покажет лицо, чтобы некого было проклясть.       Аластор молчал, вглядываясь в пустоту за окном, и безостановочно протирал тканью стекло монокля. С каждым движением внутри него все сильнее поднималось странное низкое чувство неудовлетворенности и тревоги. Будто всех его действий было недостаточно и одновременно с тем дело, нацеленное на определенный итог, вело в конце концов к совершенно противоположному результату. Очищение — к загрязнению. Как отвратительно… Набрал белой краски на немытую кисть, и вот — катастрофа.       Вокруг происходило движение: Аластор находился в фойе. Наблюдение за постояльцами быстро ушло на второй план, Аластор увлекся воспоминаниями, слабо пробивающимися сквозь общий фон безразличия и флегматичности. Почему теперь, когда все уже кончилось, когда все стало неактуально? Думать о матери без толку, как и о любых других событиях прошлого. Было и было. И что с того? Было, да привело к тому, что Аластор, погруженный в безумство и между тем в тотальное здравомыслие, существует. В голове его хаос рождает порядок.       Монокль блестел, пальцы дрожали, едва его не сминая. Аластор перестал протирать прибор: хватит. Так просто бывает остановиться… Только вот далеко не всегда. И если вдруг кажется, будто контроль обретен, то это, несомненно, простая иллюзия, поскольку все распадается на куски, когда собранность нужна сильнее всего. Но маски, его улыбающиеся маски, так хороши в своей неуместности! Аластор ярок настолько, что, когда смотришь на него, не замечаешь очевидных деталей: слепит глаза.       Аластор часто думал о том, что же есть доброта. Был ли он добрым когда-то? Неужели лишь только в день своего рождения? Мать говорила, тогда пахло сеном и кровью, а еще ребенок слишком долго не начинал плакать, потому она заплакала первая: навзрыд, истерически, громко. Рожала совсем одна, в диком страхе, но и отчаянной любви, и иногда Аластору казалось, будто он помнит, с каким трепетом она взяла его на руки в первый раз. Прижала к себе и качала, качала, качала. Негромко пела какую-то колыбельную, пока он кряхтел, привыкая к воздуху и теплу.       Аластор не хотел помнить ее, однако не смел отпустить. Не смел простить и распрощаться. Он ненавидел мать и любил, как она ненавидела и любила его: нежеланное дитя, зачатое в боли, но заботливо выношенное под сердцем. Дитя, ставшее цепью, приковавшей ее к человеку. А может быть, Аластор себя ненавидел?..       — Хаскер, друг мой! — он резко встал, нет, скорее подорвался, надеясь на что-то отвлечься, и направился к барной стойке, зажимая монокль между бровью и щекой. Оправа монокля была все еще недостаточно чистой. Недостаточно. Абсолютно. Но. Закрепив цепочку на лацкане сюртука, Аластор чинно сел на барный стул с присущей аристократам снобистской миной. Улыбку пошире растянуть не забыл. — Мы хотим пива!       Хаск скептически выдохнул, протирая стакан.       — Для тебя только «Джейк». Чтобы наверняка.       — Ха! Надо же! — Аластор вновь подскочил, наслаждаясь раздражением собеседника, упиваясь состоянием едва ли не до потери сознания, похлеще, чем любым алкоголем. — Как остроумно!       В руке его вдруг появился микрофон, резко распахнул глаз и осмотрелся:       — Внимание! Связь отличная!       — Великолепно! Давайте же поаплодируем Хаскеру за его невероятную искрометную шутку! Ты в прямом эфире, друг мой, ну же, повтори все сначала! — Аластор, вошедший во вкус, ткнул микрофон бармену прямо в лицо. Невесть откуда раздались аплодисменты и одобрительный свист. Суета — лучшее лекарство от всяких ненужных болезней вроде самокопания!       Хаск, собирая волю в кулак, молча отошел назад, сдерживаясь, чтобы не ударить: микрофон или Аластора — неважно. В Хаске определенно присутствовала здравость, а еще он был трезв.       — Какая скука, — Аластор закатил глаза, заставляя микрофон исчезнуть в густой дымке. — Пытаешься меняться или просто не успел пропустить рюмку-другую?       — Отъебись, а? — собеседник был не в духе, как и всегда, правда, к несчастью, совсем не реагировал на попытки себя зацепить. — Говори, что налить, и вали.       — Длинная ночь? — так просто оставить кого-то в покое? О, нет-нет-нет-нет-нет. Ни в коем случае! — Насколько я знаю, вчера здесь танцевали до кровавых мозолей.       — Ага, — Хаск поражал своей неразговорчивостью. Да еще и потянулся к бутылке со скотчем, приняв решение за Аластора и намереваясь послать его как можно быстрее.       Правда, бармен ничего не успел, поскольку к нему обратились:       — Два виски со льдом, пожалуйста.       Аластор повернул голову, и улыбка его растянулась в несколько раз сильнее. Он был удивлен: рядом стояла Солар. Сказала:       — Здравствуй.       Аластор кивнул.       Не признал сперва: так изменилась за две с лишним недели, пока пропадала на сомнительного качества реабилитации от Шарлотты.       У нее, у девчонки этой, оказался такой серьезный и проницательный взгляд, что выдерживать его было одно удовольствие. Совсем безрадостная, Солар угрюмо сдвигала густые брови: точно с иконы сошла едва ли не с воинственным осуждением. Интересные черты лица: скульптурный абрис, острые скулы. Все такое величественное, превосходное, но при этом поразительно пустое. Солар уже не была ангелом, но тем не менее внешность ее практически не изменилась. Разве что длинные острые рога, украшенные для образа золотой нитью, довольно сильно притягивали внимание. Ранее растрепанные белоснежные волосы стали седыми и ломкими. Солар собрала их в классический низкий пучок. Правда, у основания рогов прическа испортилась и сбилась в колтуны, похожие на спутанную леску.       — С кем собираешься пить? — Аластору было все равно, на кого отвлекаться, поэтому он поспешил завести разговор, наконец оставляя Хаска в покое.       — С тобой, — хмыкнула, сложив на груди руки. Чистенькая, ладненькая, даже, пожалуй, статная. Ухоженность всем к лицу.       Аластор вскинул бровь, с любопытством сверху вниз глядя на новую постоялицу. Прижилась, значит. Возможно, Шарлотта даже рассказывала об этом в подробностях, правда, Аластор не слушал. Неважно.       — За что пьем? — поймав стакан, проскользивший по стойке, он хотел было уже присесть, однако девица, забрав свою порцию выпивки, пошла прочь, поманив за собой.       — Я хотела поговорить, — произнесла Солар, не оборачиваясь, и пригубила виски, — наедине.       В ответ ей наигранно-растерянно усмехнулись:       — Со мной?       — О, никаких тайн или сделок, — сразу же обрубила все подозрения, выбирая место за самым дальним столиком у окна. Аластор учтиво помог ей присесть, после чего сам устроился напротив.       — Тогда что же? Опять покушение? — он нахально взглянул в лицо Солар, недобро сверкая глазами, напоминая, что ничего не забыл.       Правда Солар, бесстрастная, к удивлению, потупила взгляд и нахмурилась только сильнее. Его бесконечно счастливое лицо и ее — бесконечно печальное. Это даже забавно.       — Послушай, — голос не дрогнул, но Солар, по всей видимости, вспоминала сейчас, как безжалостно резала горло Аластора. Ангелы нынче пропащие! И, если так пойдет дальше, в Раю скоро совсем никого не останется. Огромные серьги-солнца, золотые, с выгравированными человеческими лицами, сверкнули, когда Солар повела головой. Постаралась и вновь посмотрела на собеседника, без паники, но с каким-то сомнением, благодарная за его терпеливость. — Для меня это очень важно. Я хотела бы извиниться… — выдохнула прерывисто, застучала пальцами по столу. — Это чудовищное злодеяние, то, что я совершила… Больше мне не найти покой. Я наказана сполна. Не было ни дня, чтобы я не вспоминала с сожалением…       — Стоп-стоп-стоп! Дорогуша! — Аластор несколько растерялся, будучи абсолютно не готовым к такому откровению. Безусловно, он понимал, что разговаривал с существом светлым и ранимым, однако то, как она говорила эти слова… Нет, не просила прощения. Каялась. С ангелом (он упорно продолжал про себя называть ее ангелом, и это уже становилось едва ли не именем собственным) было действительно трудно: мировоззрение, мироощущение, подача себя — все вызывало некое замешательство. Она не играла в праведницу, она ею являлась по привычке, несмотря на падение. Готовая к розгам или камням, сидела, смея выпрашивать отпущение греха, и страдала: не за себя, за Аластора. Дикость, дикость, дикость… — Право слово, мне твои извинения не нужны!       Солар вдруг искривила рот в некоем подобии ухмылки, горько сказала:       — Я знаю.       Аластор и сам застучал, вот только не пальцами, а каблуком. Прямолинейная искренность, сбивающая с ног, но не сокровенная, а естественная для нее. Для него же — не просто нарушающая личное пространство, а уничтожающая само понятие о нем. За Аластора не должно ни у кого болеть. Это, черт побери, противоестественно.       — Я понимаю, что раскаяние вовсе не панацея от скверны, — в таком ключе Аластор не думал, поскольку прекрасно разбирался в интонациях. Солар вовсе не преследовала корыстных целей, здесь даже думать не нужно. — Я начала свыкаться со своим положением. Против кары выступать неразумно. Мое нутро навсегда останется неспокойным, и руки уже не отмыть от крови. Здесь, скорее, речь о приземленном… О чем-то безумно жалком. Тебе плевать, но мне — нет. Поэтому я извинилась.       В Аду за словами, за простыми словами (не о войне, не о насилии и не о ненависти), так редко стояла сила, что Аластор привык никогда их не слушать. Но теперь по ощущениям его будто против воли схватили, усадили за этот проклятый стол и терзали без всякой жестокости. Теперь он знал: так бывает.       — Что ж, — Аластор, не теряя лица, вальяжно закинул ногу на ногу. Общение с ангелом — это отдельный вид искусства, совершенно новый, эмоционально безумный опыт. — Я услышал тебя, — и подвинул к ней виски, напоминая, что тот вообще-то не выпит. И сразу же взял свой стакан. Сделал глоток. — Запомни одно: здесь не принято обижаться на такие мелочи, — Аластор хохотнул.       — Да-да, — без энтузиазма ответила Солар. Она, казалось, стала еще холоднее, чем была изначально. Поправила ворот белой рубашки и тяжело выдохнула. — Я не хочу превозносить себя над другими, но для меня это… ненормально.       — О, прошу, не оправдывайся, я прекрасно все понимаю, — Аластор подпер щеку кулаком, изображая скуку. Однако он не томился. Не сейчас. — Многие из тех, кто сюда попадает, не могут смириться со здешними законами. Только вот выживает сильнейший, ничего нового. Именно поэтому все вокруг так жестоки: им пришлось. Иначе чистку не пережить.       — Откуда они берут силы? — пространно спросила Солар, глубоко о чем-то задумавшись.       — Полагаю, ты подавлена сильнее других, ведь потеряла лицо, — неосознанно увильнул от ответа. Аластор даже не пытался сделать вид, что ему жаль. Можно кому угодно лгать, да только ей — незачем.       — Мне никогда не было это важно. Просто… погас мой свет. Знаешь, тот самый свет, который так ярок, пока ты ребенок.       Аластор прекрасно помнил себя человеком, хоть и пытался все отрицать.       — Спасибо, что объяснила доступно, — саркастичный наглец. Волк, не прячущий зубов. Правда вот, Солар отнюдь не овца. Он хотел добавить, что знает, каково это — гаснуть, но промолчал. Никакой личной информации. Ни-ка-кой. У них здесь не разговор по душам. — Захочешь смерти — иди под клинок. Чистка нескоро. Есть время определиться.       Пара минут в тишине. Это не растянулось надолго.       — Ты не боишься вечности? — Аластор отрицательно помотал головой. — А забвения?       — Ничуть. В Аду борьба. В Аду всем места не хватит. Поэтому на философские размышления о голодной бездне времени нет. Не то чтобы мне было трудно выживать, однако в общей атмосфере, когда все изменчиво и идут междоусобные войны, думается, скорее, о политике. По крайней мере, эта тема сейчас наиболее актуальна.       Теперь Солар слушала слишком внимательно. Это действовало на нервы. Влияние ангельской натуры или просто последствия неприятного начала дня?       — В Раю очень пусто, — не позволив развиться очередной напрашивающейся паузе, сказала она. — Даже в толпе чувствуешь себя так, словно вокруг никого нет.       — Мне сейчас кажется, что я говорю сам с собой, — Аластор кивнул. То, что он сразу заметил. Любопытная отличительная черта. Но отличительная черта Аластора — внимательность, поэтому он приврал, ведь изучал Солар в тот самый миг особенно тщательно. Она уныло растянула губы. Тоже пыталась отвлечься от дурных мыслей. Да они просто нашли друг друга!       — Ты ведь здесь не ради искупления, не так ли? — Солар сменила тему; допила виски. Лед зазвенел в пустом стакане, отставленном в сторону.       — Как проницательно!       — Политика? — вскинула бровь. — Впрочем, неважно. Все равно не ответишь.       — Как проницательно, — Аластор повторился, спокойно ей улыбаясь. Солар оказалась хорошей собеседницей, а поговорить он действительно очень любил.       И вот повисло молчание. Не неловкое, а вполне естественное, правильное и нужное. Передышка. Оба ушли в свои мысли. Демон поглядывал на ангела (пускай остается им) и пытался понять природу: неужели они, высшие из высших, самые чистые и волшебные существа, могли так просто прийти к упадку? Что же тогда отличало их от других? Лишь статус и временное безгрешие? Безумная глупость. Кто дал им право вершить судьбы? О, Аластор знал: они взяли это право сами, как он взял свое при жизни. Ангелы хитрые, лицемерные и расчетливые. И маски на них надеты, пожалуй, с самого детства: нужно же как-то скрывать порочные помыслы от собратьев. Безусловно, многие считали, что ангелы ничего не испытывали или же испытывали самый минимум, однако Аластор теперь мог опровергнуть подобное заявление, вспоминая озверение Солар. Не верил, что она одна такая, бракованная. Впрочем, насколько сильно нужно ненавидеть, чтобы поступиться всеми жизненными принципами? Ангелы выступали против культивирования ненависти. И что же в итоге? Проигранная битва со злом. Точнее, с тем, что присуще любому. Непоколебимый ранее образ разрушен. Аластор с самого начала знал, что не обязан замаливать грехи, стоя на коленях пред теми, кто, по сути, способен на то же, что и он. Пусть даже на эфемерную мысль, промелькнувшую слишком быстро, но зато на страшную мысль.       Захотелось вдруг снова дотронуться до белоснежных перьев и ощутить их тепло. Почему в них было так много магии? За какие такие заслуги? Аластор знал зависть, однако сейчас ее не испытывал. Скорее, он хотел знаний. Хотел понять, чем же он в действительности отличался от ангела. Только лишь тем, что легко принял собственную тьму? Слишком просто. Действительно слишком просто.       — Как ты себя чувствуешь? В физическом плане, — Аластор с интересом посмотрел на Солар. Чем больше будет информации о различиях ее старой и новой оболочек, тем лучше.       — Нормально, — она потерянно заморгала. — Передвигаться смогла без проблем на третьи сутки. Правда, крылья еще не работают…       — А кровь? — Аластор полагал, что она сама расскажет об этом, однако пришлось задавать вопрос.       — Кровь?       — Поменяла цвет?       — А разве должна была?.. — Солар удивилась. Что ж, она действительно ничего не знала об Аде.       — Неужели там, наверху, нет никакой информации о низшем мире?       — Есть, но… меня к ней не допускали. Я не должна была править еще несколько сотен лет.       — Вот как, — Аластор повел плечом. — Меня всегда интересовало, кто среди нас окончательно пал. Красный цвет крови свидетельствует о том, что дух сохранил в себе свет. Падение — это абсолютная метаморфоза. Состав магии в любом случае меняется, но не всегда влияет на кровь. Если не остается и толики благих помыслов, кровь сгущается и становится черной. Пропитывается скверной. Иногда в первый день, иногда через много лет. Статус достается лишь истинно падшим.       Солар слушала с весьма напряженным видом, кусая щеку и периодически отводя взгляд. Думала, думала, потом спросила:       — Где мне взять лезвие?       Испугалась, кажется.       — Дорогуша, — Аластор пропустил пару смешков, — я отчего-то уверен, что ты чиста. Настолько, насколько это возможно в твоем положении.       — Нельзя ни в чем быть уверенным.       Солар уже собиралась вскочить, но Аластор снова заговорил:       — Ты была ангелом. И ты все еще добрая, — не пытался ее успокоить, скорее, с упоением ждал исхода. Возможно, некоторые ангелы и черны по своей сути, но только не Солар. Это вполне очевидно. Нет-нет, она не казалась невинной. Как, в общем-то, и виновной. — Разве не ненависть порождает скверну? — Солар сидела полубоком, уже готовая уходить. После этих слов замерла, посмотрев в глаза Аластора с тусклым недоумением.       — Выходит, далеко не все демоны ненавидят. По крайней мере, в достаточной для изменения крови степени. И, если я ощущаю вину, значит, не наполняюсь скверной, — проговорила она, все-таки поднимаясь. — Однако ты слукавил, — Аластор вопросительно вскинул подбородок, — когда говорил про статус. Твоя кровь красная, и не похоже, чтобы это сильно мешало властвовать.       Солар медленно задвинула за собой стул и пошла прочь, не оглядываясь.       Аластор проводил ее темнеющим взглядом.       Глупость ли, вызов ли — неважно. Сказано то, что сказано.       И теперь Солар путь только в небытие.       Быстрее слабого умирает разве что владеющий знанием.