Мыслить как Стайлз Стилински

      Стайлз мерит шагами маленький отрезок коридора перед дверью в отцовскую спальню, всё никак не решаясь постучать или даже сразу, без предупреждения, войти внутрь. Так или иначе придется разбудить уставшего родителя, он догадывается, но всё равно не хочет беспокоить. Мужчина, кажется, высыпается еще меньше, чем в прошлом году, а тогда никто из них нормально не спал вообще. Тяжелый был год.       Прямо. Остановка. Развернуться на сто восемьдесят градусов. Обратно.       Он маленький мальчик, так все говорят, поэтому путь выходит аж три шага в длину. Или ширину. Это же всё же ширина проёма. Или… Всё равно слишком много! И так, и так. Папа, наверное, управился бы всего за один. Нечестно. Но ведь его отец такой высокий и большой...       Громкий вздох.       Интересно, связано ли расстояние от носка одной ноги к пятке другой только с высотой человека? Или скорее даже ног? Человек ведь может быть довольно низким, но при этом с долгими ногами. Длинными. Как жираф! Только наоборот. Пря-мо-про-про-циаль-но.       Остановка. Развернуться на сто восемьдесят градусов. Прямо: раз, два, три.       Звучит верно, но ведь многие модели на подиуме шагают часто, на короткие отрезки. Как цыплята.       Обратно.       Или это из-за каблуков? Любопытно. Они весьма устрашающие, эти каблуки. Выглядят опасно.       Остановка.       А папа разрешит ему купить туфли на высоком каблуке, чтобы проверить эту теорию? Тогда, наверное, он может-       – Заходи, Стайлз, – внезапно доносится из комнаты, и мальчик подпрыгивает в испуге.       Конечно, отец услышал его глупое шарканье и тут же проснулся, ведь военные очень чутко спят и должны всегда проявлять бди-тель-ность. Он забыл. А ведь он хотел стать шпионом. Как бы то ни было… Но кто тогда был бы более бдительным и крутым – шпион или всё же военный?       – Стайлз?!       Должно быть, подполковник. Звание отца звучит очень круто. (И бдительно).       Он кивает сам себе, изгибает спину, распрямляет плечи и юрко влетает сразу в папину гигантскую кровать, забыв закрыть за собой дверь. Из-за этого «появится сквозняк, шторы будут двигаться, а через окно в коридоре лунный свет – рассеиваться и попадать в комнату». Однако отец в этот раз об этом не упоминает. Хотя обычно без нотации подобные у-пу-ще-ни-я не обходятся. Значит, папа точно устал. (В таком случае легко согласится на туфли).       – Я... – пробует мальчик, но быстро замолкает. В комнате слишком темно, нет красивого ночника в виде ухмыляющегося Лизуна или даже простой лампы (потому что кое-кто забыл ее в прошлом доме), и жутко холодно, потому что окно специально приоткрыто, несмотря на то, что на улице уже минусовая температура.       Ужасно.       В его комнате, к примеру, обычно всё время горит свет (он не боится, это просто практично) и всегда тепло (потому что постоянно поддерживается при-ем-ли-мая температура), и папа знает это, но-       – Что случилось, ребенок? – бормочет мужчина, укрывая его по нос своим колючим одеялом. Противно, но намного более приятно. Даже жарко. Хотя всё еще темно.       – Ничего не видно, – заговорщицким шёпотом делится Стайлз, подползая ближе к отцу. Ему чудится крошечное белое облачко, которое он выдыхает прямо в волосатую грудь папы.       А у него тоже будут расти волосы на груди? Выглядит занятно. С ними и на каблуках, он точно будет неотразим.       – Точно, – так же тихо отвечает мужчина, зевая в конце. – Но мы под прикрытием. Сидим тихо.       Сидеть тихо. Хорошо. Он справится с таким заданием. Стайлз кивает и сам зевает. Он искренне ненавидит зевки – они ужасно заразительны и всегда мешают говорить. А он пришел поговорить, а не спать.       Точно!       – Папа! – тут же вскрикивает он, поднимаясь, чтобы сесть. Или точнее пытается, потому что отец тут же ловит его и кладет обратно, прижимая его к матрасу своей большой и крепкой рукой. Он тоже хочет иметь такие же мышцы, когда вырастет. Будет заниматься спортом, подтягиваться и-… ах… противные зевки! Он же просто хочет-       – Папа, – во второй раз он едва поднимает голову с подушки, как сразу же плюхается обратно. Нечестно.       – Что, ребенок? – мужчина звучит невозмутимо, и на мгновение Стайлз ощущает иррациональную гордость за то, что его сонный отец может так четко и ясно разделять слова. В три часа ночи-то!       – Ты знаешь магию Фейри? – глупый вопрос, если подумать. За прошлую неделю он прожужжал все доступные уши (папины всегда очень доступны), желая поделиться новой информацией об устройстве их (и немного его?) мира.       – Конечно.       – Я вот думаю, а что если… – запинается, не уверенный с чего именно начать. – Мне дали кусочек магии, когда я родился, всего лишь искру, но она будет расти, пока расту я, да? Тогда она учится и получает знания, точно также как это делаю я?       – Я не уверен, что магия, – мужчина спотыкается на словах, будто произносит нечто нелепое, – да и магия Фейри, такие уж разумные, как ты говоришь.       – Магия разумна, – фыркает он грозным тоном. (Ну или пытается, он всё же ребенок с детским голосом, нельзя ожидать от него невозможного). – И глупо называть «магией Фейри» любую магическую искру или магию, которая не входит в естественные энергические потоки Вселенной.       – Ты сказал мне так ее называть. Всю прошлую неделю.       – Да, но это потому что все так говорят, – недовольно бурчит Стайлз, когда папа не понимает. Он же уже сто тысяч раз объяснял. – Это не значит, что это правильно. Смешно. Зачем называть магические искры всех существ магией каких-то одних существ. Это сбивает с толку. Ведь, если мы не произошли от Фейри, то получается большая путаница. А как потом-       – … «разобраться во всем этом лингвистическом беспорядке», – цитирует мужчина, заканчивая его речь его же фразой. – Какие умные слова. Откуда только их взял? Читаешь толковые словари на переменах? А? Как много я еще упустил? Занялся эзотерикой, гоняешь соседских собак…       Отец слегка щекочет его по бокам, притягивая к себе. Кажется, он не особо расстроен перечисленными происшествиями, раз может шутить.       – Нет, – слабо хихикает Стайлз, счастливо утыкаясь носом в папину грудь. – Это была энциклопедия.       – Ах, энциклопедия…       На несколько минут они замолкают, и он даже позволяет себе слегка прикрыть глаза, умиротворенный чужим громким дыханием, оседающим прямо на его макушке. Наверное, его отец уже спит, так что просить туфли придется завтра вечером после ужина, когда они оба будут довольными совместно проведенными выходными. Скорее всего, ему тоже можно поспать. Будет хорошо. Здесь тепло, совсем не холодно. И папа обнимает его. Нежно. Колючее одеяло всё еще противное, но-       – Я думаю, – неожиданно произносит мужчина, волосатая грудь вторит низким гулом, – твоя искра замечательная. Она будет такой же доброй и умной, как ты.       Да. Она будет. В животе вдруг разливается непривычный жар, и становится так легко-легко. Кажется, будто он вот-вот взлетит над кроватью и будет парить, таким легким он себя чувствует, таким невесомым, воздушным. И будет парить. Невесомый и воздушный, как перышко. В тепле, с огнем внутри и тишиной вокруг. Славно.       – Тогда, – сонно лопочет Стайлз, потирая пальцами глаза, – ты купишь своему доброму и умному сыну туфли на каблуках? Это для экс-пери-… ах-… мента…       Сверху доносится ласковый смешок.       Есть миф, что алкоголь снимает стресс. А также безвреден, согревает, возбуждает аппетит и улучшает сон. Это всё неправда. Если он и помогает, то только в малых дозах и при высокой крепости напитка, но вряд ли в этом можно будет уверить заядлого алкоголика. Все слова замрут бесполезными пылинками в воздухе, все мольбы стекут слезами вниз, со жгучим стыдом впитываясь в воротник домашней футболки. И гневные крики не изменят ничего, кроме тяжелеющего веса правды.       (Стайлз знает это на опыте).       После нескольких особо темных месяцев, когда он потерял отца в бурбоне, рай-виски и бренди, парень выработал определенный иммунитет, или скорее даже отвращение, ко всему спиртному. Алкоголь – последнее решение (не решение вовсе, просто иллюзия), к которому он придет (упадет на колени от беспомощности). Оттого и более страшно, что все его мысли сейчас вьются вокруг чертового ликера.       – Тебе звонили, – кратко объявляет Дерек за его спиной, пугая его до дрожи. Стайлз и забыл, что альфа всё это время молча читал электронную книгу возле него на кресле.       (Говоря о ликерах, сладкие сделаны на основе разных трав, фруктов и ягод и, если подумать, по сути являются практически десертами: их подают после основного блюда, они бывают густыми, так что их скорее едят, чем пьют, и, да, они очень сладкие).       На самом деле, они оба не нарушали тишину до этого момента.       Парень осознает, что ему, наверное, следует ответить или хотя бы сдвинуться с места, кивнуть, но его тело мертвым бревном разлагается на кровати в стайном домике и отказывается реагировать на чью-либо реплику. Даже его.       Поэтому он лишь громко (для волчьего слуха) сглатывает и закрывает глаза. После такого застолья ему бы точно не помешал десерт.       – Агент Пэрриш и твой отец, – спустя мгновение отзывается Дерек, и вновь замолкает.       Всё.       Отчего-то, Стайлз уверен, что альфа больше не проронит и звука.       Звонок от Джордана не кажется ему чем-то необычным. Адская гончая наверняка услышала его вой – не могла пропустить мимо ушей, не могла не откликнуться в ответ. Вне всякого сомнения, его старший брат будет переживать, уже переживает, поднимет на уши отца, его психолога и стаю, но тут же успокоится, успокоился, когда узнает его точное местонахождение.       (Цербер не постиг глубину его отчаяния. Звуки не способны передать подобное.).       Джордан ничегошеньки не ведает, и, должно быть, искренне полагает, что это было всего лишь еще одно ложное воспоминание, украденное прикосновением к чужой коже. Глоток горя, пережитого другим человеком; разбитое сердце наблюдателя, выпившего воспоминания, чувства и эмоции, обиды и страхи целой жизни одним махом.       Но это не так. Не так.       (Стайлз не будет спешить разуверять брата. Он хочет справиться с этим сам. Ему нужно).       Или?       Его дыхание крошится на клетчатое одеяло, словно сухое старое печенье, хрупкими комками и острыми частицами, которые вскоре будут впиваться в его открытую кожу. Стена перед глазами всё того же отвратительно приятного и всё же крайне скучного виноградного оттенка, будто кто-то решил поиздеваться над ним. В высшей степени жестоко.       О, но это всё же так. В действительности же его брат не так уж далек от правды. Ха! Сухой смех вскоре умирает на кончике случайно прокусанного языка, и вкус меди заполоняет его чувства.       Его детей никто не забирал, ведь их никогда и не было с ним с самого начала.       Тот Стайлз, у которого был этот счастливый билет в семейную жизнь, больше не существует. Ловкий стажер, проникший в центр стаи своими ланьими глазами, неунывающим оптимизмом и громким голосом, вещающий о тайнах Вселенной, был запуган в овощной лавке несостоявшимся убийцей. Весельчак, ни разу не споткнувшийся на пути к своей мечте, был сбит ядом бумажного человека и хворью мстительного Аластора. Его больше нет. Больше нет того удачливого парня, распробовавшего лишь сливки своей жизни, так и не познавшего ужас массового убийства, холодную обивку кресел допросных и страха никогда больше не вернуться в родительский дом.       Да и он, ему стоит наконец признаться самому себе, уже давно не тот Стайлз.       Тогда где здесь та глубина, которую не в силах постигнуть цербер, если он в итоге всё же скучает по опыту другого человека? Где здесь та исключительность, трансцендентность, что не способен передать звук, если всё вновь кроется только в видениях чужой жизни, в украденных воспоминаниях, никогда не принадлежащих ему. Где?..       Он не более чем завидует другой версии себя, ненавидит и презирает ее, но также очень сильно хочет оказаться на ее месте. На месте того удачливого Стайлза. Здесь нет ничего уникального.       – Спи, – тихо рычит Дерек, инстинктивно реагируя на витающие ароматные всплески в воздухе между ними.       (Есть еще горькие ликеры-биттеры. Их подают перед едой. Аперитив – или что-то вроде первой пробы, чтобы быть более готовым к худшему впереди, чтобы выучить вкус поражения, начать с чего-то маленького, поправимого. Стайлз каким-то образом это упустил. Он никогда ничего не пил. Ну, кроме того единственного раза, когда отец-…).       Отец. Конечно же мужчина почувствовал, что с ним происходит что-то нехорошее. Он и сам может ощутить напряжение и беспокойство родителя.       В любой другой момент, папа вызвал бы его в Орегон, чтобы крепко прижать к себе, поцеловать в макушку и позволить обнажить свои панические страхи и душевные страдания. Так было с кошмарами и недоеданием в прошлом году, из-за которого он не закончил весенний семестр. Так было и раньше, когда он решил перевестись в Академию ФБР, когда записался на летний курс тхэквондо (провокация и вызов – плохая причина научиться боевому искусству) или когда наткнулся на грубого шамана.       Все эти случаи объединяло одно очень важное правило, вдолбленное ему с самого детства: «Когда ему больно (даже если это всего лишь случайное колкое замечание сонного соседа), он не должен скрываться и бороться с этим один».       Всего-то.       К сожалению, сейчас ему было бы безопаснее остаться тут, в Куантико, чем лететь обратно в Салем. Хотя как таковой разницы в защите нет, ведь его отец всё же генерал, и воинская часть звучит очень надежно, он не хочет вновь застрять в городе своего детства. И его папа это знает.       Есть шанс, что стая поможет, что они будут вместе, что станут сем-       Нет. Не сейчас.       Они – и Джордан, и отец – непременно захотят поговорить о его чувствах, а он вновь не найдет в себе достаточно храбрости и голоса, чтобы обозначить своё состояние чем-то более исчерпывающим, чем «всё плохо». А это с его сахарных уст звучит намного страшнее, чем есть на самом деле. (Всё не так плохо, чтобы к нему прибегал отряд первой помощи. Он всё еще держится).       Поэтому он решает молчать. И игнорировать. Временно, разумеется. Пока щеки не высохнут, глаза перестанут чесаться и ладони кровоточить.       Скоро.       Завтра.       Завтра он соберет себя вполне порядочно, в самый раз, чтобы отписаться Джордану и посопеть в метафорическое папино плечо.       Через двадцать четыре часа.       Его подождут.       (Если бы он выбирал чем запить всю эту горечь во рту, он выбрал бы сладкий ликер).       – Тут так много саранчи, – мычит Стайлз, мягко касаясь ног зеленого насекомого, пока то не отпрыгнет от него. Но на его месте тут же оказывается другое. Как мило.       Они с отцом выехали на пикник за город, разместившись на цветущей поляне. Трава здесь росла высоко, гордая и живая тысячами невидимых животных. Она щекотала его голые лодыжки и поднимала плед, на котором сейчас отдыхал мужчина после небольшого перекуса. А свежий воздух и аромат земли, кажется, очищает их эмоции от негатива и организм от стресса.       – Ты знал, что саранча и кузнечики – это разные насекомые? – выдыхает подросток, присаживаясь на корточки. На самом деле, он немного устал от бега по поляне в попытках поймать странного цветного жука, который удивительно проворно летает. – Это вообще-то разные семейства, да и внешне они сильно-       К кучке саранчи присоединяется кто-то очень маленький и черный. Стайлз останавливается, едва дыша, чтобы не спугнуть такое быстрое и ловкое насекомое до тех пор, пока он не опознает его вид. Оно чудится знакомым, несмотря на то, что парень уверен, что встречает вживую его впервые.       – Ой! – восклицает подросток, когда его осеняет. – Это сверчок!       Сверчки классные. И немного страшные. Хотя тут уж все насекомые такие себе красавчики. Но, видимо, в этом и заключается вся их суть: они уродливые и незаметные, зато их много и без них экосистема планеты рухнет, оставив людей без еды и пригодной почвы.       – Ты нашел сверчка? – удивленно спрашивает Ноа с довольно необычными нотками в голосе.       – Ага, – кивает, – но он уже ускакал, – он хмурится, потому что не заметил, когда это произошло. – Любопытно, они поют только в темноте или днем тоже? Потому что этот не пел.       В школе Стайлз часто ощущает себя похожим уродливым и незаметным насекомым, такой назойливой мухой, гоняемой всеми, незначительной и неважной. Но всё-таки, может быть, он является каким-то краеугольным камнем для чего-то большего и значимого? Ведь ценность человека не зависит от мнения общественной массы, да? Иначе всё было бы слишком просто, слишком карикатурно, слишком «черным по белому». Глупо так…       – Сверчки сначала появились в Средней Азии и в Африке. Они обитали в пустынях и полупустынях, а вскоре перебрались в более прохладный климат. Сюда, например, – странным тоном замечает мужчина, укладываясь обратно на плед. – Они предпочитают леса и луга, где много солнечного света. Сверчки обычно маленькие, с крупными жесткими крыльями и хитиновым покровом.       – Пап?       – Интересный факт: поют только сверчки-самцы. У них есть три песни: сначала они привлекают самок, потом поют ей о своей любви, а потом злорадствуют по этому поводу перед своими конкурентами.       Стайлз фыркает над словами отца, а потом и вовсе бросает наблюдение за насекомыми, вместо этого плюхаясь рядом с родителем. Тот тут же вытягивает свою руку, чтобы притянуть его к себе, продолжая говорить.       – Они живут недолго, в зависимости от места обитания. От двух месяцев до полутора лет – пшик для человека. Но зато как прекрасно поют. В Японии, например, их даже держат дома, как домашних питомцев, – большая рука машинально начинает похлопывать по его плечу, как Ноа когда-то делал, чтобы уложить его спать. – А в Китае проводятся нелегальные бои сверчков с денежными ставками и всем остальным.       Вдруг Стайлза озаряет.       – Ты выучил факты о насекомых, чтобы рассказать мне? – не совсем спрашивает подросток, потому как после озвучивания вопроса, у него не осталось сомнений, что мужчина так и поступил. – Ты знал, что мне будет интересно узнать про них.       – Не знал, – подмечает отец, но не отнекивается. Стайлз снова фыркает и с улыбкой утыкается носом в родительское плечо. – Ты же любишь всех козявок. И любую занимательную информацию. Боже, я, наверное, никогда не смогу забыть все виды магических камней с памятью. И очень красочные картинки с детальным описанием мужского обрезания. Сынок, это…       Ноа качает головой, и парень бы забеспокоился, если бы не широкая улыбка на лице отца и теплый тон голоса.       – Тебе понравилось, – шикает на него Стайлз.       – Да. Лицо твоего учителя экономики было ошеломительным, – смеется мужчина, поворачиваясь головой к нему. – Его глаза. Их я тоже никогда не забуду.       – Да. Это потому что я такой ошеломляющий, – он сияет.       Они бы не были так близки, внезапно осознает парень. Раньше, будучи маленьким беспокойным мальчиком, он не мог себе представить такую легкость в общении и нежность в касаниях между ними. У него и отца, казалось, слишком много черт характера, заставляющих их бодаться друг с другом. Там, где мужчина прилежный и ответственный, Стайлз – бросается в пучину без лишней мысли и убегает быстрее, чем последствия могут затянуть его головой вниз.       Мама всегда говорила, что они были бы полноценным миром вместе: один отвечал за порядок и надежность, другой – за хаос и рост. Однако, эти противоречия скорее являлись препятствиями в их отношениях, чем объединяли их во что-то прекрасное. И если бы не… смерть Клаудии, любимой жены и дорогой матери, они, наверное, не смогли бы познать мудрость в этих словах.       Вместе они единое мироздание, крепкое и светлое. Хорошо, что он знает это теперь.       – Расскажи мне больше об этих сверчках, – просит подросток, закидывая одну руку на папин живот и радостно выдыхая. Когда он закрывает глаза, вся Вселенная вокруг него сужается до тонкого аромата отцовского одеколона, гудения низкого грудного голоса возле его левого уха и тихого жужжания жуков возле правого.       – Ну, сверчки являются символом домашнего очага и уюта. И-       Никто из них тогда и не догадывался, что на следующий день Стайлз проснется после самого яркого и важного видения в своей жизни. Со сбитым сердцебиением и новыми именами на приоткрытых устах.       У Стайлза хорошая память, но не идеальная. Причем талант к практически исключительному запоминанию важных вещей он выработал сам (он не спорит, что генетика неплохо постаралась над ним, но всё же она не была особенно щедра, так сказать). Правда, больше для того, чтобы научиться сознательно стирать некоторые моменты из своей стеклянной черепушки. (Потому что от большинства полученных знаний его тошнит, и здесь неважно почему – от умиления, страха или собственного могущества).       Так что, да, он помнит свои видения, иногда даже в деталях, но чаще всего он старается всё записывать или повторять мысль в голове несколько раз, чтобы уж точно не забыть. Но ничего из этого не работает с образами и зрительными воспоминаниями. Чем чаще их трогаешь, тем больше они изнашиваются, меняются, теряя краски и размывая лица. Хотя, конечно, в этом нет ничего страшного, когда есть постоянный поток новой информации, который легко заменяет старые свежими.       Забавно, что раньше у него никогда не было причин жалеть о своём столь маленьком хранилище информации.       – … тебя на больничный, – мягко заканчивает дядя Крис. Мужчина не сильно доволен происходящим по многим причинам. – Возьми столько времени, сколько тебе нужно.       Теперь у него нет этого потока. Не будет никаких свежих видений-воспоминаний. Что означает высокую вероятность, что через время он забудет лица тех, кого больше нет в его будущем.       Его детей, к примеру.       – … возвращайся на работу, – продолжает агент Арджент, слегка сжимая его плечо. Мужчина скоро уйдет. – Пожалуйста, поправляйся, Мечислав.       А у него нет фотографий своих детей.       – Дерек, проводи меня, – просит начальник, поднимаясь с края кровати, на которой гниет тело Стайлза. – До скорой встречи, стажер.       По словам пиратов, ром решает все проблемы. (Хотя в то время пили все, не только бравые и страшные морские разбойники). Стайлз никогда не увлекался пиратами в детстве, чтобы сейчас что-то знать о них, зато Джордан был большим фанатом, по его же словам. Что делает поступление цербера в военную школу довольно забавным выбором.       – Привет, – рядом слышится новый голос, но парень не заботится о том, чтобы узнать, кто к нему пришел.       Из его мальчиков никто тоже не болел пиратами, да и вообще морской жизнью. Ну если опустить тот месяц, когда златокудрый Алан влюбился в Русалочку.       (Питер весь этот месяц ворчал, что предсказывал подобное).       (Волк и правду пророчил такой исход, но Стайлз всё равно не собирался его слушать – это же Русалочка).       – В великой печали человек не нуждается ни в утешении, ни в свидетелях, – шепчет самой себе Лидия, останавливаясь на достаточном расстоянии от него. – Александр Дюма, французский драматург.       Однажды он забудет, как завороженно Алан следил за приключениями Русалочки в первый раз, как загорались голубые глаза от удивления и смеялись – от истинного счастья. Однажды он не сможет вспомнить, как неудобно выглядел Риан в импровизированных одеяниях из кусков ткани, подушек и прищепок для белья, когда, потакая младшему брату, соглашался играть злых ведьм, драконов и спасенных принцесс.       Его память просто не настолько хороша.       И он никогда не узнает, будет ли однажды Вея участвовать в семейных театральных постановках или станет восторженным зрителем. Никогда.       Всё, что у него остается, – спутанные буквы и слова, заученные бессонными ночами, когда спасения от кошмаров крылись в крохотной ладошке на стене его квартиры.       Уже исчезнувшей ладошке.       В его памяти записано, что всё из перечисленного произошло – он просто больше не может вспомнить этого.       (Если бы он всё же разлагался, что бы вытекло из его вен?).       Он снова в овощной лавке с хурмой в руках, и карими глазами напротив, в испуге смотрящими на него. Они такие большие и темные, пытающиеся соврать ему, спрятать в себе тысячу страшных секретов, но у него всегда был ключ к чужим историям и грядущим отпечаткам уже принятых решений. Он легко проходит сквозь массивные двери и хитрые закоулки памяти, тенью просачиваясь в замочные скважины и проскальзывая мимо ловушек.       Он видит истину за расширяющимися зрачками и ужасается.       – Внимание!.. шериф полицейского управления города Олбани…       Так много раненных, так много страха и боли, так много мольб о помощи. Смерть кружит вокруг, выхватывая жизнь повсюду, тут и там, от всех существ: и людей, и нелюдей. И они кричат. Вопят в скорби и воют в мучениях. Зовут родителей, опекунов. Ищут своих детей.       А он видит это всё под тонкой кожей век, и в панике забивается в угол, зажимая уши красными от крови руками. И впервые боится своего будущего.       – … просим выйти на связь…       Овощи летят на землю. Отражает блеск начищенный пистолет. Ребенок плачет. Выстрел в потолок. Хлопок.       – …полицейского управления города Олбани…       Вокруг его ног клубится неестественный туман. Он прячет его конверсы и холодит лодыжки. Белый и твердый, почти осязаемый, как паутина, он липнет к его вещам и коже, затягивая его в водоворот слепящих глаз отражений света.       – … с вами говорит шериф полицейского…       Выстрел. А потом резкий звук разбитого стекла и глухой топот множества ног. Скрежет осколков о твердые шипы на подошве ботинок, крики испуганной женщины и тихие переговоры спецотряда.       – … пожалуйста…       Руки на его плечах, на лице и спине. Свет в глазах. Бормотание над ухом.       – … будем вынуждены принять соответствующие меры…       Отец! Папа здесь, а значит всё в порядке… всё в порядке…       – … не позвонил мне. Я ждал, – в папином голосе нет упрека, но Стайлз всё равно напрягается, желая найти в себе силы оправдаться. Обещать, что пробовал, набирал номер и кричал, что плакал и просил помощи, просто ошибся в цифрах и позвал не того. – Но Дерек мне всё объяснил.       Уморительно, каким хорошим, а главное любимым, был дядя Ди для его мальчишек. Притом, что хмурый альфа всё время ворчал в их присутствии и супил брови. Кажется, его дети обладают определенной проницательностью видеть сквозь монолитную стену мрачной внешности, стиснутых в злом оскале клыков и пугающей немногословности. Объясняет, почему они не особо страшились Криса (Стайлз в их возрасте, например, внутри был более настороженным, хотя это, разумеется, никак не повлияло на его поведение). И Джексона. В то время чудилось, что только он (и Колючка в непостижимый знак нелепой солидарности) недолюбливал тилацина, сейчас же всё это кажется огромной глупостью. Их вражда с язвительным оборотнем даже не настолько ядовитая или важная, чтобы-       – … понимаю, – легко соглашается отец, догадываясь обо всём даже без его вербального подтверждения. – Всё намного запутаннее, ребенок. Я думаю, что ты еще не понял самую сложную часть своей искры. Ты всё еще не хочешь видеть то, что вижу я…       Дедушка Ноа был общим фаворитом. Даже Вея была немного влюблена в его отца. Проблемы были между его папой и Питером. Или точнее даже в необычном, глубоком накале чего-то не очень хорошего внутри папы и Джордана, когда те замечали волка рядом с ним. Стайлз бы, наверное, никогда бы и не узнал, в чем же кроется неодобрение его семьи, если бы не-       «…       – Он совсем не такой, как ты мне описывал, – бормочет ему в макушку мужчина, пока мозолистые пальцы успокаивающе потирают затылок. – По твоим словам он выходил таким высокомерным и эгоистичным-       – Хэ-эй! – Стайлз пробует отойти назад, чтобы посмотреть Джордану прямо в глаза и отчитать, но тот удерживает его в объятиях, не отпуская ни на миллиметр.       – Я не говорю, что он не такой, – хмыкает. – Просто теперь я наконец понимаю, что ты подразумевал под тяжелым присутствием. И это не так уж и плохо.       – Я думал, что тебя он раздражает-       – Я не говорю, что он этого не делает, – даже не глядя, парень уверен, что мужчина прямо сейчас закатывает на него глаза. – Я говорю, что он весьма спокойный. И, очевидно очень умный засранец, раз его племянник так полагается на него. Как и ваш начальник. Он держится как профессионал и довольно хорошо следует своим животным инстинктам, судя по тому, как он возвышался над вашим доктором Лейхи. И он чуткий для саркастичного-       – Эй, я всегда говорил, что Питер очень заботливый, – наконец прерывает обличительную речь, в которой слишком много положительных прилагательных, что должны быть комплиментами, но что звучат как умышленное, завуалированное оскорбление. – Он был бы очень хорошим родителем.       – Но не мужем, – неожиданно выдает цербер, и потому, как тело мужчины в секунду окаменело, а потом вновь расслабилось, можно сказать, что слова вырвались непреднамеренно, но Джордан давно хотел высказать свое мнение. – Он был контролирующим. Хотя бы так казалось со стороны. Ты единственный, кто не работал и сидел дома с детьми, рассказывая нам о том, какие прекрасные были семейные праздники без посторонних людей. Ты так мало упоминал имена других волков, что складывалось ощущение, что после начала ваших отношений ты вышел из стаи.       – Это не так.       – Я догадываюсь, – и Стайлз хмурится, не понимая, что цербер имеет в виду. – Я знаю, что проблема не в Питере. Он просто был катализатором или скорее даже платформой, на которой ты построил свой безопасный дом, потому что никто другой не хотел быть с тобой таким близким. Никто из стаи не был твоим другом или товарищем, кроме Питера.       – Это-… – он застывает, боясь сглотнуть.       – Всё в порядке, Мечислав, – тут же его окружают две большие руки, потирая спину и плечи. – Я просто очень рад, что ты это заметил. И что не всё, что ты видишь, происходит на самом деле.       – Это не так, я…       – Я хотел, чтобы ты был счастлив, понимаешь? Даже если бы это была бы маленькая семья из пяти человек, то всё хорошо, – мужчина ощутимо сглатывает перед тем, как продолжить. – Но то, что ты получил больше, это тоже хорошо, ладно? Это прекрасно. Не бойся делиться собой с кем-то еще, окей? Семья не обязательно должна быть маленькой и официальной. Друзья – тоже часть семьи.       – Д-да-а, – он кивает, хотя всё еще нуждается в небольшой одинокой паузе, чтобы принять слова Джордана. И прямо сейчас не время и не место для подобного…».       – … знаю, что ты не хочешь, чтобы я прилетал, но всё же, – этот вздох парень интерпретирует как нежное раздражение по поводу его упрямства. – Подумай, пожалуйста. Моя работа важна, конечно, но ты важнее. Только скажи, и я сразу буду там. Я понимаю твоё желание попробовать справиться со всем в одиночку, но тебе не обязательно… я хочу помочь тебе, сынок…       Сейчас у него куча свободного времени на обдумывание.       Так уж сильно поменялись их отношения с Питером? Он не может дать ответ на этот вопрос, но, если в этот раз волку придется исходить из более далекой начальной точки «притворяться, что моей половинки не существует», чем в прошлый раз… выходит, что поменялись?       – Я люблю тебя… Пожалуйста, ребенок, позвони или напиши, если почувствуешь, что не в порядке. Я волнуюсь-       Был ли Питер таким плохим мужем в пропавших видениях? Оборотень явно поддерживал его интересы и магические способности; придумал различные уловки, которые помогли бы Стайлзу, если всё резко пошло под откос; ложился с ним спать каждую ночь и каждый день доказывал свою привязанность, всегда сражаясь бок о бок рядом с ним. Волк не стеснялся ставить его чувства выше других в стае, внимательно слушал его болтовню, да и вообще уделял ему всё своё… или в этом вся загвоздка? Почему взрослый (старый!), опытный оборотень-волк, привыкший к одиночеству и добровольной изоляции от всех, так быстро сделал его центром своей жизни?       Стайлз уверен, что Питер любил его и обожал их детей, но есть что-то, что-то не совсем здоровое в том, как-       – … ответил. Определенно непривычная мне ситуация. Обычно ищут меня, а не, кхм, – психолог закашливается. – Подхватил простуду, не беспокойся. Знаешь, как говорят? Не ходи в лес после дождя, когда только вылечил хворь. А то муши заведутся…       Финсток пьет пиво. Не каждый день из-за работы, но весьма часто и главным образом, когда болеет. Не то чтобы это очень странно, судя по фильмам здесь, в США, пенное пьют все. (На протяжении всего своего детства Стайлз, к изумлению, особо не бывал в семьях, где подобное принято).       Интересно то, что Пирожок Бобби предпочитает вересковый эль. (Пиво и эль – это же одно и тоже?). Он бы не удивился, если бы узнал, что его психолог относится к древним пиктам, исчезнувшим также болезненно и внезапно, как и его дети.       – Здравствуй, Орунмила. Скверно выглядишь…       Вернон будет скучать по ним.       Алан умудряется привязать к себе любого взрослого человека, так что нет ничего удивительного в том, что мистер Бойд (в хорошие дни мишка Бу, в плохие – Человек-тень из «Принцесса и лягушка») очарован златокудрым созданием. Риан же, по словам самого оборотня, копия Стайлза, поэтому следовало ожидать, что ребенок легко подружится с рассудительным и в тоже время ребячливым взрослым, готовым говорить с ним о магии и медитации. И это парень еще молчит о малышке Вее…       Вот. Вернон будет скучать по его детям. Ему будет не хватать заливистого смеха Алана, кривой усмешки Риана и беззубой улыбки Веи. Он будет искать неуклюжую походку златокудрого принца в каждом трехлетнем ребенке, спрятанное в ладонях покрасневшее лицо – в каждом угрюмом подростке, и нахмуренный нос – в каждом новорожденном волчонке. Его сердце будет икать и падать вниз, жаждущее и взволнованное, когда он в следующий раз услышит чей-то звонкий голос, громко рассуждающий о ягодах; когда почувствует мягкость изношенных толстовок с запахом детского порошка; когда попробует творожную массу, намазанную на чесночный хлеб; когда ощутит веяние весеннего ветра, дергающего подвешенные над колыбелью погремушки; когда случайно наступит в лужу и не сможет отговорить себя от ее практичного изучения; когда столкнется с чужим пораненным коленом; когда-       Вернон будет скучать.       (Если он продолжит плакать, сможет ли он утолить жажду своего сердца?).       У лестницы миссис и мистера Рэмси двадцать одна ступенька. Ему надо сделать двадцать один шаг наверх, чтобы наконец попасть в свою (гостевую) комнату. Это на двадцать одну ступеньку больше, чем в его доме (у них нет второго этажа – незачем).       – Стайлз, не лежи на полу, – слышится звонкий голос Шэрон из кухни. Миссис Рэмси очень внимательная, поэтому она, разумеется, быстро догадалась о его местоположении (местолежании, хах), как только прошло несколько минут с его прихода, а он всё еще не топал наверх громко и ворчливо, как делает обычно. (Двадцать одна ступенька!).       – Я не лежу на полу, – кричит в ответ. Он не врёт. Лестница – не пол. Она в разы неудобней, тверже и без ковра. Несравнимое удовольствие.       Тут же слышатся неспешные, приближающиеся к нему шаги.       – Ста-айлз, – разочарованно тянет невысокая темнокожая женщина с короткой стрижкой-пикси. – Лестница такая же холодная, как и пол. Ты не можешь лежать здесь.       – Но я лежу, а значит могу-у-у, – ноет мальчик, сразу же замечая, как по-детски он звучит.       С другой стороны,.. ну и что? Он маленький. До восемнадцати лет, как говорит его отец, он всё еще будет считаться ребенком. Так что он просто пожимает плечами и не двигается.       – Стайлз, – начинает миссис Рэмси, сразу же замолкая. По ее заминке, он предполагает, что она хочет начать с ним серьезный разговор. Бр-р.       – Ты не можешь постоянно укрываться от сверстников. Твое безопасное пространство должно включать в себя других людей. И не только взрослых. Твой отец не хотел бы, чтобы его отъезд так влиял на тебя.       У Шэрон, как у любого хорошего учителя, есть эта пугающая способность зреть прямо в корень проблемы, а потом еще имеются силы и желание помочь другим ее решить. Как мило и доброжелательно. И совершенно неверно. У него нет проблем с его одноклассниками, и безопасное пространство оттого и безопасное, что там нет никого лишнего.       Ему не нужны все эти грубые мальчики и хихикающие девочки, чтобы почувствовать себя лучше. Он вырос из той поры, когда он пытался завести друзей в каждом новом городе, куда они переезжали из-за работы отца. У него есть интернет, папа и суперспособности, которые могут изменить мир.       Ему хорошо одному. Один не значит одинок. Вот.       – У вас паутина на потолке, – ровно подмечает он вместо всего того, что роется в его голове. Мысли там не особо приятные для остальных, поэтому он привыкает держать их при себе.       Кажется, это понимает и миссис Рэмси, которая просто громко вздыхает и разочаровано качает головой.       – Вот взял бы метелку и снял ее, – ворчит женщина, укладываясь рядом с ним. – Ты же молодой.       Лежать на голой лестнице было не особо холодно на самом деле, всё же двери и окна плотно закрыты, но стало намного теплее, когда его плеча коснулась другая рука. Мягкая, женская рука, сладко пахнущая какими-то землистыми травами. Это неожиданно знакомый и уютный аромат.       – Вот именно, – выдавливает он, прогоняя грустные образы другой женщины из своей головы, – Я молодой, мне еще жить и жить, – продолжает философским тоном. – Я не полезу туда. У вас двадцать одна ступенька. Если я упаду, я буду падать ве-е-ечность.       – Да-да, конечно, – усмехается женщина. – Двадцать одна ступенька. Я запомнила, – на его бедро ложится слегка влажная ладонь и несколько раз похлопывает по ноге. – Десять лет здесь живу и никогда не задумывалась посчитать. Но благодаря тебе, молодой человек, теперь я это знаю.       – Пожалуйста, – нескромно улыбается мальчик, складывая руки на груди.       Они лежат так некоторое время, прислушиваясь к шумам жилого дома: ритмичному тиканью часов, тихому скрипу стен и треску электричества, какому-то привычному шуршанию на кухне. Необычно, как быстро он прижился здесь, хотя он догадывается, что заслуга вовсе не в здании и его комфортной атмосфере.       – Твой отец позвонит завтра вечером, – спокойно заявляет Шэрон, чуть сжимая его бедро. Стайлз совсем немного куксится на открытое проявление заботы и резко кивает. Он знает, женщина краем глаза следит за ним и его реакцией. – Он уверен, что связь будет хорошей, и вы сможете поговорить подольше. Он скучает по тебе.       – А-ага, – соглашается, впиваясь ногтями в чистую кожу ладоней. Он тоже скучал.       Они не расставались уже так долго, что он забыл, каково это бывает – быть без отца. Не то чтобы он против, он гордится папой за то, что тот такой прекрасный лидер и Родина нуждается в нем, но всё же… Странно, что им приходится быть порознь, особенно после мамы и-       – Боже, там действительно паутина, – вдруг выдыхает Шэрон, недоверчиво и недовольно. Стайлз переводит взгляд на тот самый угол и кривится. Плотная белая паутина выглядит особенно отвратительно. Он точно не собирается лезть туда ради нее.       – Попросим Левека, – одновременно говорят они и тут же улыбаются друг другу.       – Он справится, сам захотел двухэтажный дом, – оправдывает своё решение Шэрон. – Я говорила ему, что нам не нужны четыре спальни.       – И он ста-арый, – тянет мальчик, за что получает смачный шлепок по ноге. – Ауч!       – Следите за словами, молодой человек. Нам едва испол-       Поучительную лекцию Шэрон прерывает громкий стук отрытой двери и весёлый голос Левека:       – О, да ладно?! Вы опять ссоритесь? Не могли бы подождать меня… – бормочет, так же шумно захлопывая за собой дверь. – Или вы из-за меня ругаетесь? А?       Теперь уже их очередь прерывать светловолосого мужчину в очках внезапно искренним смехом.       – Что? Что опять?       Дело в том, что его детей всего лишь забрали у него. Они не мертвы и не потеряны, им не плохо и не больно. Они в порядке. Просто без него.       Ну не совсем в порядке. Все они сироты (или будут ими, он не совсем уверен в этом плане, ведь у него не было видений жизни своих детей до того, как они встретились). Их детство не было сладкой сказкой, и он ничего не может с этим поделать. Только попытаться подсахарить остаток взросления. Хотя теперь уже и эта дверь для него закрыта… Да и вот в чем и заключается основной вопрос. Нужен ли он им вообще? Он не думает, что Алан и Вея надолго останутся одни, а Колючка… что ж, здесь всё становится сложнее, но у него всё еще нет уверенности в том, что он именно тот человек, который необходим Риану.       Будущее Стайлза всегда хорошее. И не потому что он наивный, оптимистичный или легковерный. Нет. Его будущее прекрасно, потому что он знает, что, увидев множество вариаций грядущего, он бы изо всех сил постарался бы найти наилучший путь для себя и своих близких. Всегда. Он может плохо доверять своим способностям, колебаться перед своей искрой, но он никогда не поставит под сомнение себя и свои устремления. Вот, во что он верит. Совсем не наивно, оптимистично и легко. Что бы не настигло его семью, в какую передрягу он бы не попал, он бросит всё, что у него есть, чтобы исправить неладное. Чтобы избежать непоправимое, помочь нуждающимся и обрести внутренний покой со своими чувствами.       И не грустно ли осознавать, что его оптимальное будущее больше не включает в себя детей? Он будет жить в гармонии с собой, без вины и сожалений, когда Вея, Алан и Риан больше не нуждаются в нем, и не всё роковое побеждено его руками.       Стайлза выдергивает из размышлений резкий шепот, рыскающий по помещению с тревожным шуршащим звуком.       – … глупо, правда? Но мне казалось, что я справилась на отлично. Хотя мне и не нужно было никому ничего доказывать. Только выставила себя дурой. Зачем…       Пенелопе нравится розовое вино. Мило. Говорят, что именно этот напиток бесконфликтен, что подходит к абсолютно любой трапезе. Розовое вино – легкое, свежее и яркое, а также внешне очень красивое. Совсем как его подруга. Есть ли какая-то закономерность в том, кто что предпочитает? Звучит немного примитивно, но-       – … не стоило об этом и думать …       На самом деле, Стайлз плох в работе с картой вероятностей. Он никогда не тренировал себя для подобного, не находил такой навык значимым, скорее запутывающим и бессмысленным. Ведь возможных ответвлений от основного будущего так много, и все они такие шумные, блестящие и суетливые, что было бы слишком легко потерять себя во всём этом. Проще было бы не растрачивать усилия на бесполезные вещи, сосредоточившись на чем-то более важном. Однако сейчас…       – … спасибо тебе, Дерек. За то, что здесь со мной. И с ним. Я знаю, что Сти ценит нашу совместную…       У них всё получится, думает он. Неожиданно, что для этого понадобилось сломать самого Стайлза, но Шэрон часто вздыхала, что неожиданное горе лучше объединяет людей, чем безмерная радость. Раньше он готов был поспорить, потому что обычно всё сложнее, эмоции говорят громче и яростнее привычной логики, и многое потом нельзя будет вернуть назад. Так пары часто расходятся, когда теряют своих детей. Тем не менее, в этом конкретном случае кажется, что его боль смогла сблизить команду и укрепить стайные узы.       Звучало бы хорошо, если бы не было так иронично. Видимо, список вещей, которые он делает напрасно растет с каждым днем его свободы. Стоит ли стараться?       (Да).       Сколько раз он готов столкнуться лбом со своей неудачей, оттолкнуть свои чувства в сторону и попробовать снова, прежде чем наконец разочароваться в себе?       (Еще раз. Всегда еще раз).       Тогда почему их забрали? Он не был достаточно хорош? Он не может иметь и стаю, и семью? А способен ли он изменить свой ответ? Потому как выбор был сделан без его ведома, и, если бы он сам решал, что ему нужно, то-… Поменял ли он всё? Или оставил как есть?       Зачем ему вообще дана столь могущественная искра? Чтобы спасти маленькую ласточку? Или здесь есть место и для более незначительных изменений? В праве ли он поддаться своим желаниям исправить грядущее?       «…       – Мир, какой все его знают, отличается от мира, которого всегда будем знать мы. Это выходит не всегда по нашему желанию или нашему выбору, иногда это просто то, что есть. И мы оба знаем, что наш вариант в тысячу раз прекраснее их.       – Баба, мы-       – Это выглядит несправедливо и жестоко. Видеть этот мир и не иметь возможности коснуться. Бояться потеряться в нем от жажды и голода. Разве не это ты пытаешься мне сказать?       – Я не чувствую, что моя душа «сильная и уравновешенная», чтобы получить такой дар, баба. Может быть, это-       – Не может быть. Магия переоценивает тебя только в том случае, когда ты сам себя недооцениваешь. Тебе, как и мне когда-то, дан редкий дар, щедрый и ужасный, и силы знают, что мы справимся с ним. Какой бы равнодушной и неодушевленной не казалась бы магия, она всё же живая. И она знает толк в наших душах.       – Как? Но-       – Единственное, что они оставили нам, – это решение. Хочешь ли ты исправить то, что увидел? Или выбираешь быть невидимым спутником судеб людей? Желаешь ли ты быть освобождением от старой горести на плечах твоих знакомых и новых друзей?» …       Это то, чем Марфа его наделила. Знание в воспоминаниях и видениях предыдущей влиятельной магической искры.       Он не может поспорить с тем, что его вариант мира всегда прекраснее, насыщеннее и теплее, чем у миллионов других. Одна только жизнь молодого Зака осветила его пыльче их жаркого, но далекого Солнца. Он был одарен широким видением Вселенной, познанием причинно-следственной связи на совершенно ином уровне. После всех этих лет Стайлз не может представить себя без этих способностей.       Но.       Внутри него тоже есть этот громоздкий червь сомнения, рассекающий его уверенность легко и просто, как это делает заточенный нож по мягкому сливочному маслу. Он также не чувствует, что его душа «сильная и уравновешенная». И хотя очевидно, что магия разумна, объективна и не склонна переоценивать людей или нелюдей, по его ощущениям, чудится, что это вовсе не так. Словно она могла ошибиться с ним, могла что-то не разглядеть, отвлечься.       – … получится, – заверяет Дерек. – Он сильный. Он со всем справится.       Глупо конечно.       Ведь если подумать, это говорит лишь его юность, боязнь совершить неправильное, осудить невинного. Он не должен грешить на магию, да и себя принижать не стоит. Он достиг многих хороших вещей, доверившись своей искре и интуиции. Он защитил Пенелопу от лап бумажного человека (хотя он сам и был причиной этого), спас Айзека от смерти в крестовом походе Кори (пускай его присутствие и спровоцировало агрессию Аластора), вытащил Зака из Марфы и сберег близнецов-василисков и их опекуна.       Возможно, последствия его последнего необдуманного прыжка забрали у него семью, но он сохранил жизни сотням тысяч душ. Разве это не доказывает, что магия не ошибалась, а он достаточно силен? Имеет ли он право противиться себе и своей судьбе, скуля о цене, когда она была так явно занижена? Кто вообще может сравнить жизни-       Нет.       Он не должен так думать. Это нелепый философский спор. Нет такого способа сравнить такие бесценные вещи, как жизни людей? Или задетые чувства? Здесь нет ни шкалы, ни таблицы, ни драйв-теста. Ему не следовало даже начинать эту мысль.       «…Единственное, что они оставили нам, – это решение. Хочешь ли ты исправить то, что увидел? Или выбираешь быть невидимым спутником судеб людей? Желаешь ли ты быть освобождением от старой горести на плечах твоих знакомых и новых друзей?..».       Что же ему поделать? Что же выбрать?       Он мог бы просто наблюдать. Он не герой, его не растили для этого, да и никто и не ожидает, что он спасет положение вещей. Он не обязан хвататься за каждую жизнь, не должен сражаться против бессмертного зла, не повинен принимать решения о чьей-то казни на благо других. Он не-       Но может ли он отступить? С чистой совестью и легкостью в сердце, готов ли он забывать увиденное? Снова и снова, пока Вселенная не найдет другого прядильщика баланса, а его голова не потяжелеет, гордая спина не согнется и дух не зачерствеет… Неужели ему было бы проще отвернуться, а не протянуть руку помощи? Неужто чужие страдания не разорвут его в клочья? Разве он настолько лицемерен, что будет ругать стаю за их бездействие, чтобы потом совершить нечто подобное для другого попавшего в беду? Способен ли на такое равнодушие?       Смешно. И страшно.       Нет, он поступил верно. Он бы не смог пройти мимо – из любопытства, доброжелательности или бездумной шалости. Он бы не смог отвести взгляд, не смог бы обуздать внутреннее стремление познать глубины человеческих мыслей и чувств, не смог бы не посочувствовать, не пожалеть. Такой вот он.       Он никогда сознательно не предпочел бы сдаться.       Вопрос теперь лишь в одном.       А как же он сам?       Касаются ли все эти домыслы его же судьбы? Сможет ли он пройти мимо своих страданий, своей боли, своих чувств? Сможет ли отвести взгляд и сдаться?       Да?       Разве вправе ли он что-либо менять, зная, что увиденный им вариант будущего – предпочтительный и самый лучший для его семьи и друзей? И в таком случае, сможет ли он существовать в иллюзии, освободившись от пут своей ноши? Каждый раз, закрывая глаза, будет ли ненавидеть себя еще больше, презирая свою трусость и нерешительность?       А что если нет?       Что если он не должен проходить мимо, не должен отводить взгляд, не должен сдаваться? Что если он в силах ли быть для себя кем-то большим, чем тихой тенью позади? Что если он должен рискнуть?       Сразиться лицом к лицу, без каких-либо гарантий и мимолетной уверенности в успехе. Поставить под сомнения свои мотивы и сердцевину «будущего я». Не погнушаться разнести основание всей своей сущности. Не испугаться сломать то единственное, на что он всегда полагался.       Чтобы преобразиться. Чтобы отстроить себя заново. Чтобы собрать себя по упавшим кусочкам, склеить, а потом пройтись наждачной бумагой.       Окажется ли тогда конечный результат лучшей его версией? Будет ли он доволен собой? Будет ли горд?       А может, всё это второстепенно в сравнении с тем, что он наконец станет по-настоящему самим собой? Возможно не лучшей версией, но зато правдивой. Без влияния прошлого и грядущего, без магии и человеческой логики, без шепота чужих сердец. Искренне и не таясь. Откровенно.       Что же он такое? Что кроется внутри него, позади магической искры, воспоминаний и поддержки семьи? Какой он там? Нагой и уязвимый?       Эхо.       Что ж. Всё это лишь еще один нелепый философский спор.       (И всё же, всё же, если бы он мог всё отпустить, перестать пытаться, капитулировать… он бы хотел утонуть в бокале летнего розового вина, в мехах и тяжелых доспехах).       – Думаешь, это уже слишком? – спрашивает гениальный хакер, нервно заламывая руки.       На Пенелопе светло-желтое платье-миди, пышное, украшенное мелкими блёстками и белыми оборками. В дополнение к нему девушка подобрала заколки в виде крохотных пчелок, лакированные красные туфли и сетчатые перчатки до локтей. На любом другом человеке подобный комплект легко мог бы стать перебором, но на ней всё это выглядит даже отчасти приглушенным нарядом.       Отчасти приглушенным, но всё еще невероятно прелестным.       – Ты насчет яркой помады или того, что Дерек – твой плюс один? – специально небрежно произносит Стайлз, перестраивая ароматизированные свечи на столике подруги в алфавитном порядке по названию запаха. – С первым всё в порядке.       – А со вторым? – тоже пытаясь выглядеть безразлично, подталкивает девушка. Парень не успевает поймать ухмылку до того, как она завладеет его лицом, но к счастью, Пенелопа всё еще ходит из стороны в сторону и не смотрит на него.       – Не зна-а-аю, – тянет он, наконец взяв своё веселье под контроль.       Свечи быстро заканчиваются, а все остальные предметы (лишние упаковки китайских палочек от доставок на дом, маленькие пробники флаконов брендовых духов, неиспользованные подставки под кружки с забавными надписями) он уже перебрал, пока девушка переодевалась и красилась. Ему неукоснительно становится скучно, а от этого держать секреты сегодняшнего вечера выходит сложнее…       – Стайлз! – не выдерживает Пенелопа, резко останавливаясь в центре комнаты. Ее волосы слегка потрепались от ходьбы, а глаза горят беспокойным возбуждением, и парень еще ни разу не видел свою подругу такой красивой. (Он знает, что говорит подобное слишком часто, чтобы это было правдой, но так было каждый раз и он ни разу не соврал).       – Это прекрасно, Пез, – мягко уверяет девушку, подходя ближе. Он берет ее дергающиеся руки в свои и крепко сжимает. – Вы будете хорошо смотреться вместе, а если он возразит, бросит тебя на танцполе или скажет какую-нибудь глупость, я его укушу.       Это, разумеется, приносит довольный женский смешок, и Стайлз уверяется в своём плане. Пускай так. Он всегда может вызвать такси, да и в любом случае, приятные сюрпризы не считаются нарушением обещания – они меняют условия сделки.       – Ты не думаешь, что цветы бы сюда подошли? – выдыхает Пенелопа, отвлекаясь. Девушка поправляет выпавшие светлые локоны и стряхивает невидимую пыль с подола. – Или так нельзя? Всё же свадьба… Как считаешь, Эрика будет против? Хотя какие цветы мне взять? У меня же все искусственные и-       – Возьми нарциссы, – уверенно заявляет парень, не давая девушке вновь окунуться в легкую панику.       – Какие нарциссы? – недоуменно спрашивает та, хлопая накрашенными ресницами. Она невольно хмурится, чуть поджимая губы.       – Вот эти.       Как по заказу звучит дверной звонок, и Стайлз широко улыбается. Пенелопа же всё еще растерянно глядит на него.       – Твоя карета приехала, Золушка, – шепчет парень, оставляя невесомый поцелуй на румяной щеке подруги. – Пора идти на бал. Кавалер ожидает.       – Что? Это-… – лицо девушки быстро сменяет море эмоций за какие-то доли секунд. – Но мы же договорились вместе поехать-       – Иди, – отмахивается он, подмигивая. – Помни в полночь я буду ожидать от тебя извиняющийся танец со мной.       – Извиняющийся танец? Боже, Стайлз… я люблю тебя.       – И это до первого свидания! – в притворном шоке восклицает парень, но получая хлопок по руке, смягчается и шепчет: – Я тоже тебя люблю. Повеселись.       – Я буду, Сти. Я буду.       Они оба хихикают во время следующего нетерпеливого дверного звонка.       – Привет, и-… Стайлз, – осторожно пробует Джексон, усаживаясь рядом с его кроватью.       На мгновение воздух между ними замирает, и оба, кажется, вообще не дышат, позволяя лишь тиканью настенных часов разбивать вслед за ними замерзшую тишину.       – Знаешь, – вновь пытается тилацин, аккуратно выдыхая слова мелкими мыльными пузырями. Они невесомо зависают над ними, прежде чем зацепиться за шерстяной плед накинутый на его плечи. – Я всё еще считаю своим самым тяжелым испытанием тот год, когда меня укусила сумасшедшая альфа, и я вдруг обратился в исчезнувший вид волков. Не самый приятный опыт. Хах.       Джексону неловко, понимает вдруг Стайлз. Это непривычная для них динамика. Обычно оборотень очень уверен рядом с ним, даже иногда дерзок и заносчив. Странно.       – Когда я обратился, – возвращает своему повествованию серьезный тон, – мои родители очень хотели мне помочь, но каждый их разговор по душам, жалобы на ужасных лидеров близлежащих общин и бесполезных депутатов лишь заставляли меня чувствовать себя маленьким. Мне казалось, что я был таким незначительным и невидимым, словно я доставлял одни только неприятности, – затихая к концу предложения. – А через время я стал думать, что они никогда не примут мою волчью сторону. Мои богатые, презентабельные человеческие родители? Даже и думать не стоило, – в голосе Джексона всё еще проскальзывают нотки горечи. Стайлз не думает, что его друг перешагнул через всю эту ситуацию в прошлом. – И они так странно пахли, знаешь? Вроде бы правильно, но… так я узнал, что они не мои биологические родители.       Он догадывался, что оборотень был усыновлен – у них, по правде говоря, никогда не было достаточно откровенного разговора, чтобы Стайлз был до конца убежден, что прав, но крупицы, брошенные другими тут и там, по большей части подтверждали его мысли. Тем не менее, он конечно же не мог и представить себе, как Джексон узнал детали своего рождения и раннего детства.       И не было худшего способа столкнуться с правдой.       Напуганный обращением в шатающемся обществе, где нелюди и люди всё еще ищут общий язык? Когда богатые родители являются лицом этого самого общества? Потому что волк почувствовал необычный запах в доме, а не по причине доверия и открытости в семье? Да, не очень благоприятный момент.       – Во время всего этого беспорядка мой отец смог найти эту книжку. Точнее ручной перевод на английский какого-то старого дневника одной ведьмы. Семейная ценность одного шабаша. Не знаю, как он смог выторговать ее, – невеселый смешок. – Я почти уверен, что он обещал помощь тому ковену как член городского совета, в то время это было большим одолжением и… не в этом дело, – Джексон шумно сглатывает и начинает стучать пальцами по чему-то мягкому. – Это был дневник-исследование о самых редких существах. На самом деле, там не было и слова об оборотнях-тилацинах, но он мне помог так, как ничто до этого. Оказывается, в мире есть куча еще более странных и безумных существ. Более редких, чем я, – благоговейный шепот. – И я больше не был одинок.       Самое сокровенное желание любого нелюдя. Быть понятым, принятым и не одиноким. Разве они многого просят?       (Хотя и люди тоже этого жаждут. Было бы неразумно думать иначе).       – Я бы не запомнил всех их, конечно. Я многих и забыл. Даже если все они были настолько красочными и ломающими все законы физики, – Стайлз представляет, как оборотень качает головой со своей фирменной блестящей улыбкой. – Но ведьма, которая их описывала, дала причину своего исследования. Она рассказала историю одной девочки, проживающей на окраине их ковена. Это была человеческая девушка с человеческими родителями, братьями и сестрами, однако она всё же не была простым человеком. В ней таилась магическая искра, причем самая мощная, которую автор когда-либо видел. Сильнее и больше, чем у любого члена шабаша. Чем даже у их Верховной ведьмы.       Это сковывает его.       Что?       – Эта девочка всю жизнь прожила отчужденно. Автор признает, что отчасти это было из-за поведения ковена вокруг нее. Для них она была чем-то более сверхъестественным, чем они сами. Из-за этого они ее опасались и были готовы показать ей свое отношение. И хотя автор потом пыталась подружиться с девушкой, чем-то ей помочь, та отказалась. Знаю, звучит как хорошая сказка на ночь, – фыркает Джексон, слегка похлопывая его по плечу. – В дневнике было несколько историй о доброте и сочувствии той девочки. Казалось, нет в мире такого существа, который не смог бы не обрести понимание у нее в глазах, не смог бы не услышать долгожданные слова поддержки и любви. Не раз мне очень хотелось очутиться там, с ней, в безопасности и душевной гармонии.       Душевная гармония, говорят они. Его отец, охотники, ведьмы, Марфа… а теперь и стая. Почему все так убеждены, что парень априори обладает чем-то подобным? Что это вообще должно означать? Он не особо уравновешенный, спокойный или счастливый. Если подумать, то это как раз всё то, что ему не хватает. Здесь точно есть лазейка.       Или он опять где-то ошибается?       – Я не сразу сообразил о тебе. Хотя с самого начала был уверен, что ты не просто человек. В тебе есть что-то настораживающее мою волчью сторону. Что-то «сверхъестественное». И я поддался этому чувству, – Стайлз съеживается от безрадостного смеха друга. – Как когда-то мои родители. Как все те ведьмы из деревни, – еще один смешок. – Я хотел встретиться с той девочкой, хотел быть понятым. А сам же вместо сочувствия, проявил равнодушие. Я был груб с тобой. Извини.       Ой.       Неожиданно.       И Приятно. От искренних заверений Джексона, раскаяния мужчины, как-то сразу становится легче. Он, должно быть, и сам не видел раньше, что какая-то часть внутри него была обожжена и обижена резкостью волка. И уж тем более не предполагал, что тилацин сам разглядит его задетые чувства и будет сожалеть о начале их взаимодействия.       Хотя не то чтобы сам Стайлз не был груб с оборотнем. В крайний их разговор он многое наговорил, весьма громко и злобно, сосем не обдумав, поддавшись эмоциям… и волк наверняка это всё сейчас может унюхать. Парень ведь больше не скрывает свой запах. Неловко.       – Кхм, – спустя некоторое время прокашливается Джексон, и теперь его голос звучит более ровно, без накала эмоций. – Кусочки собрались воедино после того случая в допросной. То, как ты так легко и быстро узнал всё о Габриеле Хогане, было почти невероятно, – этот допрос оборотня-птицы, видимо, впечатлили не одного члена команды. – И все ваши с Айзеком таинственные разговоры о кошмарах не помогли. В конце концов я осознал правду.       Так вот почему Джексон бросал на него эти странные взгляды. По этой причине мужчина не выглядел особо удивленным его причудам и не сомневался в его оправданиях. Поэтому, получается, тилацин так понимающе и грустно посмотрел на него, когда они ругались возле лестницы. Оборотень, наверное, понял, что… о чем там Стайлз говорил?       (И даже так, даже зная, Джексон всё еще был первым, кто прикоснулся к нему…).       – Я понимаю, что ты хочешь иногда остаться один, я помню, как ты просил об этом, – «… нет до этого дела! Мне нет дела до твоих мыслей и оправданий. Нет, понимаешь? Я устал и хочу побыть один. Один, понимаешь!..». – Но тебе не обязательно. Мы все рядом.       Пропущенный удар сердца.       Так ли это? Так ли это просто? Так ли легко?       – И знаешь, я понимаю. Это сложно и больно, когда ты отличаешься от остальных, причем довольно неприятным образом. Не представляю, как бы я смог объяснить другому оборотню, что значит обратиться в настоящего волка, гонимого инстинктами и животным мироощущением. Это не магия, не отдельная личность, это… просто другое.       «… что-то новое, другое. Не лучше или счастливее, просто другое. Хорошо?..».       Жаль, что сказать нечто подобное другим легче, чем самому принять за истину. Пускай Стайлз никогда и не думал, что его магическая искра что-то вроде проклятья, бремени его существования, он также пока не пришел к мысли о том, что она может быть и чем-то хорошим. Он еще не достиг такого уровня понимания и удовлетворения собой.       Но он идет туда.       Джексон, словно не желая повторять предыдущий неудобный момент, спешно продолжает:       – Я никогда, наверное, не узнаю, почему я обратился так, ведь я не знаю, кем были мои биологические родители, – это было трудным признанием для тилацина. – Но есть вещи, которые я всё еще могу сделать, даже без знания своего прошлого, своей родословной. Например, я могу понять, что делать сейчас. Моя отправная точка – это настоящее, – по ощущениям, оборотень воодушевляется своими же словами. – Настоящее – это хорошее место, постоянное и контролируемое. Именно из моего настоящего и берет начало мое будущее. А своё будущее я в силах изменить.       Вроде алкоголь пьют также, когда хочется плакать. Его отец часто позволял себе разбиться, выпивая перед сном, и это было гораздо хуже, чем пьяный гнев и внезапная агрессия. Последнее никогда с ним не случалось, в то время он видел такое только в фильмах, но он всё еще верил, что папино раздражение причинило бы меньше боли, чем слезы. Стайлз не раз сталкивался с родительским разочарованием, но никогда – с уязвимостью и беспомощностью. Казалось, что эти термины не даны в описаниях его сильного, стойкого отца. Только намного позже он начал проникаться мыслью, что папа – тоже человек. Иногда слабый, иногда сломленный горем, иногда плачущий.       Однако сейчас, сейчас, он на вершине проникновения. На пике понимания, на пределе восприятия, в высшей точке осмысления. Он достиг момента, когда тоже хочет утопиться в алкоголе (не важно, бренди это, рай-виски или бурбон) и разрешить своей душе растечься соленой влагой по его лицу. Тогда бы он, наверное, наконец потеряет контроль над сознанием, после всего опустошит эмоции и исчерпает кровоточащее сердце. Тогда, и только тогда, его тело было бы свободно от пут духовного мира, и больше ничего не мешало бы ему тлеть на чужой кровати в чужой комнате чужого дома. Оно бы сгнило, забрав у него смысл этой проигрышной борьбы.       – Забавно, что я всё же встретил эту девочку, – вдруг смеется Джексон, и смех оборотня больше не кажется таким задушенным и скрипучим, как раньше. – Похоже на начало анекдота. Встретились как-то два редких существа: вроде-бы-обычный оборотень, который может полностью перевоплощаться в умерший вид волков и чуять запах древней магии, и такой же вроде-бы-обычный человек с самой сильной магической искрой на Восточном континенте.       Смешно.       – И я рад быть рядом с ней.       И горько.       (Чем же отличается добровольное одиночество от вынужденного, если они оба несут за собой одинаковое горе?).       В помещение, выделенное ему для отдыха (на самом деле тщательно охраняемая камера допроса) заходит высокий мужчина с каменным лицом и твердой, уверенной походкой. Прямые густые брови и широкие скулы отводят внимание от проницательных глаз древесного оттенка. Стайлз напуган и взбудоражен.       – Добрый день, мистер Стилински. Я специальный агент Аарон Хотчнер, – ровно произносит мужчина, садясь напротив него. Он кивает, не указывая насколько странно и мрачно они оба смотрятся в этом оранжево-белом офисе. – Я здесь, чтобы обсудить произошедшее.       – Хорошо, – соглашается он, нервно проводя вспотевшими ладонями по своим брюкам.       Мужчина моргает, позволяя фиолетовому свечению на мгновение окрасить его зрачки.       В ту же секунду Стайлз узнает, что отец Аарона Хотчнера вырос на руках озорных Фейри, потому что бабушка специального агента, а также потомственная шелки, погибла вскоре после его рождения. А мать самого мужчины несет в себе кровь Благого Двора. Парень видит, как тот был благословен местными дриадами, благодаря чему способен почувствовать магию под кожей нелюдя и отследить его родословную. И он сразу же догадывается, что агент здесь не для обсуждения и даже не для допроса – его надежность хотят проверить, точно определив кто он такой.       – О, – громко выдыхает мистер Эйч (лучше не называть Фейри по имени), с удивлением глядя на него. – Это-… неожиданно.       Люди не готовы к такому знанию. Они еще не научились терпению, не позволили себе сострадать, не побороли свои страхи. Некоторым существам пока что нет пути на свет.       (Например, ему).       – Я сказал им, что иногда я могу предвидеть события, когда эмоционально связан с человеком, – лопочет Стайлз, вспоминая о прослушивающихся устройствах по всему помещению. – Предсказания не то, в чем я особенно хорош. Они просто иногда случаются, а в магазине…       – Я понимаю, мистер Стилински, – осторожно прерывает его мужчина, и грустная улыбка смягчает края тонких губ. – Не волнуйтесь, мы знаем, что вы пытаетесь помочь системе. Мы это очень ценим и сами готовы оказать вам свою поддержку.       Если эти проницательные глаза древесного цвета ощущают магию в чужом теле, они не могли упустить его силы. Не могли они и не заметить отсутствие нелюдей в его родословной, его ДНК и крови. Он рассекречен.       Однако…       «Мы это очень ценим и сами готовы оказать вам свою поддержку».       Ему помогут. Его не выдадут. Он в безопасности.       – Спасибо, мистер Эйч, – слова легко срываются с его языка, когда непредвиденное облегчение охватывает всё тело. – Я, кажется, немного запутался.       Мужчина усмехается его обращению, слегка расслабляя плечи перед искренностью. Судя по всему, агент совсем не напуган предстоящей работой и более чем рад разобрать всё рухнувшее вокруг него обратно на свои места.       – Всё будет хорошо, – подбадривает его мужчина, подкрепляя своё обещание еще одним сверканием фиолетовых радужек. – Вместе мы со всем разберемся.       Вея была младенцем, когда они забрали ее к себе. Что такое два месяца для человека? Многие скажут, что это вполне большой отрезок времени, но ребенок, проживший всего каких-то шестьдесят дней, еще такой слабый, такой хрупкий и невероятно мягкий. Столько всего могло пойти не так…       – … но я был не прав. Я ошибся. Всё было намного сложнее.       Думая о своих детях в эту минуту, Стайлз вдруг вспоминает все те страшные ссоры и обиды между ними. Например, он отчетливо видит тот день, когда Алан закатил истерику из-за игрушки, и он на него накричал. Он знает, что мог бы справиться с ситуацией лучше, что стоило лишь поговорить с ребенком, ведь тот уже был таким большим… но у него болела голова, а Питера не было рядом, чтобы помочь.       Это постыдный инцидент в его памяти. Парень редко трогал его, но отчего-то всё равно хранил внутри себя, близко к сердцу. Возможно, это было средством напоминания ему, что он не идеальный родитель, что бывает не прав.       Сегодня это – инструмент его неуверенности, смертельное оружие его мучительного сомнения.       (А что, если им будет лучше без него?).       Если он ошибся один раз, он мог бы ошибиться и снова, не так ли?..       (Как он может быть уверен наверняка?).       – … разбил зашифрованное послание по двоичному коду, потому что это то, что вероятно сделал бы среднестатистический человек. Однако, наш субъект был гением, и он зашифровывал свое послание восемь раз, везде оставляя неверные подсказки и обманки, чтобы отвлечь наше внимание…       Когда Стайлз был маленьким, отец учил его играть в шахматы. В то время такая скучная и монотонная работа головой ужасно надоедала и раздражала, потому что ему всё хотелось бегать, исследовать, иногда крушить. Он был озорным маленьким мальчиком, как говорила мама, и сидеть на одном месте было самой трудной задачей, даже по сравнению с вечерним купанием.       Однако после смерти матери и после того, как отец вернулся из тумана алкоголя, они хотели вернуть всё вспять, снова стать крепкой семьей и держаться вместе. Тем не менее, как бы они не желали проводить время вдвоем, у них не хватало слов, чтобы говорить, и сил, чтобы бороться с эмоциями. Всё было мрачным и тихим, и Стайлз боялся, что ничего уже не изменится и он навсегда останется один.       Тогда отец принес шахматы. И каждые выходные папа обыгрывал его под старые пластинки матери, пока их сердца медленно заживали.       – … Мы успели вовремя. Спасли девушку и ее подруг, но мы почти опоздали. Он бы убил их и уехал с последней выжившей, и… я всё еще восхищаюсь его умом. Его отсылки к скандинавской мифологии были такими продуманными и красивыми, и…       Сейчас, оглядываясь назад, довольно необычно, что он не научил ни одного из своих детей играть в шахматы. Он, разумеется, не собирается заставлять Алана сидеть с ним в помещении, когда тот так одержим природой, и не будет пробовать давать мелкие деревянные фигурки маленькой Вее, та скорее всего начнет их грызть. Но Риан. Риана он мог бы заинтересовать тихой игрой, вряд ли мальчик отказался бы провести с ним время наедине. Казалось, Колючка очень ценил их совместные вечера. Вдвоем они могли бы сокрушить Питера в первую же минуту.       Уже, конечно, поздно об этом думать.       – … странно. Потому что я давно не встречал человека с таким складом ума, мне бы хотелось сыграть с ним в похожие игры-головоломки, но он был одержим убийствами и… Разве это не тревожно? Так много гениев становятся серийными убийцами, лидерами религиозных сект и-       Стайлз до сих пор не раскрыл сердце Риана. Большую часть времени, он убежден, что знает, о чем мыслит его старшее дитя, но потом происходит что-то выбивающееся из обыденности, а он не в силах это интерпретировать. Он внезапно становится беспомощным и потерянным.       (Отчасти он и любит за это своего необычного Колючку. Никто другой не хранит в себе столько острых граней, темных частей души, и всё еще остается таким чистым и добрым. Стайлз не глуп, он видит, что Риан пессимистичен и недоверчив, но, если после одного взгляда на крохотного Алана, хмурый мальчик решил оберегать его, даже в ущерб себе, разве можно не верить в мягкое сердце ребенка?).       Но вдруг он слеп? Вдруг он всё надумывает себе? Вдруг живет фантазиями?       – … Жаль, тебя там не было. Питер вновь вернулся к своим привычкам, пытался вывести из себя Арджента. Это было нечто. Я бы не додумался использовать исследования…       Смешно.       (Он всё же жил ими, да?)       – … видишь? Вот, как работает географическое профилирование. Ну это, конечно, в двух словах, – бормочет доктор Лейхи, почесывая кончик носа. – Тебе стоит прочитать те статьи, которые я скинул на почту. Они помогут лучше понять сам процесс, а мы потом рассмотрим всё на примерах.       – Хм-м-м… – мычит Стайлз, взлохмачивая волосы на затылке. Айзек объясняет всё понятным языком (ему кажется, это происходит, потому что вундеркинд мысленно представляет свою аудиторию пятилетними детьми), но говорит слишком быстро, так, что даже он не поспевает за ним. И это по-своему достижение. – Спасибо?       Айзек хмурится, несколько раз моргает, а потом понимающе кивает головой:       – Я могу повторить всё еще раз завтра, если хочешь, – предлагает профайлер, не осуждая и каким-то образом совершенно не звуча снисходительно.       – Конечно, ты не против еще раз всё повторить, – фыркает Стайлз, улыбаясь. Усталость уходит на второй план, когда его глупый друг ведет себя благородно. – Завтра выходной.       – Я знаю.       – Я знаю, что ты знаешь, – ухмыляется он, растирая лицо ладонями. Айзек же всё еще смущенно глядит на него. – Тебе нужно новое хобби и друзья, которые не будут заваливать тебя работой в свободное время.       – У меня есть «свежее» хобби. Я стал изучать влияние лавы на развитие фотосинтезирующих планктонов. Очень увлекательно, если честно, – пожимает плечами мужчина, начиная убирать карты и книги со стола. – И мне не нужны «друзья, которые не будут заваливать меня работой в свободное время». Звучит хорошо, конечно, но, – еще одно пожатие плечами. – К тому же, мне нравится помогать тебе, мой друг, который заваливает меня работой в свободное время.       – Ты нелепое существо, доктор Айзек Лейхи. Запомни мои слова.       Он видит сны – размытое пятно восприятий.       – Мечислав?       Плачет наедине со своими демонами.       – Тсс, – чудится ему где-то сбоку и будто сверху, но он не может двинуться, сонный и дезориентированный, а его глаза окутаны непроглядной тьмой закрытых век.       – Ты такой красивый, мартышка, – шепот оседает на стянутой высохшими слезами коже слегка осязаемыми дуновениями. – Но при этом такой хрупкий, мартышка, – неожиданно тепло согревает его щеки, и он машинально отворачивается в сторону от протянутой ладони. – Ты прав, я очень многое упустил. Так много, мартышка.       Тихонько хнычет, давясь горечью яви.       – Мне стоило сделать больше, – голос теряется в эмоциях, окрашенных прозрачным янтарным оттенком сожаления. – Я думал, что ты не захочешь принимать помощь от меня. Не после того, что я сделал, – умирающий голос на морозе. – Не могу искренне извиниться за то, что игнорировал тебя, потому как это не совсем честно с моей стороны. Тогда я сделал всё, чтобы защитить себя, и… – прерывистый выдох мурашками расползается по его влажной коже. – Но мне очень жаль, что потом я не подошел к тебе. Надеялся, что другие будут… Мне не стоило.       Прерывистый вдох с ощущением удушья.       – Я должен был сам подойти к тебе, когда понял, что тебе больно. Я должен был… – застывший воздух напрягается под терпкой, электрической интенсивностью падающих на плед слов. Его шея нагревается, краснея тысячами розовых тонов, а сзади него копошатся муки совести. Печаль на вкус соленая и бессмысленная. – Прости меня.       Слепо тянется к ноющей груди.       – Кажется, я часто ошибаюсь, когда дело касается тебя, – болезненный смешок. – Ты такой чудесный. Необыкновенный. Всё, что я когда-либо хо-… – звук сорвавшейся иглы проигрывателя царапает чувствительное виниловое сердце. – На самом деле, я всегда теряюсь возле тебя, – а смех острый, как разбитые осколки, и грубый, как едва зажившие раны. – Не знаю, что с тобой поделать.       Глотает новые слезы.       – Я постараюсь лучше. Мне нужно принять уже решение, перестать тянуть тебя за собой… – темнота скрывает признание от лишних ушей, позволяя отчаянному обету скрыться в тени. Сострадание и скорбь окрашивают испускаемый пар в призрачные одеяния ночи. – Спи спокойно, мартышка. Обещаю, отныне я буду охранять твой сон.       Это он или Питер?       Ловкие пальцы щекочут тыльную сторону его ладони, мягко обводя вздувшиеся венки и выпирающие суставы. Без лишнего промедления они бегут вверх по руке, дважды постукивая по редким веснушкам и лаская тонкую кожу там, где она особенно чувствительна. Не выдерживая, Стайлз тихо хихикает и открывает глаза.       Рядом лежащий Питер тут же слегка улыбается его смеху, но продолжает своё исследовательское путешествие вплоть до стыка плеча и шеи. Мужчина всё чаще делает большие глубокие вдохи, наслаждаясь смесью их совместных запахов, не омрачённых ароматами негативных эмоций. Только умиротворение и безмятежное счастье. Помнится, волк говорил, что это самое чудесное сочетание, которое он когда-либо слышал.       – Ты забавный, – шепчет Стайлз, поеживаясь от стайки мурашек, пробежавшихся по шее. Пальцы оборотня сразу же преследуют их по голой коже, окрашивая ту в нежный розовый румянец.       – Это про меня, – с сытым довольством соглашается Питер, отрывая взгляд от выпирающих костей на его ключице. – Тебе нравится моя игривость. Ты всегда смеешься.       Волчьи пальцы наконец успокаиваются, прижимаясь к его груди, и полностью открытая ладонь замирает на месте, греясь ровным стуком юного сердца.       – Тебе нравится, что я смеюсь, – улыбается парень, жмуря глаза. Тепло. – Ты пробуешь меня рассмешить?       Их ноги переплетаются, его ледяные ступни льнут к горячим лодыжкам оборотня, и тот даже больше не пытается бороться с этим, а лишь крепче их сжимает. Вторая рука волка, спокойно покоившаяся до этого под его головой, внезапно аккуратно двигается так, чтобы мужчине было удобнее схватиться пальцами за его вновь отросшие волосы.       – Я не пробую, – фыркает Питер, перебирая чужие локоны. – У меня это отлично получается, мартышка.       Стайлз усмехается, но не спорит. Вместо этого, он сжимает рукой чужую ладонь на своем сердце, не давая ей уйти. Пускай еще чуть-чуть. Ему так хорошо сейчас. Им обоим.       Нежные касания и осторожный массаж головы сводит его с ума, но не мешает ему почувствовать, как момент откровенной уязвимости потихоньку утекает сквозь колеблющиеся пальцы оборотня, вместе с уходящими лучами золотистого солнца, мимо его дрожащих в наслаждении губ. Его вторая половина вскоре вновь скроется под надежной маской сильного человека, а он еще не успел уверить расцветающий росток волчьего доверия в своей искренности.       Поэтому парень первым принимает решение. Потянувшись ближе, он устраивается под подбородком мужчины, крепко зажимая их ладони между собой.       Совсем чуть-чуть.       – Не спорю, ZlyWilk, – бормочет Стайлз прямо в слегка загорелую кожу, напротив чужого рваного пульса. – Только у тебя. Всегда был только ты.       Так он напоминает большому разбитому сердцу о своём обещании, в надежде, что однажды Питер готов будет поверить ему.       Однажды.       Эрика уже почти час читает ему детскую книжку о ведьмочке по имени Томели, которая отказывается от своих магических способностей, чтобы быть похожей на своих одноклассников. Стайлз немного шокирован выбором подруги и особенно тем, как знакомо звучат аргументы главной героини в споре с матерью. «Хочу быть как все»? «Не желаю быть изгоем»? «Боюсь оказаться одной»? «Меня никто не поймет»? Всё это звучит очень знакомо. Он смутно помнит день, когда отец купил ему эту книгу в подарок на Хануку, ведь больше всего воспоминаний у него связано с самим прочтением истории и чувством удивления, когда некоторые ее мысли повторяли его собственные.       Было ли это планом Эрики с самого начала?       Чтобы что?       Что должна сказать ему маленькая ведьма, чего не сделали другие? Что опять он упускает?       (Томели нашла друзей среди одноклассников, но только после того, как призналась им в своём наследии).       – Знаешь, – неожиданно прерывает саму себя Эрика, и, судя по слегка дрожащей руке и водянистому голосу, речь идет совсем не о новых прихотях misiaczku. – Мы тут с Верноном подумали…       Девушка застывает за его спиной, неуверенная и тихая. И Стайлз еще ни разу не видел агента Рейес такой колеблющейся над тем, что сказать. Ее бедро, до этого слабо прижатое к его лопаткам, неожиданно тянется к нему с магнитным притяжением, словно белокурой девушке очень сильно нужна его поддержка, его понимание. Именно его.       Он никогда не умел отказывать своим близким в помощи.       – Мы подумали, – вновь начинает Эрика, после того, как парень прильнул к ней в ответ. Он всё еще смотрит в стену, всё еще избегает лиц и взглядов людей, но он не игнорирует стайные касания. Ни за что их не пропустит. – Что, если мы назовем свою дочь в твою честь?       Что ж. Этого он определенно не ожидал, когда открыл глаза этим… каким-то днем. Он не реагирует на шокирующее известие вербально, но видимо как-то выдал своё удивление, потому что голос девушки становится тревожно высоким.       – Смотри, в честь Стилински точнее, наверное, будет… – тараторит, заламывая руки. – Это не совсем имя – Имя. Мы с ним еще не разобрались. Но ведь у нее может быть второе, более личное, отвечающее за принадлежность или что-то типа того? Как у тебя. А ты ведь так помог нам, познакомил меня с Бойдом, собрал стаю… – на этом моменте воцаряется неприятное молчание, но агент не дает напряжению захватить атмосферу вокруг них. – И! Твой отец очень помог нам, с рабочим расписанием и рисками. Это было очень здорово с его стороны.       Стайлз забыл об этом. Или, возможно, даже и не знал. Когда не участвуешь в жизни своих друзей, всё происходящее зависит лишь от того, что тебе расскажут, и чаще всего многое упускается из виду. Всё, что теперь касается стаи, живет в его памяти лишь в словах и жестких границах его воображения. (Скудно).       – Поэтому мы решили назвать ее Ноа, – шепчет Эрика, немного взволнованно, как обычно бывает, когда она думает о своем еще не рожденном ребенке. – Это ведь и женское имя тоже. Она будет помнить, как ты и твой отец помогли нам. Она будет хранить это в себе. Разве плохо?       Ужас каменеет в Стайлзе.       Судя по всему, он собирается пролежать на этой кровати больше двух лет, глядя на стену виноградного цвета, поддавшись своему горю и неспособности ничего исправить. Загипнотизированный шепотом собственной нерешительности и бессилия, он откажется от помощи близких, потеряет надежду и опустит руки. Его тело, которое и так не особо мускулистое, едва натренированное занятиями Академии и его домашними усилиями, покроется необычайно чувствительными участками кожи и загрубевшими шрамами от ногтей. Его глаза отвыкнут от яркого света, волосы спутаются в грязный комок, а лицо застынет под корками соли от постоянных слез.       Он умрет снаружи и внутри, и никто больше не сможет его спасти, потому что он сам от себя отказался.       – «… но внутри была благодарна ей. Тогда я обещала себе, что обязательно всё исправлю и постараюсь быть добрее к своей семье…».       Он действительно собирается истлевать, теряя подвижность мышц и мыслей? Теряя рассудок, теряя свою собственную жизнь и людей, которые есть у него уже сейчас?       «Но есть вещи, которые я всё еще могу сделать, даже без знания своего прошлого, своей родословной. Например, я могу понять, что делать сейчас. Моя отправная точка – это настоящее… Настоящее – это хорошее место, постоянное и контролируемое. Именно из моего настоящего и берет начало мое будущее. А своё будущее я в силах изменить».       Его существование сведется лишь к безутешному плачу, к бесконтрольному и пустому философствованию, к отрешению и нескончаемому колебанию. Уродливые насекомые покроют его хитиновым щитом, вечность копошась в его останках. Тлен – его наследие.       (Алкоголь – не решение. Спутанность сознания – иллюзия освобождения. Чувства – не узники тела, а эмоции не губят разум. Исцеление возможно без прямого ответа).       – «… понимала. Однако я не была уверена, что смогу забыть сказанное мамой. Как это возможно? Было больно и обидно услышать такое себе в лицо, зная…».       Готов ли был он допустить нечто подобное?       Он никогда сознательно не предпочел бы сдаться.       Вопрос теперь лишь в одном.       А как же он сам?       – Стайлз? – отрывается от чтения девушка, слегка покашливая.       Поверить вновь или сдаться?       Сразиться лицом к лицу, без каких-либо гарантий и мимолетной уверенности в успехе. Поставить под сомнения свои мотивы и сердцевину «будущего я». Не погнушаться разнести основание всей своей сущности. Не испугаться сломать то единственное, на что он всегда полагался.       Чтобы преобразиться. Чтобы отстроить себя заново. Чтобы собрать себя по упавшим кусочкам, склеить, а потом пройтись наждачной бумагой.       Бороться или отпустить?       Что же он такое? Что кроется внутри него, позади магической искры, воспоминаний и поддержки семьи? Какой он там? Нагой и уязвимый?       – Что ты-       Сколько раз он готов столкнуться лбом со своей неудачей, оттолкнуть свои чувства в сторону и попробовать снова, прежде чем наконец разочароваться в себе?       – Думаю, мне нужно в душ, – хрипло отзывается он, садясь. Всё слегка покачивается, а глаза едва открываются по его желанию, но это не важно. – Нас ждут дела, нам нельзя останавливаться.       Впервые за эти дни ему хочется что-то сделать. И только это имеет сейчас значение.       (Еще раз. Всегда еще раз).       Он встает.