Мыслить как Стайлз Стилински

8.3.1. В аду

Январь, 2020 год. «Дом», Куантико, Вирджиния.

      – … ведь так? – Стайлз сжимает концы отросших волос правой рукой и тянет их со всем тем раздражением, прожигающим сейчас его живот. – И почему ты молчишь? Разве ты не должен давать мне какие-нибудь заумные советы или заставлять меня снова дышать медленно как черепаха следующие десять минут? Бесполезный психолог, – последнее парень шепчет, но из-за положения телефона между левым плечом и щекой, Финсток явно слышит гневное замечание и даже имеет смелость громко и тяжело вздохнуть. – Дайте мне какое-нибудь дзен-задание или типа того, потому что во всём остальном нет никакого чертова смысла! Тебя обычно не заткнуть, Пирожок Бобби, почему ты-       – Потому что на часах только пять утра, ты ноешь уже целый час, хотя на самом деле тебе не нужен ни мой совет, ни мои задания, ни мои заверения, – стонет мужчина по телефону, шелестя одеялом. Кажется, его психолог действительно еще в постели, и на мгновение парню становится стыдно, но чувство быстро растворяется, когда Стайлз видит свою разрушенную спальню.       – Нет, ты не понимаешь, я-       – Ты хочешь, чтобы кто-нибудь тебя выслушал, пускай так, я не против, сопляк, – уже куда менее сонно ворчит Финсток. Стайлз злобно пинает подвернувшийся уголок ультрамягкого турецкого коврика с натуральным ворсом.       – Но давай посмотрим правде в лицо: ты позвонил мне только потому, что избегаешь говорить с отцом. Причина? Ты боишься своих эмоций и не хочешь о них говорить, но врать отцу тоже не спешишь, поэтому выбираешь меньшее из двух зол. То есть меня. И это очень разумно и мудро с твоей стороны, не считая того факта, что в этом конкретном случае, тебе бы стоило взять своё мужество в руки – не буквально – и позвонить генералу. Но я, разумеется, горжусь твоим поступком и искренне хвалю тебя, даже если ты разбудил меня в-       – Я не избегаю отца, – шипит в ответ Стайлз, злясь, потому что другой вариант включает в себя слезы и паническую атаку в ванной, а он устал плакать еще в сентябре. – Я звоню тебе, потому что я снова плохо сплю и едва могу функционировать без чертовой тахикардии, а ты мой психолог, и с такими проблемами мне надо идти к тебе. Ну или к Адриану. И я не собираюсь бежать к Харрису, даже если наступит конец света, и он единственный будет знать пароль от бункера под землей. Конечно, я звоню тебе, кому мне звонить? Мне нужны твои чертовы советы, дзен-задания и черепашье дыхание, потому что я-… – он задыхается.       Его спальня в беспорядке, подушки валяются у стены, а пол усыпан тем, что Стайлз бы назвал бесполезным бумажным хламом, но он не уверен, потому что не имеет абсолютно никакого понятия, что именно засоряло нижний ящик его прикроватной тумбы. Он никогда не видел эту квартиру в таком состоянии, он не хочет этого видеть, но не может отвести взгляд. Его ноги отяжелели пять минут назад, и всё это время он качается на месте, кричит и рвет на голове волосы, потому что не в силах сделать что-то иное.       – Ты не глупый парень, Стилински! – прерывает его хриплым замечанием психолог. – Мы оба знаем, почему ты злишься. И в этом нет ни твоей, ни моей вины. Это просто есть. Всё пройдет, хотя горе и отрицание-       – Я!..       Стайлз не договаривает: слова застревают в горле, и он случайно сглатывает их вместе с горькой слюной.       – Не обманывай себя, – спокойно замечает Финсток, не комментируя его окрик. «Не снова» остается невысказанным. – Все эти эмоции, вся энергия в твоем теле – они сжигают тебя. Медленно, но верно. Тебе нельзя так долго их игнорировать. И ты это знаешь, сопляк. Бояться – нормально, кто из нас не боится? «Притворюсь, что всё в порядке» работает недолго. Несколько шагов назад – хорошее отступление. Тебе оно нужно было, чтобы воспрянуть духом, обработать проблему. Но пришло время столкнуться с самим собой. Ты всегда был храбрым, Стилински, что тебя держит? Давай, – мужчина делает паузу, и парень тут же понимает, что за этим последует нечто невероятно нежное, чересчур мягкое для них обоих. – Ты уже проделал такую большую работу. Что тебя гложет сейчас? И не говори мне больше о своем детстве. Я готов, я хочу, выслушать тебя, что происходит, почему тебе так плохо сегодня. В данный момент. Мы все здесь для тебя. Не только я, твой отец тоже. Как и Адриан, и тот дикий пес, – он был прав, чересчур мягко. – Стайлз, что ты чувствуешь по-настоящему?       Черт, это ранит.       Всё болит.       Ему страшно, одиноко и холодно. Хочется плакать, но он всё время плачет и это никак не помогает ему в решении проблем. Только на время становится легче, будто появляется надежда или новые силы для борьбы, которая уже проиграна.       Это ранит, и всё зудит и чешется. Он пытается исправиться, но проваливается снова и снова, снова и снова. А мир словно находит веселье в переворачивании всего с ног на голову, когда он наконец позволяет себе расслабиться и отдохнуть. В безопасный момент времени. Он задыхается, сталкиваясь с новыми обстоятельствами, в шоке, опустошении и гневе, но эмоциям нет выхода. У него тоже нет выхода. Нет выхода…       Вот, что он чувствует. Но он не в силах ничего из этого произнести вслух, слова просто снова застревают в его пересохшем горле и оседают твердым комом в животе.       – Я в порядке! – выплевывает автоматически, приученный говорить во время нарастающего беспокойства, но вскоре исправляется. (Это всё же его психолог. Пирожок Бобби). – Я буду в порядке. Сам!       Стайлз первым завершает звонок, кидая телефон в угол кровати, и старательно игнорирует следующие за этим вибрации мобильного. Он отпишется позже, в течение получаса, главное – не прямо в эту минуту. Ему нужна секунда передышки, мгновение одиночества.       Ему необходимо время, которого у него больше нет.       Он оказывается на полу в гостиной. Разумеется, он там. Где еще он должен быть?       Стайлз сворачивается клубочком у стены. Он шарит рукой по шершавой поверхности, не в силах остановить свои попытки, хотя в глубине своего сердца понимает, что ничего не найдет. Нечего искать.       … просто натягивает на себя пижаму, кутается в одеяло и садится в гостиной на пол, прикладывая ухо к стене.       Тут же сквозь марево головной боли пробиваются выкрики женщины, клеившей обои, смех ее партнёрши, топот соседских детей и мелодичное звучание флейты, но они настолько знакомы, настолько заучены наизусть, что он легко отталкивает их в сторону и зацикливается на одном лишь звуке. Хлопке маленькой ладошки прямо на том месте, куда он прислонил голову. Эта маленькая ладошка из его будущего – одна из немногих вещей, что может заставить улыбнуться сквозь боль и грусть.       Тут ничего нет.       (Разумеется, нет).       Безмолвие.       (Что еще там должно было быть?).       Стайлз смеется. «Не обманывай себя». Но как? Как он может не обманывать себя, когда в противном случае его ждет это? Холодный кусок стены, чужой смех и безмолвие. Тишина. В невыносимом шуме города, временных линий и магии, здесь в его тесной квартире на втором этаже тишина. Мертвая, холодная, удушающая тишина, от которой он не может избавиться, потому что ничего больше не под его контролем. Кажется, никогда не было.       «Не обманывай себя».       Он знает. Но что он способен сделать вместо этого? Звонить отцу в припадке безумия, просить прощения у Питера, наесться таблеток? Что из этого? Он делал всё это раньше, и ничего. Ничего.       Ничего не вышло и с иллюзиями порядочности, ложными представлениями о прекрасном, фантастическом самочувствии. Пусть он и старательно работал над видимостью полномасштабной картины здоровья и счастья. Ничего.       Если честно, другого выхода никогда не было. Он вновь просто притворяется. Обманывает себя. Снова.       «Пришло время столкнуться с самим собой».       Он не может. Ведь его здесь нет. Стайлза здесь нет. Он всё еще где-то там, спасает будущее в овощной лавке с ненавистной хурмой и уверенностью в тысячи карат. Он там, меняет реальность самым неповторимым образом, сдвигает временные рамки назад и вперед, раскачивает маятник Вселенной, не глядя на цену. Не специально. Ненароком, непреднамеренно, невзначай. Нечаянно.       Случайность всегда выходила ему слишком дорого. Почему сейчас должно быть по-другому?       А в этот раз цена особенно высока. Он по умолчанию не может себе ее позволить. Как и обычно. Но счет уже оплачен. Никто, даже он, даже Стайлз, не читает строчки мелким шрифтом, если те еще, черт возьми, не написаны. А будущее, что неудивительно, изменчивая штучка, предательница по своей натуре, и вещи пропадают и появляются прямо у него на глазах, то проваливаясь в прошлое (только его прошлое), как песчинки песочных часов; то взлетая ввысь, прямо в сырое (свежее, незнакомое ему) грядущее, словно гелиевый воздушный шарик, на своем пути протискивающийся меж грозных туч.       И что тогда? Что тогда?       Ничего. У него больше нет времени на эти игры.       Поэтому он и прикладывает голову к холодному куску стены, слушает чужой смех и вторит безмолвию. Поэтому вместо короткого сна лежит на полу в гостиной, подпевая тишине своих мыслей. Поэтому перестает обманывать себя и других.       (Его здесь нет. Пожалуйста, на помощь).       «Стайлз, что ты чувствуешь по-настоящему?».       Ничего. Он не чувствует ничего, потому что не позволяет себе этого. Не допускает возможности причинить себе вред, не потворствует своей внутренней агонии. И это звучит правильно и разумно, но Стайлзу надоело прятаться. Просто осточертело.       Похоже, они правы. Пришло время столкнуться с самим собой.

Январь, 2020 год. Отдел Поведенческого анализа Куантико, Вирджиния.

      Его руки слабо трясутся, когда он входит в здание ФБР. Он пытается расслабиться, поправляя хватку на рюкзаке и разминая шею, но пальцы отказываются гнуться, нервно дергаясь от каждого его шага. А сам он едва избежал позорного падения на лестнице, когда ноги слегка подкосились от силы неожиданно вернувшегося воспоминания. Слабый.       Он словно хрупкое, негнущееся окоченелое дерево. Умирающий кедр с поломанными ветвями, пустыми семенами и черной корой, уже не отливающей серебристо-серой жизненной силой. Старый, сухой, голый. Одинокий.       – Ва-ау-у, – слышится над ухом. – Кто-то сегодня принарядился!       … пальцы отказываются гнуться.       – Что?       Машинально он оглядывает себя, хмурясь на чернично-синий костюм-тройку без галстука с белоснежной сорочкой, мягкой для его чувствительной кожи. Это то, в чем, казалось, он нуждается: что-то очень приятное на ощупь, но плотное на вид. Как доспехи, только без привычного ослепительного сияния. (Он и не хочет сиять).       – Ты сегодня особенно нарядный, – продолжает дразнить Джексон, останавливаясь возле него. Тилацин в это утро, видимо, в прекрасном расположении духа. – Тебе есть что нам сказать?       Что? Особенно нарядный? О чем он?       … пальцы отказываются гнуться.       Стайлз смотрит вниз, на обгрызенные ногти, кровоточащий заусенец на большом пальце и нежную кожу ладоней, чистую и ровную. Последнее причиняет особую боль. Что-то внезапно обжигающее и пульсирующее внутри него обрывается на этой мысли. Черт, он такой слабый и одинокий, такой одинокий, и ему не хватает сил, воли и внутреннего побуждения, чтобы сделать что-то большее, чем плакать, что-то более полезное, чем бежать, что угодно, что сработает, лишь бы сработало, и ему плохо, больно, одиноко, и тем не менее он пытается сжать руки в кулаки и собраться, но-       … пальцы отказываются гнуться.       Его жизнь неторопливо и со скрипом рвется на куски. При чем тут одежда?       – О чем ты говоришь? – резче, чем они оба ожидают.       Отшатываясь от него с озадаченным выражением лица, оборотень хмурится, пытаясь понять причину внезапного напряжения, пока не догадывается незаметно наклониться ближе и вдохнуть кишащие эмоции прямо из раскаленного воздуха между ними.       Стайлз усмехается.       Он практически видит, как его запах расширяется за невидимые границы дым-травы, неоспоримым давлением преодолевая искусственный барьер. Разбивая его в клочья. И аромат затаенной боли, агонии сердца, глубочайшей скорби человека, разворачивается над ними плотной кроной, сотканной из тысячи шепчущихся и стонущих листьев, не пропускающих мимо ни одной пылинки света.       Душно.       Ему вдруг разом становится душно и жарко. Внутри всё печет, жарится и источает омерзительный запах пыток. На языке остается пепельный привкус гнева и стыда.       – О чем ты говоришь? – повторяет Стайлз чуть громче. Они в тихом, глухом лесу, под гигантскими деревьями, заслоняющими собой солнце. – О чем, черт возьми, ты говоришь? – Ему жарко и плохо. Едкий пот стекает по спине. – Какая тебе разница, во что я одет?! Это не для тебя! Они мои! – он не кричит, незачем. Нет смысла в крике в непроходимых джунглях. Там его не слышно. Его, кажется, нигде не слышно. – Почему тебя это волнует? Тебя никогда это не волновало! – он молчит, но никто этого не слышит. – И одежда… это просто одежда!       Это не так. Не для него. Его вещи всегда несут в себе глубокий смысл, незаметную мысль, тонкий намек. Смеющуюся иронию о прожитом им будущем, что для остальных лишь дымка предвкушения предстоящего. Суть которой можно понять лишь в самом конце.       Одежда – его холст. Способ самовыражения, спрятанные чувства, страхи и надежды. Броня от невзгод, боеприпасы на чрезвычайный случай, невидимая поддержка семьи. Безопасное место, комфортные объятия, возможность выделиться «хорошей» уникальностью.       Его забавные жилеты, шелковые рубашки, потрепанные толстовки, отцовские свитера … это всё он. Это всё о нем.       Он не может сказать, что это «просто вещь», не принижая их ценность. Свою ценность.       И Джексон это знает.       – Стай-       – Нет.       Он вырывается из душного леса пустого офисного коридора, избегая понимающих глаз и без колебаний протянутой руки. Пробирается сквозь тернии, шипы и колючки, раздирая себя слой за слоем, сбрасывая кожу, до редких слёз и громкой отдышки. Но он не останавливается. Не останавливается и не бросает взгляд назад.       Ему всё равно не нужны были эти маски: они больше не помогают.

☆☆☆

      – Здравствуй, Вея Стилински-Хейл. Очень приятно познакомиться… Боги, какая ты красивая, – с трепетом бормочет Стайлз двухмесячной малышке на его руках. – Никогда не видел таких больших глаз. И таких серых тоже. Ты собираешься свести всех с ума своей смуглой кожей, носом-кнопкой и этими большими серыми глазами, не так ли? – воркует парень, абсолютно не беспокоясь о том, что выставит себя дураком под таким проникновенным детским взором. – Восточный волк, говорят они. Может быть, может быть. Твои волосы уж точно похожи. Этот рыжий оттенок по краям… – шепчет, лаская нежную кожу пухлой щечки. – Да и какая разница? Дело не в этом, да, принцесса? Мы, весенние дети, сами по себе восхитительно очаровательны, – он улыбается, когда ребенок медленно моргает, будто в подтверждении его слов. – Да. Это так, – он кивает, хихикая. – А теперь оглядись вокруг. Это твой новый дом. Чудесно? Ты права. Так и есть, Вея Стилински-Хейл. Это – чудесное место.

☆☆☆

      Каким-то образом он добирается до своего стола без особых препятствий и длительных задержек. Тут же упав на стул, Стайлз начинает прибирать поверхность, передвигая важные бумаги и цветные ручки в одну сторону, а всё остальное – в другую. На самом деле, его рабочее место всё еще довольно пустое, поэтому парень скорее просто гладит столешницу в ритмичном, монотонном движении туда-обратно, чем действительно занимается делом.       Он снова в лесу, и там вновь никого нет. Он снова в лесу, потерявшись по дороге домой.       Под его ногами нет тропинки, только сухая земля, желтая вязкая глина и засохшие трещины, через которые когда-то проглядывались красивые красные цветы. На ясном небе ни единого облачка, в пожухлой траве – ни шелеста, ни хруста. Ничего и никого.       Всё кругом одинаковое, зловещее или печальное: справа – высокий забор из сухой осины в окружении дурманящей, пахучей рябины, слева же – старые низкие плакучие ивы с опущенными ветвями и всхлипывающими голубыми листьями. Правое или левое, сознательное или бессознательное, пугающее или грустное.       (Зловещее или печальное? Какой прекрасный выбор).       Вдалеке, над склоненными головами ив, Стайлз краем глаза замечает гордо торчащую верхушку древней сосны. Та стоит ровно, непоколебимо, не колыхаясь под гневным завыванием отчаянного ветра. Яркая, словно впитавшая в себя лучи солнца, далекая сосна освещает мрачный горизонт золотистым сиянием ободрения. Путеводная звезда в неотвратимой буре судьбы.       Но Стайлз отказывается оплакивать. Отказывается склонять голову, отказывается кричать, отказывается верить бессознательным знаниям, в прошлом принесшим ему одну лишь погибель. Поэтому он отворачивается от них, от плакучей ивы, истошного ветра и мудрой сосны.       Он не прав, он знает. Он глуп и труслив. Но разве можно винить его за последнюю слабость?       – … ключ Соломона. Хотя я, без сомнения, сделал бы его из серебра, тогда он будет более эффективным.       Стайлз дважды моргает.       – Все знают, что наиболее мощным металлом в магии является золото, – хрипло отзывается парень, втискиваясь в разговор за соседним столом.       Лес ушел. Ушла и сосна.       – Да, – соглашается Айзек. – Но для защитного оберега лучше подойдет серебро. Традиционно именно этот металл связан с любовью и защитой, возможно из-за ассоциации серебра с лунным светом и ночными богинями. Например, с Богиней Дианой из римской мифологии, спасительницей обездоленных и прокаженных. Также стоит учесть, что серебро можно будет «заряжать» энергией полной луны, что будет отпугивать не только злых духов, но и «злобных оборотней»!       Кто-то рядом смеется, и Айзек, естественно, прав, гений почти никогда не ошибается, но-       – Золотые цепи лучше подходят для долголетия и здоровья, – спорит Стайлз, не отрывая взгляда от гладкой поверхности столешницы. – Серебро слишком чувственный для этого металл. Он будет воздействовать на психическую составляющую, влиять на эмоции. Ну или поддаваться им.       Парень чувствует, как в то же мгновение распускается Цветочек, приободренный живительной дискуссией, и благоухание чужого возбуждения разносится по воздуху стремительным потоком. Интересно, слышит ли это кто-то еще?        – Если говорить в общих смыслах, то тогда в принципе многие металлы и их сплавы так или иначе способны защитить своего хозяина. Железо способно отпугивать демонов и впитывает отрицательную энергетику, сталь спасает от кошмаров, свинец используется как магический щит. И да, золото – прекрасный металл для практически любых целей, благодаря своей силе, долгой истории и вере людей, – горячо тараторит Айзек, взмахивая руками. – Но в этом конкретном случае, лучше подойдет именно серебро. Пускай серебро – это металл эмоций и любви, в первую очередь такой амулет всё же будет работать на заживление и защиту.       Он не видит лицо Кудряшки, но точно знает, что тот сейчас сияет широкой ухмылкой и глазами-огоньками, нетерпеливо постукивает ногой по полу и время от времени поправляет со лба танцующую прядку светлых волос.       – Ну ты уж ошибаться не можешь, – ровно замечает Стайлз, звуча слишком горько для обыденного разговора. – Серебряный ключ Соломона действительно идеальное решение.       «Всё пройдет».       Мысли утекают сквозь его пальцы, царапая его кожу, будто еловые иголки, а эмоции, наоборот, стремятся ввысь, опьяняя, дурманя голову, забивая каждую пору своей хмельной живицей. Ему снова душно и жарко. Мутит, словно мир меняет свою ось и жизнь теперь идет по кругу в другую, отличную от него, сторону.       Всё пройдет, неоспоримо, но сейчас, сейчас-       – Но это не поможет, знаете? Все эти «волшебные» металлы и нелепые обереги. Они нужны для предумышленного, нацеленного вреда, передаваемого путем магии или потусторонних сил, – раздраженно замечает парень, уклоняясь от темы. – Так много вещей происходит случайно, непредвиденная боль, вред во благо. Они не спасут нас от этого. Они не помогут.       Как среди группы профессиональных агентов ФБР, лучших профайлеров этой страны, не нашлось ни одного, кто мог бы увидеть, что с ним произошло? Как они продолжают быть такими слепыми? Такими глухими к его боли?       Что с ними не так? Где их человеческая эмпатия?       Они готовы бороться за жизнь только в том случае, когда это их дело? Они пройдут мимо, пока им не заплатят? Или они так сильно не хотят вмешиваться в чужую жизнь? Но почему? Разве это не преступное бездействие? Они должны об этом знать.       – Стайлз?       – Ты не чувствуешь, не так ли? – искренне любопытствует парень в лицо недоуменному Айзеку.       Чувствовать – это про него. Про Стайлза. Это он – тот, кто видит, слышит, запоминает. Ему даны знания о будущем, предчувствия неизбежного, словно оглушительная предупредительная сирена. Ему разглашены воспоминания из прошлого, причины трагедии, чужие секреты и сокровенные мысли. Ему. Не кому-нибудь другому. Пожалуй, в этом и состоит основа его способностей. «Никого другого» нет.       На мгновение, мимолетную мысль, ему очень сильно захотелось, чтобы его магическая искра досталась другому члену стаи, и тот посмотрел бы на него и всё увидел. Без слов и объяснений. Один взгляд.       (Конечно он не собирается ее отдавать. Она – его).       – Чувствую что? – уточняет кудрявый профайлер, задумчиво теребя шарф. – Я могу помочь?       Стайлз фыркает и качает головой.       Никого нет. Никто бы не справился.       Нет. Если бы только всё было так, как и должно было быть с самого начала, он бы сидел сейчас на диване с Питером, смеялся над чем-то глупым, попеременно беспокоясь об учебе и своей стажировке. Он бы звонил отцу каждое утро и видел бы его вживую раз в две недели. Он бы ходил на «разумеется, не свидания», наконец навестил пожилую пару в Дакоте (вторую приемную семью папы), всё чаще засыпал в стайном доме и просыпался не один.       И у него бы не было персонального стола в команде ОПА, собственной квартиры в Куантико и буквально личной охраны в лице двух агентов ЦРУ.       Да, у него также не было бы таких хороших отношений с доктором Лидией Мартин («Первый сообщник»), тесного общения с вундеркиндом Айзеком Лейхи («Цветочек») и взаимопонимания с Джексоном Придурком Уиттмором («Большой радужный кусок зефира»). Да, он бы не приносил каждое утро кофе гениальному хакеру Пенелопе Гарсиа («Лучшая подруга в мире»), чтобы та могла удостовериться в его добром здравии, не доставал мрачного альфу волчьей стаи Дерека Хейла («Хмуроволк») в обеденный перерыв, не получал поцелуи в щеки на прощания от пугающего агента Эрики Рейес («Дикая волчица»).       Он вообще был бы довольно одиноким отшельником – всегда на краю стаи, в углу учебной группы, последний в списке выпускников.       Бесспорно, сейчас он ощущает себя куда более ценным членом стаи, чем когда-либо в своих видениях, даже с учетом того, что он всё еще не получил свою ароматную метку от альфы. Он лучший друг, лучший коллега, лучший ученик. Более внимательный, более участливый, более серьезный.       Но цена… Стайлз не уверен, что это стоило того.       (Конечно стоит. Боже, что он несет?)       Стайлз был многим для разных людей. И всё еще является. Сын, чудило, друг по переписке, псих, младший брат, ценный заложник… но самой драгоценной для него была роль родителя. Он сам ее выбрал, сам решился, сам захотел.       Мечислав «Стайлз» Стилински, единственный сын, родственная душа волка и любимый отец. Тата.       Он был родителем трех замечательных крох, и, казалось, ничто в мире не могло забрать это у него.       (О, как он был не прав).       – Ничего, – горько бормочет. – Ты ничего не можешь сделать.

8.3.2. В аду

Январь, 2020 год. Отдел Поведенческого анализа Куантико, Вирджиния.

      Когда всех созывают на встречу по новому делу, Стайлз специально задерживается возле своего стола, чтобы прийти одним из последних и избежать пустых разговоров о жизни. Поэтому он заметно удивляется, когда ему преграждает путь в конференц-зал тот, кто тоже явно нарочно не спешил подниматься наверх.       – Что? – грубо кидает парень, понимая, что уйти от «дружеской» беседы не получится.       Его одежда всё та же. Черничный костюм-тройка без галстука. К нему больше незачем обратиться. Только если из-за цвета? Он очень интересный, почти черный и глубокий, насыщенный, крепкий. Он не помнит, как выбирал эту ткань для костюма, да и выбирал ли вообще…       Синий, вдруг вспоминает Стайлз, считается траурным в некоторых странах Южной Африки. А еще есть темно-синие бушующие океаны, светло-голубая печаль и серый оттенок бессилия. (Также синий символизирует чистоту, доброту и вечность, но парень прячет эту мысль под скользящую мимо случайную идею постыдного побега от диалога).       – Не злись, – фыркает Джексон и складывает руки на груди. – Я тебе ничего не сделал, чтобы ты ко мне так относился.       Довольно ханжески для человека (оборотня!), который на постоянной основе называет его идиотом.       – Ну может, – Стайлз вдруг не видит причины в этот раз промолчать, – если бы ты не вел себя как полный засранец большую часть времени, тогда, наверное, мне бы не пришлось с тобой так обращаться, придурок.       Он закатывает глаза, решая всё же наплевать на прекрасную возможность выразить свое негодование, и пробует пройти мимо замершего тилацина. Проем не такой большой, чтобы они с комфортом поместились туда вдвоем, но боком, наверное, получится протиснуться. Если, разумеется, от него сначала отстанут.       – Что? – уже резче и громче повторяет Стайлз, когда оборотень движется в сторону вместе с ним, эффективно перекрывая доступ к лестнице.       – Нет, – так же звонко и четко провозглашает Джексон. – Ты злишься на что-то другое, но цепляешься ко мне, потому что я удобная цель для твоего гнева из-за наших постоянных стычек-       Как будто он был первым, кто придирался ко всему. Как будто он был тем, кто заставил его почувствовать себя неопытным и глупым. Как будто это – он, кто прямо высказал о непринятии, некомпетентности и недоверии, даже не дав шанса новичку.       «Я не хочу видеть тебя в команде, но я также понимаю, что это не выгонит тебя. Ты здесь надолго, и мне просто хотелось бы знать, что ты относишься к этому серьезно».       «Ты выбешиваешь одним только своим видом. Ты не умеешь слушаться, не умеешь держать каменное лицо и определенно не умеешь стрелять».       «…Мы прикроем твою спину, что бы ни случилось. Но будет ли в твоих силах прикрыть наши?».       – И чья это вина?! – не выдерживает Стайлз. В этот момент не имеют значения последние два месяца, достигнутое единство между ними, а новый росток их крепкой связи вдруг несущественен. Нет больше мягкого дразнения, твердых уверенных прикосновений, расслабленности и общего состояния безопасности. Только гневные слова, ядовитые оскорбления и боль.       – Чья вина, что мы всегда ссоримся? Чья вина, что нас двоих всегда окружает раздражение и ненависть? И что, по-твоему, я должен сделать в ответ? Улыбнуться шутке и забыть?! Ты, ну надо же, всё время называешь меня идиотом, а сейчас удивляешься, что я не хочу быть дружелюбным рядом с тобой, когда у меня плохое настроение? Конечно, черт возьми, мне этого не захочется. А ты что думал? Я буду скакать вокруг тебя как обезьянка или пушечное мясо для выстрелов? Мне это неинтересно!       Это заставляет тилацина заткнуться.       Это заставляет тилацина заткнуться.       – Что? – сипит парень, выдохшись. Специальный агент Джексон Уиттмор под его неоспоримым напором впервые тушуется и выглядит необычно растерянным. К черту всех напыщенных мажоров, которых никто не ставит на место. – Теперь тебе нечего сказать? – он отказывается стыдиться, вместо этого подначивая мужчину перед ним. – Неужто проглотил свой колючий язык?       – Нет, – расправляет плечи оборотень, поднимая подбородок. Неловкость больше не сковывает фигуру волка, и прежняя уверенность вернулась назад, завершая образ «крутого парня в кожаной куртке». – Во-первых, мы не всегда ссоримся, – ровно произносит Джексон, но смотрит на него знакомым снисходительным взглядом, будто Стайлз вновь ляпнул что-то нелепое. А это не так. – Мы оба нетипичные представители хороших мальчиков, чтобы вести скучные светские беседы о погоде.       – «Скучные светские беседы о погоде»? – бессмысленно повторяет он. – Что за чушь ты несешь? Ты такой высокомерный, надутый индюк! – оборотень даже не моргает на его вывод, позволяя жару парня подниматься всё выше и выше. – Причем здесь вообще хорошие мальчики? Ты-       – А во-вторых, – наконец прерывает его Джексон, натягивая на свое лицо умиленное выражение вежливой отзывчивости, – я называю тебя идиотом, не потому что я тебя ненавижу, а потому что ты и есть идиот. Ты глупый, безрассудный мальчик, которому расти еще и расти, и в этом-       (Что тут происходит?!).       – Да что ты прицепился-то сегодня ко мне! – почти рычит Стайлз, а заметив расчетливый огонек в хитрых глазах тилацина распаляется еще больше. – Мне нет до этого дела! Мне нет дела до твоих мыслей и оправданий. Нет, понимаешь? Я устал и хочу побыть один. Один, понимаешь!       Что с ними не так? Почему все решили обратить на него свое драгоценное внимание? Какого черта? Почему, когда ему нужна была помощь, никто ничего не заметил? Зато вот сейчас! Сейчас! Вдруг всем есть дело до него. Как будто ему сейчас не всё равно. Как будто они вовремя опомнились. Будто им есть что спасти…       – О! – вдруг лицо тилацина озаряется сначала пугающим пониманием, а потом сразу – теплым сочувствием. – А разве-       (Ну уж нет!).       – Хватит! Ты мне надоел, – отрезает парень, не боясь тыкать пальцем в грудь вновь застывшего перед ним оборотня. Тот не особо бурно реагирует на его гневные слова, а значит не собирается откусывать руку за маленькое касание к своей бриллиантовой особе. – А теперь пропусти меня, пожалуйста, потому что я не хочу торчать тут перед тобой, когда могу заняться чем-то более продуктивным, чем злиться на тебя. Спасибо!       После звенящей тишины Джексон наконец отпускает его, освобождая путь наверх. Поднимаясь по лестнице к месту сбора команды, Стайлз неожиданно замечает внизу настороженного Дерека, который благодаря своему усиленному слуху не мог пропустить ссору между ним и Джексоном.       Замечательно.       Опоздавшие (включая Стайлза) очень быстро устраиваются в конференц-зале, работая намного слаженнее, чем ожидается после такого эмоционального взрыва, который был внизу пару минут назад. Хотя это не особо удивляет его – личные проблемы путали их динамику, но не влияли на саму работу.       Как только последний из них садится за стол, Эрика встает около большого экрана, и презентация начинается.       – Это Уилмингтон, штат Делавэр. Три жертвы…       (Крупнейший город земли, интересные исторические деревни и живописные набережные, развитая химическая промышленность и бедность, медленно гниющая, но съевшая уже почти четверть населения).       Интересно, как много еще он может потерять? Вселенная, кажется, готова подталкивать его, пока не раскроет тайну его внутреннего стержня. Сначала папа, потом Питер и стая, а теперь…       – … был Вадим Катона, его тело…       (Высокий худосочный мужчина с квадратной формой лица и точеными скулами, словно вырезанными из мрамора. Его светлые голубые глаза отражали ясное небо и чистейшую дорогу света. «Оледенение»).       И почему именно у него должен быть этот глупый внутренний стержень? Да и есть ли он вообще? По словам Марфы, его способности предполагают, что есть, что всё это благодаря его душевной гармонии и силе сердца. Но о какой силе сердца может идти речь, если оно искромсано в клочья, кровоточит и истекает горячей соленой влагой?       – … оказалась местный эксперт по деревообработке, Эшли Эйвери. Тридцатидвухлетняя…       (Невероятно красивая блондинка со светлой, почти белой кожей и хрупким телосложением. Она была первым подснежником со своими теплыми медовыми глазами, в которых плескались праздничные огоньки. «Горение»).       Действительно, глупо было надеяться на внимательность команды. Они не проявили особого участия с самого начала, и, да, они ничего не знали, да, не помнили его, не встречали, да, вовсе не были готовы. Но всё же, всё же, неужели не было никого, ни одного одинёшенького, кто увидел бы Стайлза, как-       – … студент Эдгар Хофф, на каникулах…       (Рыжий веснушчатый паренек, невысокий и улыбчивый. Темные глаза были того самого оттенка плодородной, отдохнувшей во время крепкого сна земли, которую обычно можно увидеть долгожданной весной. «Пробуждение»).       Это просто случайность. Дорогостоящая случайность. Ведь как так может быть, что единственный серьезный недостаток стаи – нежелание всех членов влезать в жизнь другого, ибо каждый бережет свои и чужие границы, как дракон золото – путает и рвёт всё бережно соединенное им цветастыми нитками-связями, и он лишь в силах просто наблюдать за последствиями? Как так?       – … не объединили все три случая, пока не заметили связь между жертвами. Все трое присутствовали на недавнем протесте против полукровок и их общины в городе. Эшли Эйвери была организатором, Вадим Катона присоединился в какой-то момент, даже участвовал в марше, хотя и не является зарегистрированным активистом. А Эдгар, по показаниям друзей Эшли, приходил к ним до начала и в следующие дни, хотел записаться. Вот…       (Они такие же, как он. Такие же, как он. Такие же…).       Почему же никто не подошел? Почему же никто не спросил? Не помог?       – … думает, что будет лучше, если мы взглянем на дело, потому что в случае видовой дискриминации от кого-то из полукровок, всё снова вернется к беспорядкам, какие были в начале тысячелетия, а это…       (Мирные протесты, шум и крики, внезапные выстрелы, бег…).       А фокус в том, что стая не могла не заметить.       Они заметили. Конечно, они заметили. Но решили ничего не делать.       – Одно из тел изувечено, – звонко замечает Лидия.       – Судя по разному почерку, скорее всего убийца пока не нашел то, что ему нравится, – задумчиво тянет Айзек. – Примечательно, что одна из жертв была убита охотничьим ножом. Возможно, наш субъект охотник или ассоциирует себя с ним, тогда есть вероятность, что в детстве он издевался над животными. Стоит посмотреть записи полицейских или-       – Я гляну, – решительно кивает Пенелопа, делая заметки на своем планшете.       Их глаза. Дело в их глазах. Они привлекают его, голодные и сияющие, но едва открытые. Почему они так прищурены? Почему никто ими не пользуются. Эти глаза. Эти вечно голодные, иссохшие, хрупкие, но всё еще такие яркие глаза… такие яркие…       – Скорее всего фактором первого убийства стал какой-то эмоциональный стресс, – перехватывает Джексон, прокашливаясь. Оборотень старательно избегает смотреть в его сторону, даже если они сидят прямо напротив друг друга. – Само убийство вызвало сексуальную реакцию у субъекта, ему понравилось убивать, а значит-       – Он продолжит охотиться дальше, – заканчивает Питер.       Он собирает их. Коллекция. Цикличность природы. Он видит их. Он видел их глаза, они указывали путь, которому те не следовали. Он-…       – Это белый мужчина, около тридцати, с широкими шрамами на левой руке, – тихо проговаривает парень, захлопывая папку. На этом их дискуссия заканчивается. (Ну или он завершает ее для себя).

☆☆☆

      – Стайлз, ты можешь задержаться?       Парень даже еще не встал из-за стола, так что кивает в ответ. Он всё равно не собирался двигаться, пока зал не будет пуст.       – Сегодня плохой день, – ровно произносит Дерек, хотя Стайлз догадывается, что это был вопрос. – Ты пахнешь возмущением и обидой.       Ха.       Удивительно, как мало им потребовалось общения и совместного времяпровождения за последние три месяца, чтобы знать и понимать друг друга сейчас. Или это просто особенность Хейлов: говорить мало, но подразумевать под этим целый спектр наблюдений и эмоций. С другой стороны, ведь можно было бы и просто спросить: «Как твои дела, Стайлз? Почему тебе так больно? На что ты гневаешься?».       Хотя он бы не ответил. Может, как раз поэтому.       – Тебе нужно высказаться, – опять вопрос в виде предложения. Но даже если упустить этот момент, если не учитывать необходимую интонацию в конце… А с кем, собственно говоря? С кем он должен побеседовать о себе, своих неудачах и тревожном состоянии?       Стайлз растягивает губы в тонкую улыбку, стуча пальцем по столу. Как приятно, наверное, видеть мир через этот милый, славный желтый фильтр, при котором всегда найдется кто-то другой. Для помощи, работы, душевного разговора. Ему так не хватает таких линз. Он бы с радостью поменял свои реалистичные на вот такие вот.       (Он имел привычку влезать в жизни людей, близких и чужих, когда видел, что им нужен был кто-то. Даже если они нуждались в ком-то старше, опытнее и мудрее).       (Если бы не так, он бы не сунулся в ту чертову овощную лавку).       – Я знаю запах этого волка, – продолжает Дерек, и это наконец задевает его. Стайлз громко вздыхает и свист его легких разносится по комнате словно щелчок снятого предохранителя. Однако оборотень не пугается, и не сдается. – Он твой друг?       Ха! Теперь им интересно.       – Ты-       – Ты. Ты не имеешь права спрашивать, – неожиданно злобно стреляет в упор Стайлз. Ему плевать на вежливость, а также значительную разницу в возрасте, размере и положении в обществе. К черту социальные манеры, он еще никогда не слышал большего лицемерия в свою сторону.       – Ты не имеешь права спрашивать о том, с кем я вижусь. Ты не имеешь права узнавать есть ли среди них волк и собирается ли он меня помечать. У тебя нет этого права, Дерек.       Он практически сплевывает яд вместе со своими словами, и впервые за этот разговор поднимает взгляд на волка. Тот молча смотрит на него, без осуждения и привычной хмурости.       Стайлз всё равно не останавливается.       – Тебя не должно волновать, с кем я провожу время. Куда я хожу и как долго я там нахожусь. Не стоит утруждать себя, – ехидно замечает парень, растягивая губы в подобие улыбки. – Тебя не волновало это раньше, так что не стоит и сейчас. Нам ни к чему пустые формальные разговоры.       А Дерек Хейл, альфа волчьей стаи, недоуменно скидывает брови вверх, совершенно не осознавая наглости своих вопросов. Это так похоже на всех напыщенных «авторитетных» глупцов, которых он встречал раньше. Они тоже сначала мягко давили на него, потом намекали на свою значимость, а главное – желали, чтобы он отчитывался о своих действиях-идеях-словах, куда бы он ни пошел. Смешно.       Стайлз фыркает. О Марфа, это смешно. Его впервые чуть не подловили, а он бы распинался, как идиот, будто его переживания что-то значат для кого-то в этой комнате.       – Я едва ли в черте твоей стаи, чтобы ты мог вот так меня останавливать и приносить свои претензии, – он злится. О, как он теперь злится. Кровь в его жилах кипит, разгоряченная и уязвленная. Нелепо. – Ты, кто с трудом сказал мне больше двух предложений? Ты! – он подскакивает с места, увеличивая свой рост вместе с повышением голоса. Всё горит. – Ты, кто предпочитал притворяться, что меня здесь нет?!       Когда Стайлз только прибыл в отдел, он точно знал, что его ждет, когда и с кем, и следы волчьих запахов уже цеплялись призрачными пальцами за его кожу, согревая, оберегая. Это не то, чего он жаждал больше всего, но всё равно, где-то в отдаленном закутке сознания он с нетерпением купался в осязательном приближении стайной ароматизации. В тепле и безопасности…       – Ты – альфа стаи! И это у меня есть претензии к тебе. Ты – второй после Арджента, а я всего лишь стажер. Ты должен был показать пример! Не прогонять меня. Не избегать. Ты не сделал ничего из этого.       … он не поднимает взгляд, когда Дерек едва касаясь проводит рукой возле щеки и шеи, в итоге лишь крепко сжимает подставленное худое плечо. Стайлз игнорирует взволнованный вопрошающий волчий рокот альфы и тихий собственный вздох…       – И ты не пометил меня! Ты не взял меня в стаю! А значит, ты мне никто!       Он хлопает ладонями по столу. Звук разносится по помещению, пронзительным звоном, но, к счастью, не предвещающим грозу.       – Я не пометил тебя, потому что ты этого не хотел, – тихо произносит Дерек, всё еще стойко глядя на него. В позе оборотня нет ни капли агрессии, ни крошки гнева. Волк напряжен – бесспорно, но мужчина не собирается нападать и грызться с ним до первых синяков.       – Что?       – Ты не был готов… нет, ты не хотел этого, – качает головой Дерек, наконец отводя взгляд в сторону. Неожиданно мужчина опускает плечи, расслабляясь и открывая ему свои эмоции, как никогда до этого.       – Я не знаю, что было причиной твоего нежелания. Может быть, страх или сомнения. Но ты не хотел метки стаи. Я точно знаю.       – Ты не можешь! – пробует огрызнуться парень, но его перебивают.       – Да, могу. Ты не хотел этого, Стайлз. Я точно знал, – спокойно докладывает волк, пристально глядя на него.       – Нет! Нет, я-       – Я хочу, чтобы ты был здесь. С нами, – твердо произносит волк, и с этим весь спор стекает с тела парня. Стайлз падает на стул, обратно утыкаясь носом в круглый стол. – Ты объединил нас там, где мы не могли собраться вместе сами. Конечно, я хочу, чтобы ты был в стае.       «Я хочу, чтобы ты был в стае». «Я хочу, чтобы ты был в стае». «Я хочу, чтобы ты был в стае».       Что?       Так не бывает. С ним не случаются хорошие вещи просто так. Он должен бороться за них, зажать тупыми человеческими зубами и грести, грести, грести. С ним не всегда будет Джордан, отец не может в любой момент времени бросить работу и преодолеть разделяющее их расстояние (даже если папа, конечно, попробует), альфа Сатоми не будет прятать его вечно, Шэрон и Левек, на самом деле, просто соседи, а… мама мертва. Он уяснил это рано: люди приходят и уходят, и в действительности же единственный, кто останется с ним и в хмурый день, и в бессонную ночь, – это он сам. Не папа, Джордан, Питер и стая. Не мама. Даже не мама.       Поэтому если он что-то хочет, жаждет получить, он должен для этого постараться сам. И постараться изо всех сил, потому что то, что он достигает легко, обычно вскоре превращается в нечто безобразное и неконтролируемое. Как попадание в этот отдел, например. Чертов удачный приговор.       – Но-       – Как альфа, я выдвигаю тебе предложение о метки стаи, – отрезает до нельзя мрачный Дерек. И Стайлз задыхается. Так не бывает. – Ты можешь войти в нее в любой момент времени. И это официальное приглашение. Его нельзя отозвать, даже если ты будешь неоднократно от него отказываться, – торжественно заявляет оборотень, сверкая сверхъестественными красными радужками. Дерек серьезен. Оборотень не шутит, и, кажется, совсем не замечает вес своего обещания, так легко заброшенного к себе на плечо. Волк готов нести эту ношу для него. – Тебе всегда рады в малой восточной стае Хейлов с духом вольного шункманиту танка.       Вольного? Они решили сделать свой посыл миру связанным со свободой? Зачем им выбирать духа-       Стоп.       Что?       – Ты стая, Стайлз, – без колебаний замечает Дерек. – С запахом или без. Всегда.

☆☆☆

      Стайлз устало пялится на столешницу в гостиной, медленно моргая и как можно тише выдыхая. Глядя на неровную поверхность с едва заметными царапинами и морщинистым слоем лака, он уверяет себя, что они ожидали подобного. Это были недели трудной адаптации вперемешку с новым «семейным медовым месяцем». Последние дни были скорее о первом, и все плохо высыпались: младшенький большую часть ночи метался на кровати, а старший, кажется, и вовсе не ложился.       Алан вообще проявил себя особенно упрямым, что в принципе ожидаемо для детей его возраста. Мальчик попеременно отказывался одеваться, купаться и вовремя готовиться ко сну, что вполне объясняет, почему сейчас Стайлз чувствует себя разбитым и неуверенным. Однако, хотя он устает, и тревога всё чаще поднимает свою голову, в нем нет ни капли сомнений по поводу принятых решений. Он готов к еще миллиону таких ночей, если за ними последуют вот такие вот мирные дни с улыбкой сытых, здоровых детей.       Его детей.       – Сделал! – звонко зовет Алан, стуча короткими пухлыми пальчиками по только выложенной из паззлов картине. Она была небольшой и яркой, но довольно сложной для ребенка.       – Всё сделал правильно, – кивает, улыбаясь златокудрому мальчику. Тот не смотрит на него, всё еще поглаживая игру-головоломку, но Стайлз и не ожидал ответа: всё детское внимание было сконцентрировано на полученной красочной картине. Да и казалось, еще чуть-чуть и его младший сын провалится в сон прямо сидя за столом. – Ты молодец!       – Молодец, – бормочет ребенок, пропуская половину букв и вытягивая глухую «с» в конце. – Мама зайка, папа зайка и детка зайка.       – Да, – соглашается он, присмотревшись к картинке. – Здесь есть папа, мама и их маленький ребенок. Детка зайка. Вся заячья семья в сборе!       – Семья, – глухо повторяет ребенок, поглаживая края крохотного, пушистого кролика. (А это кстати именно кролик, судя по его миниатюрной фигуре и общей мохнатости).       – Да, семья, – выдыхает Стайлз, улыбаясь самому себе. В мире много хороших слов, но «семья» – наверное, одно из самых лучших. – Смотри, у папы зайки есть желтый воздушный шарик. Посмотри, какой он красивый.       – У папы? – всё также глухо отзывается Алан, не переставая водить ногтями по ребристой поверхности. Казалось, мальчик задумался о чем-то очень важном. Либо уже был на полпути к дневному сну.       – Да, у папы, – подтверждает он, указывая на яркое желтое пятно на картине. К его большому пальцу тут же прижимается пальчик поменьше. Удивительно, как сильно такая вроде небольшая разница в размерах может затронуть его сердце. Его грудь непроизвольно сжимается, и, черт возьми, он вновь до слез растроган. – Красивый шарик, да?       – Да…       – А у мамы, смотри, есть-       – У папы, – перебивает вдруг Алан. Детский голос твердый и серьезный, пускай и едва слышимый. – У папы зайки детка зайка.       – Ага, – смущенно ляпает Стайлз, не совсем улавливая направление разговора. – У папы зайки есть детка зайка. А у детки зайки есть папа зайка и-       – Папа зайка и детка зайка, – вновь прерывает его златокудрый мальчик, а потом и вовсе поворачивается к нему. Большие голубые глаза никогда еще не были такими огромными, всепоглощающими, глубокими. Восхитительно красивыми. – Папа зайка, папа зайка, детка зайка, детка зайка. Семья.       – Семья, – глупо повторяет он, когда смысл сказанных слов начинает доходить до него.       (Самых лучших слов).       – Папа зайка, папа зайка, детка зайка, детка зайка, – тараторит ребенок, комкая пальчиками свою футболку. – Семья.       Стайлз сглатывает всё же подступившие слезы (вот предательницы!) и тянется руками к детским ладошкам. Те утопают в его кулаках, в тепле и безопасности, идеально сочетаясь, словно единый паззл.       – Ага.       – Я детка зайка, – взволнованно шепчет Алан, не моргая. Ребенок, иногда до этого поглядывающий на картину, теперь смотрит прямо на него, сосредоточившись на нем, будто сместив свой центр мира к его влажным глазам. – Я детка зайка, и у меня семья. Папа зайка, папа зайка, детка зайка, детка зайка.       Стайлз отрывисто кивает, бормоча что-то в подтверждении, и весь его мир, вся Вселенная, тысячи галактик и миллионы Солнц, тоже сместили свой центр на эти золотые кудри, самые большие на свете голубые глаза и тихую, внимательную тень, прячущуюся за диваном. Сорок шесть с половиной миллиардов световых лет в обмен на тихий счастливый лепет и облегчение в не по годам мудрых карих глаз. Прекрасная сделка. Он бы вновь, не раздумывая, отдал всё в своей жизни для этих двух детей.       Для этих двух своих детей.       – Ага, – хрипит он, а потом наконец втягивает сонного ребенка в свои объятия и застывает. Улыбка сводит сухое лицо, еще больше разбивая сердце, и ему абсолютно ненавистно гигантское расстояние в метр между ним и другим его ребенком, но он безусловно не собирается сокращать дистанцию насильно. Просто улыбается и ровно произносит прямо в хмурое личико и уставшие темные глаза:       – У тебя есть семья. Папа, папа, детка, детка. Мы семья. Настоящая семья.

☆☆☆

      Стайлза останавливают перед его дверью в гостиничный номер. В зависимости от финансирования поездки, им предоставляют различные условия для проживания, но в этот раз ему повезло. Он размещен один.       – Погоди, – повторяет Питер, быстро приближаясь к нему. Оборотень, разумеется, не мог запыхаться после легкого бега через весь коридор, так что у сбитого дыхания должна быть другая причина. Странно. – Ты в порядке?       Может, мужчина плохо себя чувствует? Стайлз не помнил ничего примечательного или особенно выделяющегося в поведении волка за сегодняшний день, но вполне возможно, что парень упустил что-то из виду. В последнее время он как никогда рассеянный.       – Да.       Будет ли это заметно по внешнему виду? Питер, как правило, хорошо держит все свои недуги и недовольство при себе, так что сложно сказать, когда тому нездоровится или что-то не по вкусу. И не факт, что Стайлз заметит неладное. И проблема даже не в приглушенной искре магии внутри, тяготящей сонливости, природной забывчивости или нехватки опыта. (Парень совершенно прекрасно помнит, как именно выглядит Питер, когда волк подхватит простуду, не получит правильный подарок на Рождество или дуется из-за отсутствия должного внимания со стороны своего племянника. Такое не забудешь).       Здесь другое. Стайлз не уверен, что вообще хочет смотреть на Питера.       – Не похоже, что это так.       Голос вроде нормальный. Чуть хриплый, но парень давно заметил, что мужчина меняет свой тон рядом с ним. Становится чуть более игривым, что ли? Стайлзу трудно разобраться с подобным – к нему раньше особо не приставали с двусмысленным интересом.       – Зачем тогда спрашивать? – сипит в ответ парень, быстро моргая. Дверь перед ним всё еще немного мутная из-за толстой пелены перед уставшими глазами, а еще раздражающе светлая и чистая для всего остального отеля. Какой еще раз у него номер?       – Ты едва вставил два слова во время дискуссии, не заметил беспокойство Криса и спрятался в туалете, когда мы озвучивали портрет полицейским. К тому же, ты бы обязательно прокомментировал тонкий атласный шарф Айзека. Что-то не так, – звучит довольно подробно. Питер за ним следил?       Стайлз хочет разозлиться, он уже злится, но его пара – последний человек, с кем он затевал бы спор.       Не его волк, не сейчас.       Поэтому он молчит вместо ответа.       – Мы переживаем за тебя, – продолжает давить Питер, и парень всё же огрызается.       – Разве мы не должны беспокоиться об убийце, который уже нашел себе четвертую жертву? Девушка та-а-ак обрадуется, узнав, как вяло мы работаем, чтобы поймать его, – язвит парень, закатывая глаза. Он делает шаг ближе к двери, одновременно удаляясь от волка. К черту его. К черту их всех. – Боже, ей едва исполнилось двадцать… она же моего возраста. Мне, например, было бы ужасно жаль опоздать на ужин к своим друзьям, только потому что какой-то высокий придурок не может пройти мимо моих ослепительных желтых глаз.       Интересно, почему он выбрал именно Колесо Года? Это конечное количество праздников, а значит конечное количество жертв. Причем восемь – даже не очень большое число. Он не думал, что всё зайдет так далеко? Но оно бы зашло, он уже к этому бы пристрастился, не смог бы так просто закончить на Самайне, пошел бы дальше…       А номер его комнаты, кстати, шестьдесят три. Символично.       – Кто он? Как он их выбрал? – сразу отзывается мужчина. Оборотень теперь более напряжен, готовый то ли к атаке, то ли к бегу, пока непонятно.       Да и причем здесь годовой круговорот? Он не особо старался попасть в точные дни праздников. Хотя Стайлз наконец смог прозреть до визуальной части выбора: глаза у Вадима Катона были снежно-голубыми и суровыми, как морозный Йоль; у Эшли Эйвери – маленькие и медовые, словно теплое солнышко Имболка; а у Эдгара Хоффа они плясали темными, земельными огоньками, будто крохотные искорки весны в полночь праздника Остара. Последняя же-       – У него зрение Фейри, – устало выдыхает Стайлз, прижимаясь лбом к прохладной поверхности двери. – Он видит скрытые пути Благого Двора и большинство нелюдей, несущих в себе частицы Фейри.       Неважно. Последней еще не было. Наверное, уже и не будет.       – Так он-       – Нет, он человек, – шмыгает носом и закрывает глаза. Скоро он окажется в кровати и сможет поспать. – Для того, чтобы быть признанным полукровкой, нужно нечто большее, чем капля магии в глазах. Зрячие всегда были частью нашего мира, и никто бы не стал приписывать их к «отребьям волшебного народа».       Вот и хорошо.       – А выбрал он их потому, – сглатывает, – что они тоже зрячие. Такие же как он, – по ощущениям Питер стоит еще ближе, чем до этого, но Стайлз даже тогда не смотрит в его сторону. – Вот почему они. Они одинаковые.       Они не одинаковые, думает Стайлз. Он и Питер. Возможно, в одном положении, с единым набором воспоминаний и схожими реакциями на внешние раздражители, но никогда не одинаковые. Даже не подобные. Ведь зрячий среди них только он.       (А в этот раз они и вовсе не находятся рядом. Не в одном положении, без единых воспоминаний, с разными реакциями на внешние раздражители).       (Какая забавная мысль).

8.3.3. В аду

      В самолете Лидия суровым тоном заявляет ему:       – Ты ведешь себя глупо.       Тем не менее, девушка садится рядом с ним, словно подтверждая его мысленный язвительный ответ, что она бы на его месте поступила бы точно так же. Вела бы себя глупо, трусила и отказывалась просить помощи. (В точности, как и произошло при ее первой инициации).       Она и сама это знает.       Поэтому он кивает и пытается улыбнуться, несмотря на то, что его лицо едва двигается для этой конкретной цели. Поэтому Лидия протягивает ему свежеприготовленный зеленый чай, и поэтому он спокойно принимает такую незамысловатую поддержку.       (Они одинаковые).       Он не удивляется, когда девушка широко ухмыляется самой себе, а потом и вовсе расслабляется в жестком кресле возле его правой руки.       Это говорит об огромном доверии, которое он оказывает ей, взяв ее чашку, потому как весь отдел уже знает о его нелюбви к еде и напиткам с чужих рук. А также о том, что девушка чертовски уверена в их отношениях, ведь она сама сильно рисковала завышенными ожиданиями, гордостью и просто своими чувствами, если бы он всё же ответил отказом.       Он не спорит, их, возможно, всегда будет разделять расстояние в разумных миллиметрах плотной ткани, медицинских перчаток и чистого здравомыслия. Но также, наверное, они всё еще достаточно близки, чтобы понимать и принимать друг друга, позволить успокоить свои колотящие сердца и перевести дух.       – Спасибо.       Стайлз делает первый глоток, и прикрывает слезящиеся глаза.

☆☆☆

      – Алан хочет поменять фамилию, – заявляет с порога его старший сын, бесцеремонно плюхаясь к нему на кровать.       Стайлз, затуманенный новыми идеями и слабым желанием поспать до ужина, сперва не сразу осознает, о чем идет речь. Но вскоре исправляется и негромко мычит в согласии перед тем, как аккуратно закрыть блокнот с заметками Питера и обернуться к довольно взволнованному девятилетнему мальчику. Тот нервно теребит шнурки на своей излюбленной красной толстовке и лихорадочно бегает взглядом по спальне.       Что ж. Данная проблема назревала с самого начала. Хотя это никак не повлияло на ситуацию в целом: у него ничего не спланировано, и нет заранее заготовленных ответов. Стайлз бы всё равно их забыл и всё напутал. Он уповает на свою исключительную (родительскую) интуицию и пугающе хорошую способность к импровизации под давлением.       (Разумеется, Питера в этот момент дома нет. Уж точно либо волк, либо Колючка позаботились об этом).       – Да. Он поднял эту тему, когда увидел документы Веи, – осторожно отвечает, ложась на бок, лицом к сыну. Это, конечно, не тот разговор, который стоит вести лежа в кровати, но мальчик выглядит довольно комфортно рядом, сидя с поджатыми к груди ногами, и Стайлзу не охота двигаться, когда есть шанс, что он сможет уговорить своего взъерошенного ребенка подремать вместе с ним до прихода остальной половины семьи.       – Почему сейчас? – упрямится Колючка, переходя к ковырянию маленькой дырки на покрывале. (Надо будет вскоре купить новое, это уже совсем потеряло цвет).       – Алан только собирается в начальную школу. Не думаю, что он обращал внимание на свою фамилию до этого, – пожимает свободным плечом Стайлз, разглядывая своего сына. Его старший не из тех, кто открыто показывает свои эмоции, поэтому такое явное беспокойство на лице мальчика немного настораживает. – Ты считаешь, он ревнует Вею к нам?       Это точно не так. Алан – очень чувствительный и любвеобильный ребенок. У него, возможно, нет резко выраженного изменения поведения в отношении к новому пополнению семьи (он еще маленький, да и всё произошло весьма быстро и неожиданно), но их златокудрый принц обожает жизнь в любом ее проявлении. Поэтому нет сомнения, что Алан души не чает в своей младшей сестренке.       Другое дело старший сын…       – Конечно нет! Будто ты не знаешь, – закатывает глаза Колючка, наконец расслабляясь. Плечи мальчика опускаются, спина горбится, руки безвольно падают на кровать. А темные проницательные глаза, обычно спрятанные под оправой модных очков, сверкают знакомым весельем. – Зачем ты задаешь вопросы, на которые уже знаешь ответ? Это глупо! И-       … тот тут же стал главным защитником детей, и не потерпит плохого мнения о них.       – Может, – перебивает скуления сына, – мне хочется увидеть всё с твоей братской точки зрения! – и быстрым захватом тянет мальца за ногу, пока тот не падает на спину, неуклюже взмахивая руками.       Тогда Стайлз легко меняет их положения, утыкаясь в живот своего ребенка словно в удобную подушку. Черт, ноги сына уже ниже его колен. Куда они так быстро растут?!       – Вот так намного лучше, – бормочет, улыбаясь невольно вырвавшемуся детскому хихиканью. Такое происходит значительно реже, что естественно и логично, но всё еще в душе немного его огорчает.       (Они растут…).       Он догадывается, что в конце концов повзрослевший так рано мальчик попросит его держать свои «телячьи нежности» подальше и ему больше не будет дозволено иметь свою любимую подушку под головой, поэтому в последнее время он пытается пользоваться любой возможностью. Даже во время очень серьезных переговоров.       – Ух, какая всё же удобная из тебя подушка, кроха. Тебе стоит подумать об этом, как о своей будущей карьере. Серьезно, какой прок в еще одном психологе в нашей семье?       Стайлз лишь шутит – Колючка после многих ночных разговоров и заверений знает, как гордятся они с Питером его выбором помочь другим детям.       В ответ он ожидает знакомого препирания о том, что никто из них на самом деле не является психологом, что отчасти правда, но вместо этого мальчик возвращается к своей тревоге.       – Ему не нравится первая фамилия? – и даже зарывшиеся ледяные пальцы в волосах Стайлза не помогают развеять мрачный тон вопроса. – Ландри же хорошая фамилия. Короткая и понятная. Ему идет. Алан Ландри. Красиво, не так ли? Коротко и сладко.       Коротко и сладко. Идеально подходит златокудрому принцу.       Но суть в другом.       – Он не помнит своих биологических родителей. Не так как ты, Риан, – сглатывая свои эмоции, произносит Стайлз. Он порывисто поглаживает живот сына, пытаясь правильно подобрать слова. – Ты же знаешь, что Питер собирался поменять свою фамилию на Стилински? – он ждет, пока мальчик дернет его за волосы, прежде чем продолжить. – Питер хочет связи со стаей, с Дереком и девочками, но это также о его прошлом. У него были не очень хорошие отношения с предыдущей… э-м семьей, – его рука машинально вцепляется в ткань детской толстовки. – Когда мы создали новую ячейку в стае, свою семью, он хотел взять мою фамилию. Не потому что он больше не хочет иметь такой связи с Дереком и остальными, и даже не потому что хочет забыть свою старую стаю… Ты знаешь, у Питера есть и много хороших воспоминаний о своем прошлом, о детстве и взрослении, и его бабушка с дедушкой были великолепными, – он быстро моргает, чтобы не утонуть в соленой горечи своих слов. – Просто он готов пойти дальше. Создать что-то новое, другое. Не лучше или счастливее, просто другое. Хорошо?       – Ага, – через минуту хрипит сверху Колючка, и Стайлз продолжает.       – Из-за своих книг Питер оставил фамилию, только добавил мою в начале. И поэтому у Веи такое имя. Ей, как оборотню, хорошо иметь связь с такой сильной родословной волков, как Хейлы. Это не значит, что она не захочет ее поменять, когда устанет писать столько букв, – невольно фыркает он, подпрыгивая головой, когда мальчик вторит его смешку. – А я не менял, – резко становясь серьезным, продолжает он. – Конечно, Мечислав Хейл звучит куда более понятно, чем Мечислав Стилински, но мне хотелось оставить что-то от своих родителей. От отца. Ты, наверное, замечал, как редко меня зовут по настоящему имени, тем более я сам себе придумал прозвище, и я не против, честно, это жуткое сочетания шипящих согласных, но иногда я скучаю по своему детству. По маме и отцу, зовущему меня моим именем. Поэтому я оставил частичку своего прошлого со мной. Это тоже хорошо. Да?       – Ага-а.       Ох уж эти дети и короткие междометия вместо понятных ответов.       – Мне нравится твоё имя, кроха. Это хорошо звучит. Риан Нортон. Ничего страшного, если ты хочешь оставить всё как есть, – Стайлз наконец отлипает от своей живой подушки и приподнимается на локтях, чтобы посмотреть в лицо своему ребенку. Лицо Колючки более красное, чем он ожидал, нижняя губа истерзана до крови, а темные волны волос прилипли ко лбу из-за пота. – И это вообще не имеет никакого значения, понимаешь? Мы три года жили с разными фамилиями, и всё еще были семьей. Отчасти это просто формальности. Они важные, не спорю, но они никак не влияют на тот факт, что ты мой сын, сын Питера, старший брат Алана и Веи. Ты наш. Независимо от фамилии.       Стайлз сам хрипит, шумно сглатывая и быстро моргая. Он не боится показывать свои эмоции, свой страх и свою любовь.       Поэтому он повторяет четче и увереннее:       – Ты наш.       Это, кажется, то заверение, которое и искал ребенок, судя по отрывистому кивку и тому, как резко двигаются ладошки, чтобы стереть слезы, скопившиеся вокруг больших карих глаз. Они оба тихо плачут, делясь слабыми улыбками и морщинками на носу.       Из-за чего еще стоит лить горячие слезы?       – Я не хочу менять фамилию, но может быть-… – мальчик прокашливается и отводит взгляд. На всё еще пока немного пухлых щеках появляется милый румянец, явно против воли хозяина. – Может быть, мы могли бы добавить Стилински. Как у о-… вас. У всех нас. Чтобы мы все были одинаковыми.       Это всегда любовь.       – Хорошо, Риан Стилински-Нортон, – кивает с ободряющей улыбкой.       Колючка тоже слегка ему улыбается, а потом смущается и тянется к завязкам капюшона, чтобы спрятать лицо. Стайлз едва успевает оставить легкий поцелуй на горящей щеке сына перед тем, как упасть рядом, исчезая из поля зрения мальчика. Тот тихо с облегчением выдыхает, а потом неожиданно утыкается носом ему в плечо.       – Риан Стилински-Нортон, – с бурлящим внутри восторгом шепчет Стайлз. Он протягивает руку, чтобы соединить их мизинцы и крепко сжать. – Или Нортон-Стилински? Нортон-Стилински-Хейл конечно перебор… Надо подумать. Ты знаешь, что «Нортон» может быть твоим вторым именем?

☆☆☆

Январь, 2020 год. Отдел Поведенческого анализа Куантико, Вирджиния.

      Стайлз стучит по открытой двери кабинета начальника, не решаясь зайти внутрь без разрешения. Склонившийся над очередным отчетом, Арджент сначала что-то дописывает на бумагах, потом поднимает рассеянный взгляд и лишь через мгновение кивает. Кажется, он зашел некстати.       Как бы то ни было, пока парень преодолевает расстояние от порога до неудобного кресла перед массивным письменным столом, мужчина приводит себя в порядок, а к тому времени, как Стайлз располагается напротив него, хмуро всматривается в бледное лицо своего подчиненного.       – Ты плохо выглядишь, – недовольно (и обеспокоенно?) замечает Арджент. Агент откладывает элегантную серую ручку в черный стакан с другими точно такими же ручками. – Ты высыпаешься?       Интересно. Стоило продумать заранее в каком вероятном направлении собирается протекать этот разговор. Ведь какая-то часть точно будет касаться их последнего серьезного обсуждения. Очень неприятная и неловкая часть, если подумать. Впрочем, он и сам чувствует, что пора уже выложить на обозрение все свои мысли хотя бы об одной своей проблеме. (Они имеют наглое свойство накапливаться, сменяя друг друга в топ-листе по важности слишком часто, чтобы он поспевал уследить).       – Ну так.       Всё же сонливость – прекрасный враг профессионализма. Поэтому пока он придерживается здравого смысла (над страхом и неуместным упрямством) – он не собирается врать своему начальнику о чем-то столь важном. (В его голове мелькает глупая мысль, что дяде Крису он бы соврал. На мгновение это его ужасает).       Тем более нужно в чем-то уступать, так? Рассыпать крупицы чего-то верного о его жизни, чтобы люди не думали о нем, как о тотальном вруне.       – Я, хм-м, – мужчина перекладывает папки в сторону, чтобы сложить руки на столе и чуть наклониться к нему. – Что происходит, Мечислав?       Почему все уверены, что если произнести его настоящее имя, то это придаст какой-то официальный оттенок вопросу или, что более странно, просьбе? И что Стайлз будет более расположенным к честному ответу. (Что даже в его голове звучит немного бредово).       Он может и всегда готов плести бессмысленную правду о чем-то обыденном так долго и упорно, что любой спросивший махнет рукой на свое любопытство. (Проверено на опыте).       Ну что ж. Тогда вероятное направление рассчитано, и курс проложен. Идеальный баланс честности, горечи и облегчения.       – Я думаю, – медленно начинает парень, разглядывая свои пальцы с обгрызенными ногтями и кровоточащими заусенцами, – вы были правы в своей оценке. Я не-       Однако, иногда он ошибается. Иногда о нем просто нет ни одной истины, которая бы не стискивала его ребра в болезненном, безжалостном захвате, перекрывая доступ к дорогостоящему кислороду. Иногда больно будет в любом случае.       (Он промахнулся, надо было сказать не то, не то, не то, не то. Он хотел избежать вреда, а не нанести его себе самому…).       – Мне нравится работать в этом отделе, – кажется, он всё чаще допускает промах, и всё чаще это обходится ему по запредельно завышенной цене. – Я люблю расследования, люблю помогать другим…       Но что-то всегда не так. Чего-то не хватает. Будто он только притворяется взрослым, притворяется, что ходит на работу, притворяется достаточным профессионалом… Словно вся его жизнь – глупый короткий спектакль, и, должно быть, он на полпути к концу второго акта, потому что-       (Ну и пусть).       – Может быть, всё из-за того, что я не выбирал это сознательно, – бормочет себе под нос. – Что всё так быстро закрутилось… Я хотел попасть в вашу команду, собирался подавать заявку, но всё случилось до того, как у меня появился даже шанс сделать такой шаг самому. Может-       … складывается будоражащее ощущение летящего шороха занавеса по бокам, оглушающий звук внезапной тишины и тускнеющий впереди свет, раньше слепящий ему глаза.       – Были же вещи, которые мне нравились, – сглатывает, – просто будто я не совсем увлечен.       С детства его окружали тайны, и он никогда не отказывал своей любознательности, ставя ее выше своих предрассудков и вежливого поведения в обществе. Он был ищейкой на охоте, задавая вопрос за вопросом, прыгая с одного следа на другой, вламываясь в сады соседей и закрытые двери в школах. Он жил этим, раскрытая загадка наполняла его тело пузырящимся восторгом, пьянящим и оттого таким желанным.       И вроде бы ничего не поменялось. Ему всё еще интересны паззлы и смазанные отпечатки ботинок на хрустком снегу, но-…       – Что-то не так, – Стайлз внимательно вглядывается в морщинистое лицо своего осунувшегося наставника. – Почему?       Отгадывать вид демона пишачи определенно былом увлекательным занятием, как и узнать тайну двух сестер-близнецов василисков, которых он встретил в храме Нефилимов. А увидеть вживую атипичного представителя ведущих отшельнический образ жизни оборотней-птиц, он не спорит, многого стоит. Разумеется, все три случая связаны с редкими существами, красивыми и ужасающими, но что насчет остального? Ему понравилось удовлетворение, вспыхнувшее в нем при взгляде на закованного в наручники Шона Уолкотта, «обычного» мужчину, как и противостоять бумажному человеку, ловить поджигателя в Темпе и сорвать высокомерную ухмылку с лица юного Гейба Страусс. Ему правда это понравилось. Тем не менее чего-то всегда не хватало.       Казалось, всё было на месте, когда он пытался обмануть бумажного человека в полицейском офисе Флориды, когда обставил Габриеля Хогана на допросе, когда нашел Закари. Тогда всё было правильно. Да? Ведь так? Чем всё это отличается?       – Я хочу помогать людям. Мне нравится помогать, – твердо произносит он, чуть вздернув подбородок. Его голос слегка дрожит, и внутри он скорее пытается уверить самого себя в искренности своих слов, но также он и не врет. Лишь слегка не договаривает. – Я не против возиться с мрачной стороной наших расследований, это не-… это стоит того. Я несомненно-       Зак Бартлетт. Человек-вспышка. Маленький мальчик. Его Закари.       Что-то было в этом случае, что успокоило саму основу мироздания внутри него, утешило и заземлило. Что-то было таким правильным, таким естественным, таким его…       – … выбираю быть частью правоохранительных органов, – заикаясь, рассеянно лопочет Стайлз, а его стремительные мысли штурмуют оплот его здравомыслия под быстрый марш из оперы Кармен.       Что если всё дело в его способностях?       Он утонул, да, ему пришлось провести Зака через всё хорошее и плохое, да, и он не мог контролировать боль, но… В начале, до всего пугающего, был момент, когда он понял, где искать мальчика, а потом шла та секунда, когда увидел их, светящиеся надеждой огни, и вход в потустороннее, мирное убежище для каждого существа, и длились те минуты, когда он доверился своей искре, самому себе, в том, что сможет вызволить их оттуда, что сохранит в безопасности, найдет путь домой…       Это было чудесное ощущение.       На определенный, пускай и недолгий, совсем не продолжительный, отрезок времени он бы уверен в себе и своих способностях так, как никогда раньше. Он верил, что сможет помочь кому-то и действительно смог. Сам. Но также и со своими способностями.       И это было потрясающе. Невероятно. Удивительно…       Тем не менее, затем он упал. Как всегда.       Так что то, что он сообразил, где кроется извилистые корни его еще более извилистых препятствий на тропе самореализации, естественно, ничего не решает. На самом деле, всё это лишь сильнее ухудшило ситуацию, потому как такой ответ ему никак не поможет. Потому что тогда, если всё кроется в его искре, то он никогда не сможет найти что-то для себя. Ведь его способности опасны, чудовищно огромны. Они сильнее его, и в любой неподходящий момент-       Он не сразу осознает, что по его щекам текут горячие слезы. Понимает лишь после того, как Арджент (нет, дядя Крис, сейчас это дядя Крис) начинает довольно лихорадочно искать салфетки в ящиках своего стола. Парень принимает их без лишних слов и бесполезных отговорок, деликатно прижимает к щекам одним мягким движением и тут же комкает пальцами.       – Я-… – Стайлз неловко сглатывает горькую слюну и тут же закашливается. – Кхм… я-       Он продолжает тяжело дышать, сипя и кряхтя как дряхлый старик. Снова кашляет.       Вот оно как. Он боится их, не так ли? Боится своей силы, своей красивой магической искры, потому что не научился контролировать ее, направлять и пользоваться ей так, чтобы не причинять вреда себе. Чтобы не причинить вреда кому-угодно. Парень знал это, разумеется, знал, всё это время, но… он никогда не понимал, как сильно, оказывается, жаждал быть самим собой, полноценным, со своими способностями и возможностями, открытыми благодаря им. Без них, это – не он ведь? Без них-       – Я, кха, хотел бы, кхм-…       – Подожди минутку, – прерывает его Арджент, оглядываясь назад, где на одинокой тумбе между двух шкафов стоит пустой кувшин и три новых пластиковых стакана. Какая печальная картина. – Подожди еще чуть-чуть, я принесу тебе воды.       Мужчина ровным шагом выходит из кабинета, а Стайлз скукоживается в кресле, словно завядший куст сирени. Его колотит, дыхание сбивается, и сердце завывает так громко, что вибрации в груди сотрясают всё его тело, странным эхом отдаваясь в холодном помещении.       … должно хватить? Необязательно ведь быть увлеченным делом, чтобы хорошо справляться с ним. Так и Арджент сказал.       Что-то было такое.       И вообще-то ему нравится помогать людям, особенно, когда он может реализовать свои способности на…       Старая мысль.       Тс-с.       Ничего хорошего.       В конце концов, он двигается. Ему нужно привести себя в порядок до прихода наставника, взять себя в руки, стереть следы влажных дорожек с щек и хорошенько высморкаться. Он собирается принять важное решение, и поэтому не может позволить себе сопеть как ребенок. Нет. Он взрослый, ответственный взрослый, самостоятельный и сильный. В последних определениях не сомневался и его отец: тот часто говорил ему о том, как ему жаль, что Стайлзу пришлось научиться самому сталкиваться с трудностями и преодолевать их, но также и о том, как гордится им за это. Так что он громко фыркает и выпрямляет спину. Спустя мгновение ему уже намного легче.       Парень тянется к салфеткам на столе Арджента, не встав на ноги правильно, а скорее приподнявшись с кресла, одной рукой всё еще сжимая грубый подлокотник, так что, конечно, его движения выходят смазанными и неловкими, ведь он сам как неуклюжей ребенок зебры, только появившийся на свет, и, конечно, он ударяется коленом о стол, резко взмахивая другой рукой в сторону, конечно же, роняя при этом пластиковую фоторамку. Всё словно происходит в замедленной съемке, и даже так, дернувшись за падающим предметом, парень не успевает перехватить его до предсказанного трескучего звука удара о пол.       К счастью, фоторамка падает задней стороной вниз, и прозрачное стекло, украшенное детскими наклейками в виде кучи крохотных звездочек, не разбивается.       К сожалению, фоторамка падает задней стороной вниз, и прозрачное стекло, украшенное детскими наклейками в виде кучи крохотных звездочек, не препятствует его взору.       Он впервые видит бесценное сокровище, раньше скрытое от него.       Это фотография девочки.       Дочери Арджента, судя по всему. Скорее всего. Стайлз не думает, что мужчина стал бы держать фото чужого ребенка на столе возле важных бумаг в рамке из самодельных ракушек и под прозрачным стеклом, украшенным детскими наклейками в виде кучи крохотных звездочек.       У дяди Криса есть дочка. Маленькая красавица с ямочками на щеках и темными волнистыми локонами. Наверное, они похожи, парень плохо разбирается в подобном, когда нужно сравнивать знакомые лица, потому что в физическом всегда больше эмоционального, если подойти поближе, а Стайлз-       Девочка.       Девочка-девочка-девочка-девочка-       Дочка.       У Криса Арджента есть дочка.       А у него ее больше нет.       У него больше нет детей.       И не будет.       Вообще.       Кажется, что-то в нем ломается в этот момент.       Стайлз отшатывается, ухает обратно в глубокое неудобное кресло, но тут же вскакивает, словно ошпарившись, и обходит стороной крохотную рамку на полу гигантского кабинета начальника.       Как можно дальше.       Он шагает назад медленно, едва дыша, боясь выпустить из виду леденящую душу детскую улыбку, пока та не скрывается за крепкими толстыми ножками всё того же глупого кресла, и весь воздух из офиса разом кидается в его легкие, всасываясь под высоким вакуумом внутри. Голова начинает кружиться от переизбытка, резко хлынувшего назад, кислорода, и парень прижимается к подоспевшей так вовремя стене позади себя. Она освежающая, холодная, и мороз легко пробирается через ткань, на цыпочках вышагивая по его коже роем шумных мурашек.       Выдох.       Нет.       Нет-нет-нет-нет-       Безумно раскачивая головой, Стайлз несколько раз бьется затылком о стену, а потом бежит. Бежит, бежит, бежит. Мимо удивленных коллег, раздраженной охраны и встревоженной пары телохранителей из ЦРУ. Бежит, бежит, бежит. Как бешенный стук в его ушах, как струящийся пот по спине и тихие слезы на красных щеках. Бежит, бежит, бежит. От нелепой фоторамки со звездочками-наклейками, обеспокоенного дяди Криса и мысли, что он теперь совсем один.       Их больше нет.       По ощущениям, его сердце, такое нежное и ранимое, безжалостно и больно, по ниткам разрывая сосуды и расслаивая мышцы, вырывают из груди. Из безопасности, куда за прутьями ребер и толстой кожей не смогли пробраться обидные слова стаи, острый нож бумажного человека и его руки. Из полости, между громкими легкими и крепкой диафрагмой, куда у тишины раньше никогда не было и мимолетной надежды добраться.       Семьи больше нет.       До этого извне к его охраняемому зоркими стражами сердцу ни у кого, ни у чего не получалось прорваться. Ведь угроза всё это время таилась внутри.       Любовь размеренно по дням взросления, плавно по клеточкам тела росла в его груди. Забота неторопливо по растянутым месяцам ожидания, свободно по пульсирующим артериям распространялась в его организме. Желание иметь семью закрепилось в нем самом. И всё это внезапно обернулось против него.       Их нет.       Выдохшись и икая, он оседает наземь в каком-то грустном уголке грязной серой улицы. Он дрожит и плачет, и слезы текут по его щекам, как в каком-то нелепом бульварном романе у какой-то еще более нелепой девчушки по совершенно бессмысленному поводу. Но у него ведь не так. У него ведь…       Его дети ушли.       Нужно позвонить. Нужно рассказать. Нужно-       Вея. Алан. Риан.       Забыть не получилось. Такое не забывается. А обманываться – себе дороже. Он не может больше ограждать свои мысли от горькой правды. Должен признать вслух. Это случилось. Случится. Неважно. Это произойдет, так или иначе. Или точнее не произойдет. Больше не произойдет. И у Стайлза нет абсолютно никакой идеи, что делать дальше. Как жить? Как смотреть в будущее? Как дышать? Эти страшные вещи в его голове. Скрипучий голос, который ему нельзя слушать. Но как же его теперь заглушить? Вслух. Стоит оголиться вслух. Так легче. Надо признаться самому себе. А потом попросить помощи.       Его детей забрали у него.       Ответа нет. Он один. Пальцы скользят по карманам в поисках. Они дрожат. Пытается набрать номер. Телефон, который зазубрил наизусть. Контакту, всегда отвечающему на звонок. Попросить помощи.       Почему они?       Единственному близкому человеку.       Он же поступил хорошо, почему же ему отплатили этим?       «Папа», – сдавленно шепчет Стайлз, как только ритмичный гудок затихает.       «Папа», – он рыдает, наверное, ужасая своего отца, находясь за тысячи миль от него.       «Папа», – повторяется. Потому что других слов не существуют. Его мир раскололся, покрылся сияющим белым ничего, откуда нельзя взять лишнего звука. Всё белое, чистое и пустое, и он едва может объясниться.       Папа.       Почему он не может быть им? Стайлз не хотел детей, или скорее даже не думал об этом до первого видения о них, но… он был прекрасен с ними. Да? Ведь так? Он кормил их вкусной, здоровой пищей, рисовал смайлики на омлете и выкладывал цветочки из помидоров внутри сэндвичей. Он укладывал их спать, рассказывая о редких мифических существах, читая с ними сказки на польском и напевая придуманную колыбельную о храбром маленьком волчонке. Он смешил их на праздники и поднимал им настроение в сырую погоду, защищал их мысли от коварной неуверенности в себе и сражался с кошмарами одиночества, всегда обитающего рядом с рано осиротевшими детьми. Он был с ними утром, днем и вечером. И ночью. Всегда.       Мамочка!       Где они? Почему они не могут остаться с ним? Как же ему быть тогда? Без беззубой принцессы Веи, златокудрого принца Алана и крошки-Колючки Риана? Почему он должен их потерять? Он не хочет. Он не-… в мире так мало вещей, которых он действительно желает иметь, и его дети… как же может быть такое, что именно их он не может иметь? Он ведь хороший, добрый и-       Мама, почему так больно?       Что делать со всем тем местом внутри него, что он взрастил для них? Что делать со всем тем пустым местом?       Он их любил. Будет любить. И любит. Кто он без них теперь? Потерять то, что никогда так и не удалось подержать в руках. У него даже не было шанса, ни единого крохотного славного шанса иметь нечто настолько чудесное. Он не заслуживает, дело в этом? Его слабые трясущиеся руки; ноги, что никак не могут выбрать дорогу; ослепленные глаза и фальшивый оптимизм – не опора для целой семьи. Не одна, три чудесные жизни, ему нельзя их доверить?       Задыхается. Кашляет и плачет. Хлюпает носом. Икает. Стонет.       Старался. Он бы так сильно старался, сделал бы все возможное, стал бы всем, чем нужно было бы. Лучше, умнее, сильнее. Он бы стал всем, но их заберут. Не так. Их никогда даже не будет с ним. Их нет. Ни обид, ни хихиканья, ни домика на дереве, ни шипящих согласных, ни грязных ладошек, ни сложных головоломок. Ни промокших ботинок, ни драк в школе, ни бессонных ночей, ни слез, ни объятий. Нет. Как ему быть без них?       Стайлз рыдает в голос.       Как рассказать о горе потери того, чего так и не было у него?       Ему хочется выть. Самым истошным криком, на всех возможных языках, так отчаянно и долго, пока-       Пока внезапно не чувствует руки. Огромные мозолистые ладони, которые раньше не касались его. Они сжимают его плечи, растирают спину и оставляют ошеломляющий публичный запах волка.       Дерек притягивает его к своей груди, укачивая как младенца. И Стайлз наконец позволяет себе сломаться.       (Это ранит его так, как никогда не бывало раньше).       Захлебываясь, он склоняется вниз, к холодной земле, словно старая плакучая ива, с громким ударом прижимаясь лбом к грязному асфальту. Вырывает свои внутренности, всю свою боль, весь свой гнев на себя, на других и на весь чертов мир. Зловонный гной сочится из пор, а его трясет, руки стучат по мелкому щебню, до крови и бессильного крика где-то в забитом горле, и он больше не в силах удерживать себя сам.       Он больше не может сам. Больше просто не может.       Закрывает глаза. Разжимает пальцы. Отпускает. Летит, летит, летит, летит…       Стайлз теряется.       (Тем не менее завывания ветра утихают, а над его головой из-за туч выходит слепящее солнце, подсвечивая тонкую верхушку далекой сосны).       (Он просто пока этого не видит).