☆☆☆
Февраль, 2020 год. «Дом», Куантико, Вирджиния.
Попрощавшись с уже куда более собранной Эрикой, Стайлз захлопывает за подругой входную дверь и с усталым выдохом прислоняется к ней. Еще столько дел предстоит: надо налить себе чай, утолить слабый голод, а потом позвонить отцу. Тогда, наверное, можно будет выспаться перед работой. Скорее всего. Проходя на свою маленькую кухню, он не касается ни стен коридора, ни дверного проема и ни даже вещей поблизости, полностью игнорирует холодную гостиную. Там больше нет ничего, что могло бы его порадовать. Только громкие зычные голоса строителей, перебранки соседей и смех бывших хозяек квартиры. Ничего от него. Странно осознавать, как много мелочей уходят вместе с большой потерей, и что именно их отсутствие может ранить сильнее всего. Ха. Когда Стайлз успешно заваривает себе чай из мелиссы (он вроде должен снижать симптомы тревоги) и устраивается (до сих пор укутанный в клетчатый плед) на кухне, он всё-таки набирает отца. Лучше раньше, чем позже. Отвечают сразу после первого же гудка. – Привет, папа, – голос еще дрожит. – Ребенок, – облегченный выдох. Отцовское мерное дыхание действеннее ароматного чая из мелиссы. – Как всё? – Мне лучше, – осторожно отвечает парень, ковыряя пальцем дешевую потертую скатерть на своем столе. Пожалуй стоит поменять. – Я думал... мне казалось, около полугода точно, – по ощущениям, по его опыту, видениям и воспоминания, прошло так много времени с той злополучной пятницы, когда он дрожащими пальцами и с рыданием в горле набрал номер Дерека в каком-то грязном переулке у здания ФБР. – Так долго я еще не пропадал, – нервный смешок. – Я вновь был в плену самообмана, – в реальности ведь он пропустил лишь чуть больше недели. – Удобный трюк. Десять дней – это много. Слишком много. Стайлз в ужасе от одной только мысли, но пока навязчивая идея того, что это вполне себе могли быть и два года, пугает больше. – Это… наверное, хорошо, сынок, – мычит отец. На заднем фоне слышится возня и даже чей-то вскрик, но потом всё становится в разы тише. – Погоди минуту. Парень пожимает плечами в согласии, кладет свой телефон на чистый край стола, включает громкую связь и без промедления тянется к бумажному пакету. Из первого сэндвича он вытаскивает все кусочки авокадо, аккуратно складывая их горкой на салфетке – он потом его как-нибудь поджарит, потому что, будучи сырым, маслянистый фрукт его совсем не прельщает. А так, без жирного зеленого месива внутри, сочный бутерброд с отварной курицей выглядит вполне сносно. – Что-нибудь еще? Из второго сэндвича он убирает маринованный лук – почему Дерек решил запихнуть туда его между рыбой и тонкими слайсами огурца выше его понимания. – Я не уверен, что хочу продолжать принимать таблетки, – прямо заявляет Стайлз, хмурясь на необыкновенное название кисломолочного продукта, сунутого оборотнем ему в руки. Хорошо, что у него есть свой чай. Пищевые эксперименты он оставит на потом. В холодильник. – Я не… «Не хочу себя ограничивать? Не знаю своих пределов? Не представляю, что делать дальше?». Ни что из этого не звучит правильно, достаточно верно для всех копошащихся в его сердце доводов, в меру исчерпывающе. Будто Стайлз совсем не потратил на размышления больше десяти дней. – Радикально, – соглашается отец, без слов понимая все его переживания. – Это твое здоровье, ребенок, я не в праве тут что-либо говорить. Без авокадо бутерброд на самом деле намного вкуснее, он уверен. Да и чуть подслащенный чай к поджаренному хлебу подходит лучше, чем аляповатая бутылочка чего-то неизвестного. – Но? – подталкивает парень, проглатывая соленые сомнения с каждым новым глотком горячего напитка. – Здесь нет «но», – выдержанно отвечает мужчина, хотя парень чувствует, что у того есть несколько возражений. – Просто стоит быть осторожным с резким отказом. И ты давно не сдавал анализы. – В конце августа был медосмотр, – мягко протестует Стайлз, потому что родительское «но» тем не менее сквозит даже через тихое шуршание телефонной связи. – Я хочу сказать, – спокойно продолжает отец, – что было бы лучше отказываться постепенно и под руководством Харриса. Он твой лечащий врач, и таким образом получится- – Ты бы не хотел, чтобы я прекратил прием лекарств, – искренне интересуется парень, пускай вопрос больше звучит как резкое замечание. В его руках уже второе творение вожака стаи, однако, несмотря на бурчащий пустой живот, он не спешит есть, замирая в ожидании папиной реакции. – Не важно, что я хочу, – невозмутимо произносит мужчина, после непродолжительной паузы. – И если помнишь, я с самого начала не хотел сажать тебя на таблетки. Правда. Только всё равно пришлось. Из его дневных снов и утренних кошмаров большую часть времени нельзя просто проснуться. Стайлз проживает их: все эти чужие воспоминания, мутные видения и частные мысли. Так себе колыбельная для любопытного ребенка. – Я понимаю, что ты уже принял решение, пусть и не признаешься себе, – ласково упрекает отец, – но, прошу тебя, будь осмотрительнее. Не торопись, обдумай всё. Он согласно мычит, переводит тему и принимается за остаток перекуса. (И красная рыба вкуснее без колечек перченого лука).☆☆☆
Беспощадные стрелки часов разрывают время на мимолетные секунды, чтобы упаковать их потом в томительные минуты, складываемые в тяжелые два часа, прошедших с точки невозврата. Кухня уже давно погрузилась в мрачные фигуры, покинутые солнцем, и только полупустые баночки его лекарств отбрасывают гигантские тени на свободное пространство между ними и им, сгорбленным и решительным. Ему кажется, что эти гигантские тени, гладкая непроглядная темнота, растут, высасывая весь свет из остального мира, и сразу доберутся до него. Он не в силах пошевелиться. (Но вскоре все таблетки брошены там же, встречая угрюмый рассвет без него. Их ряды так и не опустели за оставшееся одинокое ночное время).☆☆☆
Февраль, 2020 год. Отдел Поведенческого анализа Куантико, Вирджиния.
На работу он приходит раньше положенного в двух теплых свитерах, поверх любимой толстовки и голубой шапочке на голове. Его руки греются о теплый термос с котятами и утренним тонизирующим сбором под номером два. Мило и вкусно. На полпути к своему рабочему месту Стайлз неожиданно сталкивается с Джексоном, который так и остается стоять возле него, даже после автоматических извинений с его стороны. Парень встряхивает головой и уже внимательнее всматривается в застывшего рядом оборотня, и тут же осознает, что внезапное случайное (для него) столкновение не столь же внезапно и случайно (для другого тела). – Доброе утро, – ровно произносит тилацин, а потом добавляет мягкое: – Стайлз. Вопреки прекрасному виду: поглаженным брюкам, вроде новому кашемировому свитеру, выщипанным бровям и аккуратному маникюру – оборотень выглядит весьма помято. Причем с первого взгляда даже непонятно, благодаря чему складывается такое неприятное ощущение. – Доброе утро, – в итоге соглашается он. – Джексон, – а потом замирает. Они оба внимательно разглядывают друг друга, будто виделись в последний раз в том году, что точно неправда, потому что парень помнит, как Джексон рассказывал ему о… Ах. В этом есть определенная неловкость. – Ты рано, – подмечает мужчина, когда тишина затягивается до отчасти гнетущей. – Плохо спалось, – честно признает Стайлз. Всю ночь его мучили неясные сны, в которых его собственная тень увеличивалась до гигантских размеров, теряла руки и преследовала его. Яркий белый свет позади делал картину еще более гротескной, неоднозначной. Он не уверен, были ли это обычные сны или его подсознание опять пыталось что-то ему подсказать. (И если это всё же так, то, очевидно, будущее у него не из приятных). – Не видел смысла больше сидеть в квартире, – особенно, когда его лекарства угрожающе пялились на него с их невидимого пьедестала на кухне. – Кошмары? – уточняет тилацин и как-то сразу успокаивается. Парень предполагает, что оборотень опасался его потенциально бурной реакции на неожиданное откровение на прошлой неделе. А Стайлз не собирается меняться или взрываться истерикой из-за того, что Джексон всё это время знал, кем (или чем, хах) он всё это время являлся. Волк же не изменил своё поведение, когда всё осознал, так почему он должен? Наверное, что-то из этого и сняло градус напряжение в накаченных плечах агента. – Не совсем, – качает головой. Кошмары подразумевают, что он должен был быть встревожен увиденным или объят трепетом, но парень чаще любопытен в своих сновидениях, чем напуган. – Слишком много мыслей. Стайлз оглядывает офис, отмечая, как некоторые люди (и оборотни тоже, сто процентов) не скрывая прислушиваются к их разговору. Они беспокоятся о нем, догадывается парень. Он бы тоже. Если бы кто-то из членов стаи перестал разговаривать, есть и двигаться, потому что тяжелое прозрение прибило того к земле, он бы скорее всего не находил себе места, дергал свои волосы и сам бы не мог нормально высыпаться. (С другой стороны, Стайлз бы видел причину: нет такой вероятности, где он бы упустил такое важное знание). Хотя если подумать, то стая еще вполне замечательно справляется с возникшей суетой. Но после нападения демона пишачи, паралича от сыворотки на основе яда канимы, похищения бумажным человеком, отравления руками Аластора (Кори), исчезновения в Марфе и последующей «комы» простая временная апатия (а его отец объяснил его состояние именно таким образом) кажется вполне обыденной. Ему двадцать два, он может позволить себе быть драматичным. Наверное. – Я чувствую себя лучше. Спасибо за заботу, – громко произносит Стайлз, отдельно благодаря тилацина жесткой хваткой за предплечье. – Я вижу много всего. Каждый день. Для меня все мои… видения реальны. Они вызывают во мне живую реакцию. Эмоции, – он замечает, как горько звучит, выплевывая последнее слово мимо своих потрескавшихся губ. – Я держу их в себе, не реагирую, потому что логически я ведь понимаю, как всё неправдоподобно. Но однажды это обрушивается на меня, словно электрическая буря. Выбивает из колеи. И снова. Снова он молчит о самом важном, предлагая молящимся лишь жалкие крохи истиной картины. – С психологом? – закатывает глаза. – Д-да. Я с ним разговариваю, но... мне не нравится, – он некоторое время борется с желанием продолжать, сжимая губы в тонкую линию и отводя взор от любопытных глаз оборотня, но вскоре снова сдается. – Мне не нравится, сколько сил у меня это отнимает, понимаешь? Не потому, что я делюсь чем-то личным или что боюсь чужой оценки или осуждения, а... я просто не могу рассказать свои переживания искренне. Мои жалобы были бы слишком огромными, чтобы не обратить на них внимание, а что-нибудь другое говорить... я даже не знаю, что именно ему сказать. А если ничего не скажешь, то он обязательно пожалуется отцу или напишет, что я не открываюсь или нечто подобное. Он, правда, иногда боится быть не допущенным к нормальной жизни. Это вполне возможно. – И поэтому мне приходится что-нибудь выдумывать. Я за несколько часов до сеанса сажусь и начинаю придумывать то, что мне не нравится, на что я могу пожаловаться, и то, что мне понравилось за последние несколько дней. А затем иду к врачу и пересказываю всё придуманное, словно прожил все выдуманные события по-настоящему. И, Боже, это забирает столько энергии... Поэтому в конце сеанса я просто устаю и говорю что-нибудь правдивое, что действительно снимает тяжесть с плеч, но эти несколько предложений при этом такие незначительные по сравнению с другими, более глубокими, переживаниями, что, наверное, совершенно не имеют смысла. Он не соврал тогда Питеру. И он хочет быть открытым с друзьями, хочет делиться своими горестными мыслями, своими терпкими взглядами на мир… но также он совсем не желает быть лишней обузой для них. Он был единственным ребенком в семье, и всё же отец прошел через ад, чтобы поддержать его на пути к своей судьбе. (И не то чтобы поведение стаи поддержало его в трудный минуту, не так ли? Их первой реакцией на его радостное возбуждение от встречи были мгновенное отторжение и продолжительное игнорирование. Они ответили ему опасением, нескрываемым подозрением на его неконтролируемое падение в подвале бумажного человека. Тогда, в больнице с ним был только дядя Крис…). Хотя, разумеется, возможно, он не может признаться другим в своей слабости, потому что откладывает свое собственное осознание проблемы, пока всё еще в силах давать отпор себе и притворяться. А уж притворяться он умеет так хорошо, что и сам себя обманывает. Стоит вспомнить только, как долго он изображал, что всё в порядке и с плачевным состоянием стаи, и с предвзятым отношением его будущих коллег к нему, и с их страхом перед его (удивительными) способностями. И с детьми. С ними тоже. То есть он очень плох в разумном поведении и здоровой психологической позиции. Он так привык. Это не очень помогает с вынесением решений или принятием ответственности, если подумать. Ах. Вот оно. Его отец сказал ему подумать. Не спешить. (Со стаей тогда он облажался, да? Когда он догадался о разделении внутри команды на людей и нелюдей, когда он планировал собрать их путем исключения себя, когда воображал сближение… Интересно, как у них в итоге получилось всё же собраться вместе… Было ли это из-за того разговора с Пенелопой и Эрикой, когда он обещал им рассказать больше о стае? Или потому что он создал ту сказочную встречу «любовь с первого взгляда существует» на пороге дома Вернона? Или это неожиданное доверие Лидии к нему подтолкнуло людей стать ближе? А как же волки? Что было началом для них? Кажется, как бы он не догадывался, как бы не планировал, как бы не воображал, всё так или иначе выходит из-под его контроля, позволяя хаосу царствовать над событиями…). (Что же он тогда должен делать?). «Я понимаю, что ты уже принял решение, пусть и не признаешься себе». Может быть, отец прав. Стайлз не спорит. Возможно, избранный путь намечен, хотя он и не ощущает тот инстинктивный прилив уверенности, когда решение уже принято. И парень однозначно согласен с папой в том, что ему всё еще нужно всё обдумать. «… прошу тебя, будь осмотрительнее. Не торопись, обдумай всё». (Но он только и делает, что думает. Он не двигается с места, не вносит значительные изменения, зато размышляет так много и часто, что уже можно было целую диссертацию написать с его мысленными аргументами, полноценными дискуссиями и грубыми выводами из них). Сейчас, правда, дело не в самом решении. Впервые это не так важно. Значительной стороной его выбора будут неминуемые последствия, те самые, которые он даже не видит в своем будущем. Он будет действовать ослепленный флуоресцентным светом собственного озарения (или упрямства, тут уж как посмотреть). Ему не избежать падающих осколков, навеянных его приговором. И самое страшное в этом то, что заденут они не только его. Он собирается причинить боль самому близкому человеку во всем этом глупом измерении. Предать. – Тогда ты увидел что-то кошмарное, – произносит Джексон, медленно разворачивая свою руку, чтобы схватиться за его предплечье в ответ. Как же близко бьет волк. Большинство его кошмаров существуют с ним наяву, как бы банально это ни звучало. – Ага, – вдруг намного тише. Его голос приобретает немного тревожные темные оттенки, хрип на конце, оборванный и острый. – Это было… плохо. – Ты… – Нет, – качает головой Стайлз, слегка сжимая чужую руку. Если бы в мире и существовала красная нить, парень наконец начинает признавать, что она бы связала его со многими людьми и нелюдями. Со всей его стаей. Ведь искренний цепкий взгляд хвастливого мажора Джексона Уиттмора с опущенной защитой, затерянной где-то в светлых ресницах, и верное волчье сердце, беспокойно бьющееся в пульсе под его ладонью, могут принадлежать лишь человеку (оборотню), предназначенному для него. (Спасибо, Марфа). Он не может исключить себя, чтобы стая собралась вместе. Он уже часть них. – Не всё можно, да и стоит исправлять, – необычное давление внутри его горла не исчезает, только немного слабеет и становится горьким. – И это личное, – он прокашливается и отводит взгляд. Глубокие душевные раны всё еще свежие, мягкие, едва покрывшиеся твердой корочкой. Он ходит, работает и заботится о себе, но это не значит, что любое, даже самое простецкое действие не пронзает его грудь, не сжимает его легкие в удушающе маленькой клетке без живительного кислорода, не приносит ему изрядную долю боли. Он мучается, пускай никто не сомневается в этом. Сейчас он всего лишь перестает притворяться что это не так. И, кажется, догадывается, что нужно сделать, чтобы обеззаразить свои раны и позволить им наконец затянуться. (Это и есть та хвалебная душевная сила, которую, как уверяла сама Марфа, у него есть?). Джексон фыркает, дергает рукой, чтобы приблизить Стайлза к нему и громко вдыхает возле его лица. Парень видит, как оборотень быстро пробегается по его явно расслабленному в этот день внешнему виду, темнеющим мешкам под глазами и бледному лицу, а потом принюхивается еще раз, чтобы распознать скрытую болезнь или что-нибудь другое, такое же ужасное и постыдное, что Стайлз может скрывать от них. И, естественно, ничего не находит. Он легко разрешает оборотню жонглировать своим телом и почуять свой запах – вряд ли он пахнет чем- то вызывающим или особенно тревожным, кроме сильного аромата старых шрамов и горя. Всё это мужчина и так должен был ожидать услышать. Ничего нового. Примерно к такому же выводу Джексон и приходит. – Вообще-то я хотел спросить, прекратил ли ты обливаться своими гелями для душа или ты сегодня просто ленишься, – будто язвительно усмехается, – Перед тем, как ты меня перебил, – на самом же деле, тилацин отступает на шаг, позволяя ему собраться со своими силами без свидетелей. Кажется, волк учуял его кровь. Вот же врун. – Нет, – закатывает глаза парень. Тоже немного наиграно, от того и фальшиво, но крохотная улыбка, вскоре скользнувшая по его губам, чувствуется неожиданно искренней и теплой. – Я просто отказался от своего прикрытия. – Правда? – Джексон удивлен и немного любопытен, а Стайлз неожиданно вдруг ощущает непревзойденную легкость кристальной честности хоть в чем-то. – Правда, – соглашается он, расцветая ароматами вдохновения, смелости и надежды. И это, сдается ему, очень быстро успокаивает всех его друзей. В конце концов он садится за свой стол, вытаскивает стопку документов из второго ящика и принимается за дело. Его глаза порхают по странице снова и снова, пока он не запоминает все детали, а потом мелким почерком переписывает их себе в рабочий блокнот. Все действия выходят в разы медленнее, потому что ему всё время хочется кушать и спать, но Стайлз подбадривает себя своим чаем и подкинутой кем-то упаковкой с печеньем. Обедает он с Айзеком и Пенелопой в крохотной пустой каморке на пятом этаже. Там же заваривает себе новый витаминный сбор в другом своем термосе. Прощание немного затягивается, потому что каждый по-своему проверяет его состояние, а Стайлз лишь слабо улыбается и честно отвечает на все вопросы. «Ага, ему лучше», «не-а, он не подавлен, ему просто нужно многое обдумать», «разумеется, он напишет, это двадцать первый век». Он торопится домой, потому как ему становится немного душно в помещении под взглядами своих друзей, но при этом и особо не спешит, ведь бежать некуда. – Ты можешь поехать с нами, – предлагает Дерек, каким-то образом передавая вопросительную интонацию одними суровыми складочками на лбу. С ними – как в одной машине, или тут подразумевается стайный коттедж? И то и другое? Парень в целом польщен таким заманчивым предложением, однако там ни один выбор не подходит ему. Собственная комната в стайном гнездышке? Безликое безопасное место без личных отпечатков прошлых воспоминаний и следов возможного будущего. Неисследованное пространство. Не совсем настоящий дом, но очень близко, некомфортно близко, к этому понятию. Он пока не готов так радикально смещать свою дальнейшую судьбу. – Я всё еще не ответил на приглашение стаи, – его собственная мысль материализуется перед ним, словно нечто одушевленное и живое, пульсирующие между ними в такт их дыханию. «Я всё еще не ответил на приглашение стаи». Так много неправильного в одном предложении. – Ты уже доверяешь нам, – не смутившись тут же отвечает Дерек, складывая руки на груди. Это признание? Чудится, будто признание, к тому же его собственное, только произнесенное чужими губами. – А-… ага. – Если бы он им не доверял, то не объяснял бы свои способности, не оставил бы им свои книги, не впускал бы в свой дом. И совершенно точно не позвонил бы по ошибке в самую тяжкую минуту в своей жизни. – Да. Конечно. Уголки губ грозного вожака стаи, созданного из крепкого камня, хмурости и молчания, дергаются вверх в веселье, и Стайлз на долгое мгновение зависает. Он ведь может сейчас согласиться, ухмыльнуться по-доброму, вытолкнуть Джексона с переднего сидения, насладиться домашним чили с курицей по мистическому рецепту Хейлов, застрять в гостиной на полу с переполненным желудком и согретым сердцем, уснуть под тихий быстрый шепот Айзека о популяции аллигаторов в Южной Каролине. И было бы так легко и просто вернуться в пучину притворства и керамических масок в дерзком стиле «всё хорошо». – Нет, – сипло отзывается он, сглатывая рванувшее наружу облегчение. Не сегодня. Догадливый оборотень лишь кивает головой в подтверждении и пожимает плечами на его пробудившуюся вину, как бы отрекаясь от всех обид. Отвертеться от Эрики куда сложнее. Девушка не то чтобы очень настырная, но будто услышала все его мысленные замечания о токсичном бездействии и теперь упрямо тянется к нему с широко распахнутыми глазами и мягкими руками. Лицом к лицу, кожа к коже. – Пожалуйста, – просит он, хватаясь за рукава твидового пиджака девушки. Теплые глаза напротив него плавятся в почти светлый медный оттенок оранжевой охры, такой знакомый и непривычный одновременно. Они затягивают его к себе, в свой осенний омут небесного огня и тягучей патоки, и Стайлз видит в них всё то, что подтолкнуло его быть верным себе. – Я останусь с тобой так долго, как ты этого захочешь, хорошо? – шепчет Эрика, поглаживая его грязные спутанные волосы. Он никак на это не реагирует: не отворачивается от стены, не зажимает рукой вырывающиеся сухие всхлипы и не пытается стереть еще влажные слезные дорожки на щеках. – Я знаю, что ты хочешь кричать, и иногда сдерживаться нужно, но не сейчас. Ты можешь сделать это. Давай. Кричи. Выпусти это из себя. Отпусти и кричи… Воспоминания из новой прошлой жизни. Это было или должно было произойти? Не имеет значения. – Спасибо тебе, ты знаешь… – сильные объятия от Эрикой всегда ему казались особенно нежными, ласковыми, почти материнскими (или сестринскими?). Он обескуражен. – Ты помогла больше, чем думаешь. Девушка хмыкает и прижимается крепче. – Конечно, малыш. Куда мы без тебя, – ворчит себе под нос, щекоча своим дыханием его уши (всё же она на каблуках). – Теперь мы с тобой до самого конца. Стайлз прикрывает глаза, наслаждаясь разливающимся теплом в своей груди. Малышка Ноа в его голове хохочет тихим перезвоном мелодичных колокольчиков. Когда он выходит из здания ФБР, сварливое солнце уже давно спряталось за низкими облаками, а день клонится к своему завершению. Вокруг всё серое и промозглое. В Куантико не часто выпадает снег зимой, да и температура не пугает низкими значениями, но город всё равно приобретает эту свойственную февралю острую четкость в черно-белых оттенках. Ему всё еще холодно, хотя, разумеется, это связано больше с его полуторанедельным (есть такое слово?) саморазрушением, чем с тем, что с неба падают мелкие капли колющей кожу влаги. Хорошо, что он взял с собой свой старый детский зонт. Он не пользуется им. Несмотря на легкую ноющую боль в локтях, холодные дрожащие пальцы, он наслаждается прохладной водой на своем лице. Это похоже на слёзы, которые он больше не может пролить. Странно, как небо в праве носить столь свежий белый цвет, оплакивая за них их же ошибки. Свернув за угол, он направляется к небольшой лавке с плотным навесом, ярким желтым пятном выделяющимся на темном, мокром тротуаре. Плитка там потрескавшаяся, торчит обшарпанным краем прямо наверх, но маленькая очередь из трех человек без затруднений обходит заполненную водой дыру на земле. Дивный вид. – Да, пожалуйста, – просит Стайлз, кивая продавцу на все его вопросы. Знакомый тучный мужчина уже без просьбы кладет огромный хот дог в бумажный пакет на свободный прилавок между ними. – Спасибо. Уличный продавец с мутными серыми глазами как-то очень нежно покачивает головой на его хриплый шепот, проталкивая сдачу по перепачканной горчицей поверхности. Полные пальцы слегка надорвали белые перчатки прямо на кончиках, откуда проглядывается пестрый кривой маникюр, явно сделанный детскими ручками. Парень благодарно кивает, сворачивает предложенную салфетку с монетами и убирает в карман, и только затем забирает свой первый ужин (с его лютым волчьим голодом, ему обязательно придется готовить что-то более сытное и калорийное, когда он наконец прибудет домой). Он быстро прощается, разворачивает свою покупку и сразу же делает первый укус. Теплая булочка хлеба практически тает во рту – в меру мягкая, в меру хрусткая. Поджаренная сосиска не самая вкусная, но фирменная приправа идеально сочетается с ней, с салатом и тонкой струйкой горчицы. Совершенство. Воздух всё еще ощущается обжигающе ледяным, а тонкие, неприкрытые пальцы стонут вслед поднявшемуся пронизывающему ветру. Сменяющиеся улицы покрываются сумрачной синевой, зажигаются холодные белые огни, и спешащие машины оставляют серые клубы дыма в гудящем эхо тревожных сигналов человеческого нетерпения. Сердитый старик, проходящий мимо него, больно сталкивается с ним плечом, парень спотыкается, и мир сотрясает первый удар молнии. «… поколение стало…». Укутанная в меха, фыркающая девушка оказывается несчастным свидетелем их маленькой аварии. «… нечно, сделал бы лучше, если бы…». Курящий парень в притормозившей на красном светофоре машине прожигает взглядом его еду. «… так наемся, когда приеду…». Стайка щебечущих школьников возле закрывающегося кафе хихикает над его старым свитером и нелепой перекошенной шапкой. «…какой смешной…». «… не могу сдержаться…». «… очему мы всё еще...». «… разве можно так…». И Стайлз широко улыбается. (Мелочь в его кармане позвякивает заразительным смехом пятилетней девочки, стоном уставшего отца и предательски громким щелчком вспышки камеры телефона). Он всё еще здесь. Его видят.