Paper Dolls

“Oh boy, oh boy, Count your lucky stars, count what you've been wishing for Oh boy, oh boy, Count the life you live, count how you are now adored” ♫ Collective Soul — Adored

В монастыре Водных Каштанов было тихо. Наверное, таким и подобает быть монастырю, в котором редко кто бывает. Се Лянь иногда приходил сюда, чтобы помедитировать и хотя бы на какое-то время скрыться от постоянной суеты Небесной Столицы, в которой он вынужден был крутиться каждый день. Тишина не помогала. Хуа Чэн предлагал им отправиться в Призрачный Город, чтобы переждать, чтобы решить, что вообще делать дальше, но Му Цин по какой-то причине идти туда не захотел, а Фэн Синь согласен был хоть на шалаш на дереве, лишь бы в покое. Хотя бы на день. Хотя бы на несколько часов. Покой тоже не помогал. Му Цин постоянно трогал кончики своих волос, которые теперь, благодаря стараниям Хуа Чэна, доходили ему до лопаток. Делать с ними что-то дальше он, опять ничего не объясняя, отказался. Фэн Синь и это не стал спрашивать. Он вообще боялся лишнее слово сказать, потому что еще даже суток не прошло с тех пор, как Му Цин лежал у него на руках мертвый. Фэн Синь до сих пор слышал в собственной голове свои же крики. Первыми внятными словами они обменялись уже в монастыре Водных Каштанов, куда их отправил залечивать раны Се Лянь. Ран как таковых уже не было, но выражение Его Высочества всем казалось подходящим. Му Цин сказал, что хочет привести себя в порядок; с ним сложно было не согласиться, потому что запах крови никуда не делся, он был повсюду. Фэн Синь, повинуясь силе своей старой привычки, вышел за дверь, оставив его одного. Раньше он выходил, чтобы всласть побраниться на все, что его окружало, выпустить пар и не орать на небожителей или еще кого с длинными регалиями, которые, пока скажешь, язык сломаешь в семи местах. Теперь ругаться не хотелось. Смертное тело ныло, болели руки, а еще жглось в груди так, словно внутри тлели сотни курительных палочек. В воздухе пахло вечерней прохладой. За пределами монастыря было так же тихо, как и внутри. По земле низко стелился по-осеннему густой туман, казавшийся почти черным в тенях деревьев. Фэн Синь умылся ледяной, как талый снег, водой из источника неподалеку, упрямо, несмотря на дрожь от холода, стянул с себя верхние одеяния, смыл кровь с рук и груди. Вспомнил, сколько ее было на полу его собственного храма. Вспомнил обрезанные длинные пряди у ног, которые даже так блестели в свете свечей и факелов. Глянул со злостью на еще беззвездное небо. Наверное, так делали все смертные, у которых что-то в душе перевернулось и не собиралось вставать на место. Восемьсот лет было на месте, а тут вот. Поискать бы еще таких смертных. Когда Фэн Синь вернулся в монастырь, обнаружил сидящего на полу с прямой, как лезвие, спиной Му Цина. Сомкнутые пальцы рук, которые он держал на коленях, слегка подрагивали. — Не торопись с медитацией, — сказал Фэн Синь. — Чуть позже найдем место с большим скоплением духовной силы, там и займешься этим. Или уже забыл, как все делается? Му Цин раздраженно мотнул головой и открыл глаза, тут же поднимаясь на ноги. — Я ничего не забыл. И время терять не собираюсь. Ледяное выражение лица, сдержанная, почти напряженная, как натянутая тетива, поза. Ничего не изменилось в том, как Му Цин держался при нем, только раньше Фэн Синь понятия не имел, какой он, когда думает, что его никто не видит. Он подошел ближе, положил ладони на чужие плечи, притянул к себе. Не тут-то было — Му Цин молниеносно согнул руки в локтях, упираясь в его грудь предплечьями. На его лице читалось такое непонимание, что Фэн Синю одновременно захотелось рассмеяться или по привычке наорать на него. Последнее желание было самым коротким. — Я обнять тебя хочу, идиот. Получилось тихо и беззлобно. Му Цин, упрямый до безобразия, так и остался стоять, сжав пальцы у ключиц Фэн Синя в кулаки, словно обороняться собрался. — Зачем? Затем, что ты был мертв несколько минут, а за это время все три мира успели осыпаться мне на голову? Му Цин, наверное, забыл о том, что Фэн Синь в упрямцы записывался с ним вместе — он дернул Му Цина на себя, сомкнув руки на твердой от напряжения пояснице. Почувствовал влажную ткань под пальцами — Му Цин после того, как смыл с себя грязь и кровь, даже верхние одежды надеть не успел. Фэн Синь опустил голову, уткнулся лбом ему в плечо. Подумать только, он помнил его запах, как свой. В конце концов, они взрослели вместе, жили вместе, воевали вместе, совершенствовались, дрались сотни раз, но только сейчас еле уловимый запах кожи Му Цина, его еще не до конца высохших волос заставил сбиться дыхание, стянул до боли что-то живое, человеческое под ребрами. Му Цин попытался отстраниться. Фэн Синь только крепче прижал его к себе. — Прощать ты меня не собираешься, я смотрю? — спросил он. — А ты и не просил, — резко выдохнул Му Цин ему в волосы. — Просил. Ты говорил, что слышал. На короткое время между ними повисла такая тишина, что оглушительным стал даже стрекот цикад за ветхими окнами. Чужое тело под руками было, как каменное. Фэн Синь погладил Му Цина по пояснице. — Если у тебя такая плохая память, то эту часть я для тебя повторю. Прости меня, — произнес он. — Прости, что позволил тебе думать, что какой-то гребаный спятивший Владыка на самом высоком облаке знает тебя лучше, чем я и Се Лянь. Фэн Синь был готов к тому, что все не будет просто. И даже ждал от себя, что станет злиться, собираясь сдерживаться до последнего, чтобы вновь не поругаться, но ничего подобного не происходило. Могло ли так случиться, что смертное тело, слабость и хрупкость которого он почувствовал впервые за несколько веков, так на него повлияло? Му Цин вдохнул, наверное, собираясь что-то сказать, но Фэн Синь продолжил: — И ты не бумажная кукла. Даже без духовных сил. В одежду на плечах крепко впились пальцы. Му Цин еще сильнее уперся руками в его грудь, но попыток вырваться больше не делал. — Ты слышал? — Да. Я, в отличие от некоторых, слушаю молитвы. Му Цин фыркнул. Фэн Синь был уверен, что он и глаза закатил, но видеть этого не мог — так и стоял с опущенной головой, не в силах признаться, что просто не сумел бы сказать все это лицом к лицу. Хотя, возможно, стоило бы. От кожи Му Цина, несмотря на то что она была холодная, как и все в нем, ощущалось тепло, от которого кружилась голова. — Это была не молитва. Я был пьян и говорил сам с собой. — Ты был пьян и нес полную херню, — не сдержался Фэн Синь. — Если не хотел, чтобы я слышал, зачем жег благовония? — Хоть кто-то же должен это делать в твоих храмах, — язвительно отозвался Му Цин. — Теперь уж точно, учитывая, что я тоже смертный. Му Цин замолчал. У Фэн Синя было ощущение, что он обнимает статую, снежное изваяние, но отпускать все равно не хотел. Му Цин всегда был прямолинейным, но недоверчивым, и его напряженные руки между ними — тому живое доказательство. — Зачем ты это сделал? — наконец, произнес он тише, чем до этого. — Зачем отдал мне столько духовных сил? Его Высочество и Хуа Чэн справились бы сами. Фэн Синь вздохнул. Хотел усмехнуться, съязвить тоже, но слов не нашлось, а перед глазами опять появилась картинка: кровь на полу, рана под пальцами, собственные дрожащие руки, которые были в тот момент, как чужие. — Наверное, я тебе задолжал, — ответил он. Му Цин нервно тряхнул головой, повел плечом, убирая мешающие волосы. — Не бывает таких долгов. — Бывает, — упрямо возразил Фэн Синь. — Ты спас мне жизнь тогда, я сделал то же самое. Му Цин на секунду замер, потом с новой силой начал пытаться вывернуться из кольца его рук. Фэн Синь чуть ослабил хватку и приподнял голову с его плеча, но взглянуть прямо так и не решился. — Перестань, — попросил он. — Если я тебя отпущу, ты же меня слушать не будешь. Обещаю, я договорю, и сможешь идти на все четыре стороны, держать больше не буду. Услышав это, Му Цин затих, а потом коротко кивнул. Фэн Синь поймал себя на трусливой мысли, за которую самому бы съездить себе же по лицу, что боится того, что будет, когда он все же договорит. Горло сжалось, словно охваченное проклятыми оковами. — Поправь меня, если я где-то буду не прав, — произнес он. — После падения Сяньлэ ты ушел, потому что хотел выбраться сам, чтобы затем суметь помочь нам с Его Высочеством. И сделал бы это, если бы тогда тебе не пришлось выбирать между Его Высочеством и небесными чиновниками. Выбери ты его — и помочь бы уже точно не вышло: ни нам, ни себе, ни матери. — Фэн Синь почувствовал, как ослабли пальцы Му Цина, все это время сжимавшие ткань одежды на его плечах. — Потом, когда ты вырубил меня во время суматохи в Небесной Столице, ты планировал меня вытащить, но все опять пошло через задницу, как всегда у тебя и получалось. — Здесь Фэн Синь ожидал, что услышит от Му Цина тираду о том, как у него самого все «прекрасно» получалось по жизни, но не услышал даже его дыхания, лишь заметил, как пульсирует точка на его шее, на которую только и мог смотреть. — И ты бы ни за что не согласился причинить вред Се Ляню. В тебе гордости слишком много, чтобы пойти на поводу у спятившего урода Цзюнь У. И… ты хоть кивай, я скоро нахрен забуду, что хотел сказать. Му Цин не кивнул — покачал еле-еле головой, а потом уронил руки, которые держал между ними, как баррикаду, вдоль тела. Фэн Синю потребовалась вся оставшаяся сила воли, чтобы сразу же не обнять его снова уже нормально. Он лишь перебрал пальцами одежду на его пояснице, с которой так и не убрал ладони. — А еще твое высокомерие меня бесит. И то, что ты всегда считаешь, что ты прав, а все остальные ничего не смыслящие идиоты. Мне еще восьмисот лет не хватит, чтобы из тебя эту дурь выбить. — Фэн Синь хотел усмехнуться, но губы будто онемели, у него говорить-то с трудом уже получалось. — Но… я должен за многое перед тобой извиниться. Еще за ту коралловую бусину Его Высочества. Все мы теперь знаем, кто ее стащил. Так что… Воздух встал в горле комом, не давая ничего сказать дальше, когда Му Цин вдруг сделал совсем короткий шаг навстречу и все же положил руки на его плечи — теперь без желания оттолкнуть, что читалось в каждом его жесте до этого. Фэн Синь уже не смог сдерживаться — и этой мелочи хватило, чтобы он так крепко обхватил Му Цина за талию, что сам испугался. Благо, сил в нем теперь было ничем не больше. — Прости меня. Прости. Повторить это было сложнее теперь, когда эти слова были произнесены не в том состоянии, что днем ранее. Когда мир не разваливался на части, обнажая бездну под ногами чернее черного, а всего лишь тихо расцветал ночными тенями за окнами и звучал сбитым чужим дыханием у уха. У Му Цина слегка дрожали руки. Фэн Синь зарылся лицом в его волосы, понимая, что сегодня больше уже ничего не сможет сказать. Ответные, пусть и такие слабые, неуверенные объятия лишили его последних связных мыслей; под ребрами снова обожгло, как раскаленным лезвием насквозь проткнули. Знал ли он Му Цина вообще? То, что он видел, что наблюдал столько времени, не желая в этом разбираться, думая, что там только высокомерие и желание быть лучше и выше других, — это ли было то единственное в человеке, к наличию которого он просто привык? Му Цин, несмотря на внешнее изящество, никогда не говорил двусмысленно, всегда настолько прямолинейно, как копьем пронзал, а Фэн Синь все искал двойное дно там, где его быть просто не могло. А теперь он терялся в том, что узнал, не понимая, что со всем этим делать. Он заставил себя чуть отстраниться. Руки, словно сами, метнулись к лицу Му Цина с потемневшими от румянца скулами — Фэн Синь это даже в полумраке монастыря заметил, но останавливаться не стал: поцеловал его в губы, стараясь не вспоминать, как сделал это в первый раз. Тогда это были обстоятельства, сейчас — открытое решение, на которое реакция могла быть самой непредсказуемой. Фэн Синь, как небожитель, не задумывался о вечности, потому что она лежала у него перед ногами прямой и светлой дорогой, но в этот момент ему показалось, что прошла не одна такая вечность, прежде чем Му Цин ему все же ответил. Сразу резко и прямолинейно, как делал все в этой жизни — как с обрыва прыгал. Фэн Синь почувствовал его холодные пальцы в собственных волосах, услышал, как с тонким стуком об деревянный пол ударилась заколка, которая и так держалась на честном слове. Му Цин целовался так же, как обращался со своей саблей, не допуская ни единого лишнего движения. У Фэн Синя не было особого опыта в поцелуях, он и не думал никогда, что он ему понадобится — он бог войны, в конце концов, который никогда не разделял слабости Генерала Пэя относительно любовных похождений. Он умел быть ласковым с женщиной, даже думал, что был влюблен, пусть и очень давно, когда как раз не до любви было, но в его руках находилась не женщина. В них был человек, которого он привык бить, а не целовать. К которому, как полагал, разучился ощущать что-то, кроме злости. И взявшаяся откуда-то нежность была такой же сокрушительной, каким когда-то мог быть лишь гнев. Их физическая близость не была чем-то новым. Фэн Синь это с каким-то веселым внутренним ужасом осознал: сколько раз он в драке хватал Му Цина за волосы, за шею, сколько раз оставлял синяки на его лице, которое теперь гладил пальцами, как слепой. Он видел его всяким: война не оставляет места для интимности и стеснений. Му Цин бывал перед ним злым, изможденным, покрытым коркой чужой крови, как второй кожей, что даже его волосы переставали блестеть на солнце расплавленным серебром. Раздражался, ругался, кусал губы от боли, когда даже Фэн Синю орать от нее хотелось. Спал с ним вместе на земле и работал в липкой грязи, которую не смыть было с кожи, словно в ней смола была, а не почва. Фэн Синь думал, что знает его всего. Что среди тысяч теней различит безошибочно. Что даже ослепленным и глухим найдет, потому что еще раз — война не оставляет места для интимности. Война друг с другом — тем более. Фэн Синь себя остановить уже не мог и даже не пытался. Му Цин отступил на несколько шагов; Фэн Синь, не глядя, нашарил рукой поверхность деревянного высокого стола за ними, бездумно подхватил Му Цина под бедра и усадил на него. Чтобы не рухнуть на спину от такого резкого движения, Му Цин завел руку назад. Со стола в темноте что-то полетело на пол, ударилось с глухим звуком, отвлекая на мгновение от их дыхания и воплей цикад снаружи. Смертное тело ощущало больше: боли, усталости, тяжести. И хотело сильнее — возбуждалось, как разгорается сухая трава от одного движения факела. Фэн Синь пытался подумать, каково это было бы, будь в нем духовная сила, божественная аура и прочее, но так и не смог представить. Наверное, потому что не с чем было сравнивать. Он стянул с плеча Му Цина ткань рубахи, отвел в сторону, потому что она ему мешалась, а, чтобы снять, пришлось бы отстраняться слишком надолго, чтобы можно было себе это позволить. Стиснул пальцами крепкую, узкую талию с боков и замер, услышав сдавленный звук, похожий на смешок или всхлип. Вздрогнул вместе с Му Цином, потому что между ними и пространства никакого не было — любое движение, каждый вздох ощущались, как свои. Фэн Синь открыл глаза, встретил блестящий, как горячая смола, чужой взгляд. У Му Цина было странное выражение лица, обеими руками он вцепился в запястья Фэн Синя, который снова, как по наитию, провел пальцами по его коже под самыми ребрами. И остолбенел, когда Му Цин опустил голову и опять издал этот странный звук, сжал его руки, пытаясь отвести их от себя. — Ты что, щекотки что ли боишься? — шепотом спросил Фэн Синь, сдерживая смех, который мог бы в этой ситуации прозвучать истерически, лучше было не рисковать. — Убери руку, — вместо ответа, потребовал Му Цин. Фэн Синь в его голосе различил знакомые нотки угроз, даже обрадовался им, как чему-то родному. Но слушаться не стал, только повторил движение пальцами, касаясь кожи под тканью одежды только самыми их кончиками. Хотел поиздеваться над Му Цином в шутку, но поиздевался только над собой — даже в темноте, даже за пепельной завесой чужих растрепанных волос он увидел то, что так хотел, хоть и осознать не мог, что хочет. Редкую, настоящую улыбку, которую явно слишком сложно было сдержать даже Му Цину с его непробиваемостью и ледяным, отстраненным видом. Теперь Фэн Синя сложно будет вот так обмануть. — Не уберешь руку, я ее тебе сломаю, — пригрозил Му Цин, но Фэн Синю и руки было в такой момент не жалко. Он подался вперед, целуя тонкие губы, на которых, казалось, еще осталась эта красивая улыбка или хотя бы ее тепло. Он притянул Му Цина к себе, сам придвинулся ближе, заставляя обхватить себя ногами за талию. Му Цин, может, этого не сделал бы, если бы не риск упасть под таким натиском, потому что Фэн Синь силу — даже человеческую — контролировать уже забывал. Скрипнули по деревянному полу ножки стола, протрещала ткань под пальцами, когда он стиснул ее в кулаке. Му Цин вырвался из поцелуя, едва не расцарапав себе губы. — Одежду не рви, у нас ее нет! — произнес он. — Голым будешь ходить. — Совсем уже спятил? Совсем, подумал Фэн Синь, одной рукой прижимая к себе Му Цина, а второй пытаясь выпутаться из собственных одежд. Они казались тяжелыми и лишними, хотя даже вполовину не были такими плотными, как дорогие одеяния небожителей. А потому и не скрывали ничего — Фэн Синь знал прекрасно, что чувствует Му Цин, когда он вот так прижимается к нему, подается бедрами вперед, угрожая сломать стол под ними. Се Лянь надеялся, что его монастырь не превратится в руины, отправляя их сюда? Приятно было ощущать и то, что это взаимно. Му Цин, возможно, пожалел, что не надел верхние одежды, за которыми можно было хоть как-то спрятать реакцию на эти прикосновения и поцелуи. Фэн Синь все же стянул с него рубаху через голову, взлохматив его волосы и не забыв полюбоваться тем, как они ссыпались на обнаженную бледную спину. Не дал опомниться, сразу накрыв ладонью пах поверх тонкой ткани штанов. Никогда не думал, что прикоснется так к мужчине. И уж тем более — к Му Цину. Эта мысль ударила в голову, как внезапное опьянение лишь с одного глотка вина. Воздуху стало тесно в легких, и повело еще больше, когда Му Цин упрямо сжал ноги вокруг его талии, отвел его руку от себя, делая движение бедрами, от которого Фэн Синю захотелось позорно всхлипнуть. Он чуть не уронил Му Цина на стол, навалившись на него сверху, но удержал руками, прижав ладони к острым лопаткам. Поцеловал снова в губы, в уголок рта, в шею, оставляя красную отметину почти у линии роста волос. Му Цин зашипел, царапнул короткими ногтями его спину, в которую вынужден был вцепиться. Стол под ними опасно шатнулся, и Фэн Синь сгреб Му Цина с него, приподнял на руках, заставив обхватить себя за шею. Забыл, что человек, а не бог: мышцы нещадно болели, но это было приятно, потому что Му Цин был живой, теплый, а не ледяной, как обычно. И даже в лице поменялся, позволив промелькнуть на нем удивлению, когда Фэн Синь, сам чуть не рухнув, споткнувшись об покрывала на циновке, уложил его на них, накрывая сверху собой. Му Цин вдруг обнял его обеими руками за шею, запутавшись в распущенных волосах. Фэн Синь почувствовал, как колотится его сердце, прижал к себе покрепче, переводя дыхание, которое только стало еще более неровным, рваным, потому что Му Цин, лежа под ним, сначала развел ноги, пуская еще ближе к себе, а потом стиснул бедрами его бока. Фэн Синь отвел одну руку от него, дрожащими от нетерпения пальцами ослабляя пояс штанов сначала на себе, потом — на Му Цине. Сдвинул ткань, дотронулся, не давая себе времени колебаться, до его члена, размазал выступившую смазку по головке большим пальцем. Му Цин вздрогнул, стиснул судорожно пальцы у его затылка, случайно зажав в них до боли попавшие под руку пряди. Фэн Синю все же пришлось отстраниться, чтобы снять до конца мешавшую одежду с них обоих и еще умудриться не запутаться в ней. И не порвать, потому что Му Цин даже так будет на него ворчать, а он хотел слушать совсем не это. Он огладил рукой внутреннюю сторону его бедер, не дав свести ноги, провел языком по своей ладони. Му Цин проследил за этим его движением взглядом и повернул голову набок, пряча глаза. Фэн Синь заметил, как он смял пальцами покрывала, на которых лежал. Он вообще слишком многое сразу заметил, и это вдруг стало почти невыносимым. Как в Му Цине сочетались такая сильная, холодная красота и такая изящная хрупкость? Мало было быть богом, чтобы иметь ответы на подобные вопросы. Или в принципе ими задаваться. То, что Фэн Синь перед собой видел, почему-то заставляло болеть что-то в сердце, что, как на протяжении многих веков он думал, болеть не может. Му Цин опять напрягся всем телом, когда Фэн Синь одной рукой обхватил его член, а другой повернул к себе его лицо, чтобы поцеловать. Перед этим посмотрел коротко в глаза — единственное, что в Му Цине было выжигающим, это взгляд. Среди всей его холодности самых высоких ледяных гор этот черный омут пылал, как открытый огонь. Фэн Синь не ожидал каких-то ответных ласк, даже не рассчитывал на них, хотя внизу живота все поджималось от возбуждения, но Му Цин и тут дал ему понять, что он его ни хрена не знает. Фэн Синь от неожиданности даже стона не сдержал, хотя обещал себе, что первый такой звук сорвется совсем не с его губ, когда Му Цин резко взял его член в руку, провел сразу от головки вниз и обратно, не давая опомниться. Ощущения оказались такими сильными, что Фэн Синь подготовился вспоминать все фразеологизмы из цепочек, которыми они обменивались за свою жизнь, чтобы вернуть себе рассудок и хоть какую-то власть над ситуацией. Хотя какая тут могла быть власть? Ему пора было это понять — власть была и будет в человеке напротив, и он может на это злиться, может пытаться изменить… а может просто принять. Потому что в этих объятиях было удивительно приятно, а от каждого движения руки и бедер хотелось стонать в голос, забыв о гордости. С Му Цином было упоительно, и это еще один пункт в список того, чего Фэн Синь о нем не знал. Фэн Синь понимал, что так долго не продлится, но очень хотел обратного. Он не без усилий оторвался от губ Му Цина, спустился ниже, еле удержавшись, чтобы не заменить руку Му Цина на собственном члене своей. Поцеловал его ключицы, грудь, надолго задержался губами на точке под солнечным сплетением, где находилось сосредоточение духовной силы. Распущенные волосы мешали, а еще Му Цину от них было щекотно, потому что он начал извиваться под ним, отчего Фэн Синю захотелось его укусить или еще что, лишь бы сжалился над ним и перестал так выгибаться. Способ отомстить нашелся очень быстро — Фэн Синь, не дав Му Цину и мгновения, чтобы осознать, что он собирается делать, сжал ладонями его ягодицы и взял его член в рот, плотно смыкая губы. Услышал, как Му Цин сдавленно выругался так, как сам Фэн Синь давно не бранился. Он переместил руки на его бока, обхватил крепко, не давая Му Цину так ломаться в пояснице. Мстительно царапнул кожу ногтями. Му Цин сжался, хотя его тело и так было напряжено до предела, согнул еще больше ногу в колене, словно хотел отпихнуть Фэн Синя, но только смял ступней покрывало. Фэн Синь слышал, как он рвано дышит, ощущал своими ладонями, как дрожит его живот. Му Цина всего трясло, хоть он и молчал, шаря пальцами по циновке, пока, наконец, не вцепился ими Фэн Синю в волосы. От этой колкой боли почему-то стало, наоборот, еще приятнее. Фэн Синь начал быстрее двигать головой, удерживая Му Цина на месте и догадываясь прекрасно, как это может быть мучительно — когда тебе не дают ни назад, ни вперед податься, хоть что-то сделать. Му Цин то за руки его хватал, то сгребал волосы у затылка. Почувствовав, как его член стал еще тверже в кольце губ, Фэн Синь выпустил его изо рта, провел языком по головке и, подхватив Му Цина под поясницу, поднял, привлек близко-близко к себе, доводя уже рукой. Му Цин был раскрасневшийся, растрепанный, с искусанными губами, и Фэн Синь в который раз за эту ночь побоялся за собственный рассудок, увидев его таким. Он вплел пальцы свободной руки в его волосы, заставив запрокинуть голову, приник ртом к беззащитной пульсирующей точке на шее. Стон Му Цина он сначала почувствовал губами, лишь потом — услышал. Этот звук стер какие-то грани между ними, которые сейчас, если и оставались, были не крепче тонкой бумаги. Фэн Синь застонал вместе с ним, зажмурился, еще крепче обнимая содрогающееся от крупной дрожи сильное тело. Фразеологизмы вспоминать все же пришлось, хотя Фэн Синь едва ли вспомнил два, когда Му Цин вновь вернул себе утраченную на короткие, но сладкие мгновения власть. Фэн Синь от прикосновений его пальцев внизу сходил с ума, потому что уже и так опасался, что кончит без какой-либо помощи. От подступающего удовольствия потемнело в глазах, хотя и так вокруг царила беспроглядная ночь. Фэн Синь задыхался от ощущений, терялся в них и понял, что окончательно пропал, когда Му Цин осторожно, почти нежно, что совсем не соответствовало происходившему между ними, поцеловал его в губы. Этот поцелуй почему-то ощущался, как первый. * * * Фэн Синь проснулся резко, словно его кто-то толкнул, и, не обнаружив рядом с собой Му Цина, подскочил на месте. Первыми чувствами были злость или страх, и он так и не успел в этом разобраться, когда все же увидел его в темноте, закутанного в покрывало. Му Цин спал на боку, повернувшись к нему спиной. И это на полу, потому что циновка в этом монастыре так и была только одна. Найдя штаны и не обнаружив рубаху, Фэн Синь плюнул и натянул только их, подобрался к Му Цину поближе. Посмотрел на аккуратно причесанные волосы, которые и в темноте не теряли своего цвета, как речной жемчуг. Не стал даже пробовать себя удерживать и провел по ним ладонью от макушки до самых кончиков. Му Цин, разумеется, сразу же проснулся. — Ты чего? — спросил он. Фэн Синь дотянулся до циновки, и она прошуршала по деревянному полу, когда он придвинул ее к ним. — Ты бы еще на улицу спать ушел, — укоризненно произнес он. Погладил Му Цина по плечу. — Иди сюда. Му Цин, поколебавшись, все же лег с ним рядом. Фэн Синь обнял его, снова ледяного. Хотя будешь тут теплым — близилась осень, и ночи были стылыми, туманными. Чтобы скрыть внезапно возникшую неловкость, будто не он здесь обдирал стонами ветхие стены несколько часов назад, Фэн Синь не нашел лучшего занятия для рук, чем перебирать пряди Му Цина. Ляпнул, не подумав, так как с облегчением, что Му Цин никуда не ушел, вернулась и сонливость: — Они… правда очень красивые. Му Цин нахмурился, чуть повернув к нему голову, но в глаза так и не посмотрел. — Почему ты не дал Хуа Чэну восстановить их до конца? Они же у тебя по самую задницу были, — продолжил Фэн Синь, делая то, что так давно хотел — медленно запуская пальцы в эту густую, до невозможности мягкую копну. — Какая разница? Фэн Синь вздохнул. Они столько времени ругались, может, пора было использовать другие методы? Никто не говорил, что все получится сразу, что все забудется за один день, тем более с Му Цином, который, в отличие от Се Ляня, помнил все: каждое событие, каждый удар, любое неосторожное слово. Он убрал прядку с щеки Му Цина, поцеловал его, еле коснувшись губами. В темноте не разобрал, куда целует — получилось почти в уголок глаза. Му Цин зажмурился, что-то недовольно пробормотал. Фэн Синь только усмехнулся, устроился поудобнее, прижался виском к его уху. Какое-то время они молчали, но оба не спали. Фэн Синю уже и не хотелось засыпать. Му Цин тихо дышал ему в шею, не пытаясь ни отстраниться в очередной раз, ни отодвинуться. Что-то за столь короткое время научило Фэн Синя ценить такие моменты. — Ты же сказал, что они отрастут, — шепотом произнес Му Цин, когда Фэн Синь уже успел забыть, о чем спрашивал. Однако ответ понял молниеносно. — Конечно, отрастут, — сказал он, приподнимаясь на локте. — Но так было бы быстрее. Жалко же. — Я сам, — только и прозвучало в ответ, прежде чем снова воцарилась тишина. Не было слышно даже цикад, которые замолкают всегда перед рассветом, когда мрак самый густой и темный. Некоторые вещи не меняются, пусть пройдет сотня лет или вечность, которая, хоть и одна, для небожителей и людей разная. Фэн Синь кивнул только, опуская голову и осторожно поворачивая лицо Му Цина к себе. Погладил большим пальцем острую, бледную скулу. Приблизился, но ничего не делал, просто смотрел, как в бездну. Му Цин сам его поцеловал. Ему для этого требовалось лишь движение губ, потому что лицо Фэн Синя и так было совсем рядом. Это длилось недолго, мгновение, но и его было достаточно, чтобы снова почувствовать то, что Фэн Синь не знал, что умеет чувствовать. Что человек ли, божество ли вообще может чувствовать так.