Мыслить как Стайлз Стилински

      Его щеки забавно покалывают и покрываются необычными мурашками, кусающими нежную покрасневшую кожу. Влажные следы на скулах неприятно охлаждают лицо, заставляя его самого ежиться от вдруг охватившего всё тело озноба.       Он мерзнет, мокрый и уязвимый.       Это… дождь?       «Возьми зонтик, любовь».       Стайлз распахивает глаза, чтобы встретиться с буйством серого и черного, охватившим весь небосвод в своих стальных объятиях. Небо пугающе мрачное, тихое и дикое одновременно. Краски движутся с непривычной силой и интенсивностью, словно пытаясь разорвать небесную высь в темные клочья скрученного в комок хаоса.       И небо дрожит, и небо вибрирует, и небо… тихо. Безмолвно.       Это не дождь на его щеках.       Это не плач небосвода или крик усталых от лишней ноши облаков.       Это его плач. Его крик.       Слёзы?       «Ну-ну, не плачь, моё солнышко, всё будет хорошо».       В груди так болит, будто… нет сравнения, чтобы описать разъяренный ветроворот внутри. Всё горит, обжигая внутренности, опаляя сухую кожу, и потрескивает освобожденными лишь на стремительную смерть электрическими искрами. И это всё еще не описывает той резкой пустоты за ребрами, где раньше, казалось, цвело нечто живое и прекрасное.       Кто мог сделать что-то подобное с ним?       Гром.       «Прекрати кричать, я не могу услышать тебя за желанием тебя обнять».       Серый над его головой затягивается в отчаянный вихрь, сгущаясь, темнея, обжигая тысячами оттенками горя и скорби. Небо затягивается в дрожащий клубок нервов, пока не доходит до крайней точки невозврата и не растягивается обратно, тут же накрывая всё вокруг тяжелым покрывалом. На одно долге мгновение он теряется в крыльях безмерной тьмы, оглушенный и скорбящий.       Почему же здесь так плохо, пусто и темно?       Молния.       «Я говорил, что это произойдет, я говорил».       Небеса протягиваются так далеко, что черный вновь сменяется серым, чтобы потом разбавиться до эфемерно прозрачного. Белые вспышки медленно прорезают призрачные слои, реанимируя сбитое дыхание небесной тверди. И та оживает с глубоким вдохом.       Гром.       «Не беги так быстро!».       Стайлз застывает, ошеломленный красотой, величием пронесшегося ввысь звука. И внезапное осознание пронзает его с последующим ослепительным выдохом небесного склона. И он роняет голову в обреченной молитве, лишь бы уловить звучание жизни в своей груди, где-то там за ребрами и крепкими стенами его страхов.       Но ему вторило только слабое эхо мертвой пустоты.       «Обещаешь, что всегда придешь за мной?».       И небо заплакало вслед за ним.       Он тут же намокает, в удивлении глядя наверх, раня глаза холодными каплями чужих слез. Вновь опускает голову вниз, впервые за всё время сталкиваясь с буйством насыщенных красок. Гигантское поле красных маков вторит его смятению сначала мягкой волной, но вскоре воздух смещается, и тонкие, слабые стебельки цветов безвольно качаются на ветру, практически ложась на черную землю.       Наклонившись, чтобы коснуться цветов, Стайлз замирает, когда сразу же после его неуловимого прикосновения сочные цветы в испуге отклоняются от него, превращаясь в столь же колоссальное черное месиво мертвых предвестников трагедии.       «Обещаю».       Горе.       «Мне жаль».       Его сердце было вытеснено горем.       Безграничной печалью. Безысходной грустью. Безмолвным бедствием.       Потерей.       Стайлз что-то потерял.       Небеса в последний раз засасывают воздух, не давая ему возможность сдвинуться, возможность опровергнуть это глупое предложение в своих мыслях. И вот в его голове образуется тишина, и вакуум вокруг закладывает уши, в которых повтором звучит только одно.       Потеря. Потеря. Потеря. Потеря. По-       С рокотом небосвода воздух возвращается на землю, к нему, в его легкие и сердце, и он кричит. Он отрицает. Он плачет. Он барахтается, пинаясь ногами, замахиваясь кулаками в пустоту, лишь бы- …       «Я, кажется, должен просто отпустить».       Стайлз просыпается с мелодичным звоном над головой.       Его сердце застревает комом в горле, выстукивая ритм в грозные четыре четверти, казалось, слишком быстрые, чтобы успеть хоть раз сглотнуть между решительными ударами. Он медленно выдыхает, стараясь не выплюнуть безумно колотящийся орган. Замирает на оглушительно тихое мгновение, а потом наконец сглатывает оскорбляющее орудие пыток вместе с горькой слюной и чем-то вроде трепета, неприметно ютившегося по уголкам его сознания.       Спустя пять глотков воды и нескольких слез, упавших с дрожащего подбородка ему за ворот, Стайлз понимает, что он проснулся в его квартире в Юте.       За окном всё то же серое небо, только светлее, почти ослепляюще яркое, какое, кажется, бывает только в особо хмурое утро. А над головой тихо позванивает цепочка маленьких колокольчиков, заменяющая созвездия на звездном небе. И слабый ветерок, обхитривший приоткрытое окно щиплет его мокрые щеки, сцеловывая с его слипшихся ресниц капельки соленой влаги.       Сначала он даже не беспокоится по поводу изменений, принимая реальность с прочной, причудливой такой уверенностью правильности всего происходящего вокруг него. Ему ведь нужно было сбежать от всех. От своей семьи, от друзей, от знакомых и … Не было никакой вероятности, что он смог бы справиться с горем рядом с ними. Он знает свою скорбь, он знает, что ему нужно было уйти, спрятаться одному где-то далеко от Вирджинии и всего того, что может послужить мучительным напоминанием его потери.       И это не чудится ему чем-то чрезмерным, напыщенным, драматичным – и да, он знает, что где-то рядом с его синапсами играется с его нервами паталогическая зависимость к преувеличению всего происходящего, но это как бы и не важно сейчас. Потому что эта реакция – реакция чрезмерная, напыщенная, драматичная – едва ли соответствует статусу стимула, породившего её. Он впервые (ну надо же) преуменьшает свои эмоции.       (Обычно он поступает так только с болью).       (Иногда… со страхом).       (Черт возьми, Стайлз превосходно справляется с самоконтролем только при самых худших обстоятельствах).       Итак, да. Он поступил правильно.       В Вирджинии он потерял всё. Поэтому он сбежал.       («Обещаешь, что всегда придешь за мной?»).       Если бы только он мог что-то исправить. Если бы он мог говорить тише и меньше, тогда, наверное, было бы легко сдержать свои мысли под одурманивающим натиском бумажного человека. Если бы он мог быть внимательнее и бережливее, тогда, наверное, он бы заметил хлебные крошки Кори до того, как те были склеваны изголодавшимися черными совами. Если бы он мог быть увереннее, проще, спокойнее, то… это был бы уже не он.       Но он всё же мог что-нибудь сделать. Мог.       («Обещаю»).       Он мог бы удержать себя от того, чтобы зайти в тот злосчастный магазин, а потом случайно коснуться его и потеряться в столь мягких и теплых карих, но смертоносных, как горячий зыбучий песок, глазах. И тогда, возможно, всё остальное – страшные бомбы по всей стране, разбирательство ЦРУ и ФБР, Лейла и Блум, одиночество и постоянный бег – не стали бы давить на его плечи невидимыми рыцарскими доспехами, массивными и тяжелыми, с совершенно неоправданным весом и длиной.       Но он всё же не мог. Поэтому он здесь.       («Пока, мам, я люблю тебя»).       Его телефон звонит. Он никогда не ставил разный рингтон на разных людей, но ему чудится, что он точно знает, кто пытается поймать его для еще одного разговора.       Он игнорирует противный звон.       За окном разгорается буря. Небо заметно темнеет, а редкие тучи затягивают всё единым серым полотном, с каждым мгновением становясь всё плотнее и гуще. Комната погружается в сумрак.       Возможно, всё идет правильно. Возможно, он недостоин чего-то действительно фантастического, как квартира, работа и зарплата. (Он ведь всё еще не разобрался, как платить налоги. Так и не закончил университет. Как и прежде на попечении государства). Возможно, он недостоин и чего-то такого поразительного, как люди. Соседи, коллеги, знакомые, друзья. Стая. (Он не умеет вести спокойные диалоги. Избегает встреч на лестничных площадках и в лифтах, опускает глаза в общественных местах, не звонит первым без необходимости. До сих пор не помечен запахом всех своих-не-своих волков).       («Почему же так больно и страшно, Колючка?»).       Возможно, в итоге он всё же не в силах (и словно будто не в праве) оправдывать ожидания других людей в своей жизни, особенно таких удивительных, чудесных, исключительных.       Телефон звонит еще раз.       («Я понимаю, детёныш, я понимаю»).       Нет. Он не прав. Разумеется, не прав.       Он достоин, Стайлз знает это. Иначе бы его не приняли в государственный университет с частичной стипендией, потом в академию ФБР и в стаю. Иначе бы он не закончил школу, не был бы одарен драгоценным вниманием Эринии и не стал бы своим в ОПА. Иначе бы отказался от своих способностей, помощи друга семьи и возможности познакомиться со своим будущем в свой самый нелегкий час.       Дождь.       Что-то не так. Его будущее уже довольно давно сокрыто для него лекарственной дымкой, и, казалось, всегда не хватало времени чтобы на мгновение развеять туман и увидеть, что всё в порядке. Когда он в последний раз касался своего нового дома, чувствовал дрожь Питера под своими пальцами, слышал смех детей? Имеет ли это отношение к тому, что-       Стоп.       Почему он вообще здесь? Как он вновь смог собраться, выйти из квартиры, доехать до аэропорта и пролететь практически полстраны без единой осознанной мысли? Что его так взволновало, что ему нужно было срочно убраться с того места, где он был?       Совы.       Кто мог быть достаточно весомым нарушением его границ безопасности? Кто-то могущественный? Могущественные? Кто?       Три.       Их было трое. Три совы – три существа.       Они напугали его искру так сильно, что она решила переправить его через тысячу километров ради этого.       Ради чего? Почему его искра пугает его потерей, что неизменно должна последовать после знакомства с тремя… кем? Кто они такие и почему ему будет так больно и-       Вспышка.       За дальнейшим треском молнии всё вокруг разгорается красным. Свет за закрытыми веками почти обжигает его щеки. Тонкая кожа, отделяющая его от слепящей правды, окрашена цветом пылающих алым маков.       Звонит телефон, и Стайлз наконец-то распахивает глаза и двигается, чтобы ответить.       – Да? – его голос звучит сипло, с низким хрипом, будто он кричал весь предыдущий день. (Хотя, вероятно, всю сегодняшнюю ночь).       – Ты чего трубку не берешь? – рычит Эрика, но через мгновение громко сглатывает и уже мягче продолжает:       – У нас дело. Я уже у Пенелопы, затем заеду за тобой. Собирайся.       Дело?       – Хорошо.       – Ты в порядке?       Стайлз смотрит на свое отражение в шкафу. Он полностью одет и собран. В его руках паспорт и новый блокнот с заточенным карандашом. С его плеча свисает рюкзак, а в крови поет адреналин, и он не помнит, как просыпался и вставал с кровати.       – Ага.       Он всё еще в Куантико. В Вирджинии.       – Хорошо-о-о, – неловко тянет Эрика, явно ему не доверяя. Ему повезло, что девушка действительно не из тех, кто тут же будет пробовать его допросить. Или не повезло, тут как посмотреть. Всё же было бы намного проще, если бы ему не пришлось самому вытаскивать из себя нужные слова.       – Буду у тебя через двадцать минут, – и вешает трубку.       – Ага.       Парень кивает своему растерянному отражению в зеркале и прячет телефон в кармане спортивных штанов. Он переводит взгляд на часы и коротко вздыхает. Полвторого ночи (столь ранний час, саркастично думает он), скорее всего, является единственной причиной, почему Стайлз всё еще в Вирджинии, а не на полпути в аэропорт.       – Ладно. Ладно, – бормочет, скидывая рюкзак на пол, следом бросая туда же теплую красную толстовку. – У меня всего девятнадцать минут, – и ему еще надо переодеться в более официальную одежду. – Нет времени на экзистенциальный кризис. Ладно.       Стягивая с себя тонкую серую футболку, парень вдруг осознает, что еще ощущает неприятный холод в груди.       – Значит, я всё-таки встречусь с ними.       («Мне жаль»).       Кто эти предвестники плохих вестей? И почему он должен остерегаться их, если гонцы так или иначе в итоге никак не влияют на само передаваемое сообщение?       (Совы?)       Сообщение рано или поздно всё равно будет передано ему, ведь так?       Парень хмурится, когда истинная причина ускользает от него вместе с беспокойным сном о грозовой буре и бескрайним полем увядающих алых цветов. Ответа нет.       Резким рывком открывая дверь шкафа, Стайлз не дает себе шанса увидеть тонкие шрамы на обнаженном животе и оголенном левом предплечье. Вместо этого, растерянный пустотой в своей голове, замирает под буйством красок развешанных жилеток. (Ответа нет).       Связано ли его дело с ними тремя? Ему нужно будет кого-то найти или-       Бессознательно, не замечая собственных действий, парень тянется к крайней вешалке с собранным черным образом, который он всегда отчасти избегал. Ему нравилась тонкая угольная водолазка (он легко может представить, как хорошо будет она смотреться с его темными классическими брюками с высокой талией и прямым кроем), но остальные вещи в комплекте были не в его вкусе. Черная длинная почти до колен жилетка без карманов, воротника и хоть какого-либо узора, и плотный плащ, слишком блестящий и при этом вообще не блестящий. Он уже чувствует себя таким взрослым и старым, только глядя на одежду. Взрослым, старым и одиноким.       «Беги».       Она сходит с ума, вдруг понимает Стайлз. Парень редко может отделить магическую искру как нечто частное, самосознающее, живое – сложно определить что-либо отдельное, когда ощущения и реакции обычно притуплены только до самых глубинных человеческих инстинктов. Тем не менее иногда, время от времени, он будто слышит посылы, строгие наставления от чего-то крайне напуганного и чертовски бесстрашного, спрятанного внутри него. И в сию минуту это что-то – она, его магическая искра – не находит себе место, пылая и скребясь.       – Еще слишком рано, – стонет, зарываясь пальцами в волосы.       В его голове слишком много неразборчивых мыслей и путающихся под ногами эмоций, зажигающихся тут и там, тянущих его внимание в разные стороны, словно играясь в перетягивание каната, который к тому же, к сожалению, не такой прочный, как следовало бы ему быть. Это только вызывает мучительную головную боль и острое желание расчесать затылок до крови.       И еще глупое опасение. Несмотря на то, что он в любом случае собирался взять необходимые таблетки с собой и принять их позже, в назначенное время, хмурая озабоченность всё еще скручивает суставы и иррационально вопит спрятать всю его голую кожу в толстых слоях надежной одежды.       По-видимому, он тоже мешается рассудком.       Странно, что его телефон молчит. Он, на самом деле, впечатлен стойкостью отца, потому как к этому времени он уже давно должен был услышать уставший, взволнованный голос родителя. Кажется, ему доверяют попробовать сначала решить ситуацию самому.       – Соберись, – ворчит под нос, растирая лицо ледяными ладонями. Рваные движения немного бодрят, но стоит только оторвать руки от покрасневших щек в поисках телефона, как тут же хочется зевать, а голова наполняется кучей бессмысленных и тревожных идей. – Ладно, хорошо-хорошо, – отправляет небольшое сообщение отцу («со мной всё в порядке. странное предчувствие. расскажу, как узнаю больше») и плюхается на не заправленную кровать с тяжелым стоном. – Нужен чай, – с прикроватной тумбочки на пол падает блокнот, неаккуратно брошенный туда минутами ранее. – Или что-нибудь покрепче.       Десять минут.       На кухне он всё же готовит себе чай (с розмарином), переливает его в термос и прикладывает последний к груди. Металл едва теплый снаружи, но чудится обжигающе горячим и тревожно холодным в одно и тоже время. Сердце ненормально спотыкается в привычном ровном ритме.       – Хорошо, – шепчет Стайлз, закрывая глаза, – допустим, совы подразумевают под собой предвестников несчастья, а не – войну, смерть и загробный мир. Тогда красные маки вряд ли были бы символом плодородия, не так ли? Так оптимистично с раннего утра! – фыркает парень, открывая веки и наконец отставляя термос в сторону. Место соприкосновения розмариновой теплоты с грудью тут же тянется морозной тоской, поразительно совпадающей с той, что уже удобно устроилась внутри него колючим клубочком.       – Что ты пытаешься передать мне? – прижимая ладони к скулящей коже, бормочет. – По чему ты так сильно скучаешь?       Парень оборачивается, чтобы оглядеть кухню и гостиную, но в комнатах ничего не изменилось. (По правде говоря, он всё еще немного избегал заходить в эти комнаты из-за возможных не увядших отпечатков Лидии и ее готичного колодца зловещих эмоций). Они всё также наполовину обжиты, наполовину заброшены, потому что Стайлз так и не привык к мысли, что эта милая конспиративная квартира на севере полицейского городка может быть (является) его домом. (И будет им еще достаточно долго). Это не так. Это не его дом. Просто промежуточная станция. Остановка между делом. Привал.       – Я бы хотел здание побольше, – угрюмо замечает Колючка, складывая руки на груди. Однако, Стайлз не ведется ни на мрачный взгляд карих глаз, ни на убийственную атмосферу вокруг хмурого ребенка, ни на то, как мальчик кривит свои пухлые губы, заставляя себя выглядеть глубоко разочарованным и даже отвращенным видом перед ним. А вид перед ними, он хочет уточнить, вполне себе прекрасный и достойный звания «дом для пары с детьми».       – Конечно, ты бы хотел побольше, – фыркает. Но он понимает, почему его ребенок сделал это замечание, даже если тот пытается притвориться, что всё дело в «трудном раннем подростковом характере». – Он кажется небольшим, но там два этажа плюс подвал. Есть три выхода, в подвале мы тоже сделаем еще одну дверь на улицу, а в гараж так и так можно попасть, как с дома, так и с улицы.       «Ты всегда сможешь найти выход и выбраться оттуда» не произносится, но очень ясно передается взглядом.       – И домик на дереве возле моего окна? – тихо шепчет мальчик, вдруг теряя свой напущенный зловещий образ.       Стайлз слабо улыбается и протягивает руку, чтобы взъерошить темные кудряшки, но не пытается утешить ребенка объятиями. Ожидаемо, Колючка возмущенно вскрикивает, наконец отводя расчетливый взгляд от дома за белым забором и выжидающе вперяется в него. Страх в морщинках вокруг карих глазах разбавляется детскими нетерпением и любопытством.       Он в шаге от широкой ухмылки и «глаз сердечек». (Не его слова – Питера).       – Ага. Я сам построю тебе дом, – обещание легко скатывается с его языка, не находя никакого сопротивления в стиснутой груди. – На дереве, прямо около твоего окна. Ты сможешь попасть туда из своей комнаты или с заднего двора. И Питер отчего-то ужасно уверен в том, что у нас будет какой-то потайной ход под кладовой или библиотекой, который выведет нас в квартале – или что-то вроде того – от нашего дома, если случится что-то чрезвычайно опасное. Я, если честно, не обращал должного внимания на это, но хэ-эй, главное, он обещал, что не заденет кухню и детские комнаты.       Колючка на долгое мгновение застывает с очень сложным выражением лица, но вскоре расплывается в слегка водянистой улыбке, поэтому тут же отворачивается от него и сильнее натягивает капюшон на глаза.       – Моя комната – не детская, – чуть хриплым голосом замечает мальчик, на что Стайлз вновь только мягко фыркает.       – А кто сказал, что детская комната твоя? Я имел в виду свою. Мне плевать на твою комнату. Подумаешь, провалится в наш секретный ход. Мне всё еще будет, где спать, а ты и на диван в гостиной поместишься, – лепечет он, едва слыша, как его ребенок тихо хихикает в потрепанную игрушку голубого волка. – Только Питеру не говори, ладно? А то он обязательно захочет разделить наши детские комнаты, а мне нравится наша-       Его дом всё еще ждет его впереди. И эта квартира, какой бы уютной и безопасной, она ни была, не сможет подарить ему необходимое ощущение теплого довольствия, оседающего в его всегда холодных конечностях, только вокруг домашнего, семейного очага.       (Просто промежуточная станция. Остановка между делом. Привал).       Но что-то, что-то очень неявное и внутреннее, говорит ему, что он сейчас в значительной степени – более чем намного – ошибается.       – Тебе больно? – шепчет уже другой его ребенок, когда первый случайно засыпает во время своего дежурства (то есть упрямого бдения) возле его кровати. – Я слышал, как ты плакал. Папа говорит, что мы будем тихими. Должны. И ты будешь спать. А я хотел показать тебе новую игрушку. Дядя Ди принес.       – Вау… очень красивая машина. И мне стало лучше, Sloneczko. Спасибо, что был таким большим мальчиком для меня.       – Я большой. Мне больше четыре, – соглашается его златокудрый принц, кивая своим словам, а потом и вовсе забирается на кровать и ложиться параллельно ему, хотя и не касается его кожи.       – Тебе больше четырех лет, ты прав, Sloneczko. Уже совсем большой мальчик, – тихо выдыхает Стайлз, боясь потревожить свои ноющие ребра. Больше всего на свете он бы хотел иметь возможность просто уткнуться носом в светлые волосы своего ребенка, сжать маленькое тело в крепких объятиях и таким образом потерять всю свою боль в сладком рождественском облаке «Весёлый апельсин», аромат этого года для детей от трех до шести лет.       Он бы сразу так и поступил. Если бы он только знал, как это сделать, не упав в видения жизни своего ребенка. Это было бы замечательно. Было бы отлично. Превосходно. Идеально.       А пока он вряд ли может позволить себе нечто подобное. (Точно не может).       – Мне уже не больно, детка. Ты здесь, и мне сразу стало лучше, – бормочет он в складки одеяла, глядя в самые красивые глаза, которые он когда-либо видел. – Ты всё делаешь лучше, ты ведь знаешь это, да?       И самая лучистая улыбка.       – Лучше, чем Колючка? – спустя небольшую паузу, спрашивает ребенок, вызывая у него смешок. У братьев вроде и не было вражды или соперничества как такового, но вариацию этого вопроса Стайлз слышит каждый день неуклонно, причем от каждого своего сына.       – Хэ-эй! Только я так могу называть твоего брата. Прояви немного уважения, он может нас услышать, – заговорщицким шепотом произносит он, кивая в сторону сопящего мальчика в кресле у входа и вызывая тем самым тихое детское хихиканье. – Вы оба делаете всё лучше. Может вам стоит объединить усилия? Вы же братья. Из вас выйдет отличная команда! – ох, Питер всё-таки прав, и ему стоит больше спать. – Команда… – зевает, – команда мечты, я уверен.       – И он хочет со мной… сторо-… жить?       – Ага, – черт возьми, ни в одном классе (и даже его отец, его отец!) не учил его тому, как сберечь своё хрупкое, легкоплавкое сердце от этих ярких умоляющих глаз в обрамлении длинных светлых ресниц. Он почти машинально чуть приподнимает руку, намереваясь знакомым жестом поправить выбившуюся прядь русых волос, но успевает вовремя себя остановить. Блестящие глаза напротив него слегка тускнеют по краям. – Знаешь, я думаю, твой старший брат с радостью будет с тобой сторожить меня. Тебе стоит договориться. Он любит сделки. Тем более я знаю его самый большой секрет.       – Да? – светлые омуты вновь загораются, и прошли времена, когда Стайлз верил, что есть только одна пара глаз с бескрайним звездным сводом. – Какой секрет?       – Секрет Колючки заключается в том, что… – парень пододвигается ближе к маленькому любопытному веснушчатому носу и напевает:       – Он любит тебя больше всего на свете.       – Пра-а-авда? – восхищается мальчик. – Даже больше тебя?       – Ну-у-у, – кажется, он вот-вот отключится из-за головной боли, – ты же знаешь. Я знаю секреты всех на свете.       Малыш послушно кивает, зная о его способностях, как о причине, по которой иногда «тату» нельзя трогать.       – И ты знаешь мой секрет? Я люблю тебя больше всего на свете!       Стайлз вырывается из воспоминания рингтоном своего телефона.       – Да?       – Выходи, детка, – мурлычет Эрика. – Карета прибыла, – и тут же завершает звонок.       – Хорошо поговорили, – потеряно замечает парень под размеренный звуковой сигнал.       «Я знаю секреты всех на свете».       Иногда Стайлз действительно удивлен живостью своих видений из прошлого. Словно он обладает идеальной памятью на ретроспективные кадры своих способностей. Чем он точно не может похвастаться, когда дело касается чего-то более обыденного, как вступительный экзамен или поиск «Где он вновь оставил свои ключи от двери?».        – Справа, слонёнок, – мычит Питер, явно забавляясь его попытками драматично взмахивать руками, не сшибая при этом ничего вниз.       – Спасибо, гений, ты та-а-ак помогаешь.       – Ничего не могу поделать, я ранен, помнишь.       – Ушиб твоего эго двухмесячной девочкой не может считаться ранением, списывающим тебя со своей отцовской службы.       – У меня чувствительная кожа, – восклицает оборотень с широкой ухмылкой. – Просто скажи, что ничего без меня не можешь сделать, любовь. Я твой проводник, твой компас, твой якорь, твой заземлитель…       Качая головой, Стайлз закидывает свой рюкзак к себе на плечо, запирает дверь и бегом спускается по лестнице. Воспоминания, кажется, лишь встревожили это тянущее чувство неправильности происходящего, а ему только и остается, что сглотнуть вязкий комок в горле и проглотить лепестки беспокойства в стиснутые легкие.       – Ты чего так долго? Ты же на втором живешь, – Эрика практически толкает ему в лицо дверь переднего пассажирского сидения, невероятно изящно наклонившись над рычагом передач. – Поторопись, малыш, а то Богиня Технологий упадет в руки Морфея на заднем сидении моей машины.       – Я не сплю, я не сплю, – едва бормочет хакер, бросая ему короткую волну. – Я просто очень хочу досмотреть свой сон, где я смогла-…       – Да-да-да, я помню, малышка, – бесцеремонно прерывает последнюю блондинка, начиная движение. – Нашла меч, освободила принца, нашла колонию нелегальных эльфов… Ты уже говорила.       – Не-е-ет. Я сказала, что они нелегальные по нашим законам, но они не могут быть нелегальными, если-       Ну и хорошо. Парень мычит на «привлекательное» приветствие, которое он был одарен сегодня утром, однако решает промолчать, прислонившись пульсирующей головой к холодному стеклу. Тревога в груди с каждым километром, пройденным в сторону здания ФБР, расширяется, заполняя его сознание мутными картинками и волнительными образами.       – Ты знаешь, что я не владею словами так, как ты… Хотя, возможно, никто не владеет ими так, как ты, но… Я пытаюсь… Тебе не стоит так легко сдаваться. Особенно тебе. Если твоя болтливость хотя бы отчасти отражает твой характер, то, я думаю, что ты упрямее всех в этой команде. Не стоит этим гордиться, и… но и не позволяй этому вдруг прогибаться. Не переставай говорить, Стайлз.       За окном раздается первый раскат грома.