Исправленному верить

Hypnotized — Simple Minds Уикенд, проведенный вместе, оказался впечатляющим — и виной тому было вовсе не то, чем они занимались (если только отчасти), а впечатляющие успехи, которых они добились в том, чтобы за эти два с половиной дня не поубивать друг друга. Грег даже пошутил, что они напоминали ему двух боксеров, меривших ринг кругами, но так и не решающихся подойти ближе. Даже несмотря на то, что в эти выходные ими определенно были исследованы новые глубины понятия «близость», Майкрофту это сравнение показалось довольно точным — впрочем, он так и не сказал этого вслух. Дошло до того, что немного поспорив во время просмотра субботнего матча Челси с Арсеналом (в мяч! — в ноги! — Бога ради, разуй глаза! — Гребаная ты обезьяна, дай ему желтую!) оба почти сразу пошли на попятную (Хотя, пожалуй, все не так очевидно… — Да, но на второй горчичник все же не тянет). Маленький шаг для человека, но, определенно, огромный для всего человечества. К вечеру воскресения, когда в гостиной воцарилась идиллия, не приходившая Грегу даже в самых смелых мечтах, он поймал себя на том, что вот-вот готов все испортить. Что спокойствие, какого еще не бывало, нервировало его. Его странная реакция заставила его притихнуть, обдумывая, откуда взялось это неосознанное желание разрушить то, что Майкрофт пытался построить с таким трудом. Он слишком давно не отдыхал, и, когда такая возможность наконец представилась, ему начало казаться, что рабочая неделя начнется слишком скоро, а он так и не наберется сил. Стресс последних месяцев держался за него слишком крепко, и непривычная обстановка, необходимость осмыслить ее, ощущения, перемены, давили на него. Он не мог сказать в точности, что так тревожило его. Он врал себе. Он знал что. Но смириться с правдой было так трудно. Было что-то правильное и нет в том, чтобы лежать вот так, на коленях у Майкрофта, при свете свечей, пока тот работал в своём смартфоне, запустив левую руку ему под ворот и рассеянно поглаживая его ключицу холодными пальцами. Он был сосредоточен и безмятежен, не в пример самому Грегу, который думал слишком много и как всегда переживал слишком сильно. Он не мог понять, например, как Майкрофт мог оставаться таким спокойным, зная, как болезненно тот относился к переменам; как тот мог оставаться таким терпимым к его выходкам и ни разу не показать, что угнетен его обществом и проблемами, которые, как Майкрофту наверняка казалось, возникали на голом месте, от нечего делать. Выходит, эта уютная идиллистическая картина, где его голова покоилась на коленях у Майкрофта, пока тот работал, была для Грега слишком не похожей на них, чтобы в нее поверить. Слишком непонятной, непредсказуемой и оттого опасной, чтобы не испугаться. Он чувствовал себя хорошо в самом плохом смысле: и вот почему ему было так тяжело признавать правду. Это чувство, у него внутри, вопреки обстановке, не было сродни спокойному домашнему уюту, что он иногда ощущал со своими женами, нет; это чувство было щемящим, и, порхая в груди, не щекотало сердце крылышками, но жалило его. Давая ему название, он ненавидел себя за то, что не мог испытывать к Майкрофту ничего другого. Он пытался, но… Любовь, будучи для каждого разной, для него должна была стать спокойным, светлым и вдохновляющим чувством, которого он никогда не испытывал; вместо этого его голова раскалывалась и шла трещинами, а сердце ныло, собираясь разорваться в груди. Это было нуждой. Страстью — в первый раз в жизни, когда он отчаянно хотел, чтобы это действительно было любовью. Пятнадцать лет назад он не позволял себе роскошь любить Майкрофта: это чувство к нему тогдашнему, он знал, обошлось бы ему слишком дорого, и потому — он никогда не терял бдительности. Сейчас же, когда он мог и хотел позволить себе эту слабость, оказалось, что любовь попросту не живет в нем. Он, черт возьми, отчаялся разобраться в себе. В своих мыслях он как будто бегал по кругу: к Майкрофту и прочь от него. Он вдыхал его запах, зажмуривая глаза, и не хотел его отпускать, и чувствовал его любовь, правда, когда тот касался его невзначай, целовал невесомо ли или требовательно; в каждом внимательном взгляде и звуке его, произнесенного особым образом, имени. Сам же он чувствовал лишь то, как в нем жило и крепло чудовище, опалявшее его огнем, сжигавшее его изнутри при одной лишь мысли о Майкрофте. Чудовище, встававшее на дыбы каждый раз, стоило ему оказаться поблизости. Майкрофт был достоин большего, они оба заслуживали большего. Например, того, что царило в этой гостиной сейчас. Но он снова все портил. Грег потерся щекой о бедро Майкрофта. Ему просто нужно было чуть больше времени, чтобы успокоиться и разобраться в охвативших, сбивших с ног и накрывших его лавиной чувствах. Они просто… погребли его под собой, да. Они просто… ладно, черт возьми, это ведь не было так уж просто с самого начала, так чего он хотел от себя сейчас? Чудесного преображения в любящего и заботливого отца семейства? Не было никакого семейства, и вряд ли Майкрофт ждал от него именно этого. И если он так хотел сделать все идеально, то должен был вспомнить, что момент для этого уже давно был упущен. Он вдохнул полную грудь воздуха, успокаивая себя, и вместе с ним — запах Майкрофта, его близости, его кожи, вскруживший ему голову и прогнавший из нее беспокойные мысли. Почувствовал пальцы, скользившие вверх по шее, и как волоски на затылке, потянувшись за ними, вставали дыбом; вздрогнул, ведя плечами. Сейчас, он не мог и не хотел ни думать, ни вспоминать. — Тебе ведь никогда не узнать, каково это — держать тебя в руках, верно? — склонившись к нему, едва слышно проговорил Майкрофт. Может, он и работал, может, и был «прозрачным» на красочном спектре человеческих эмоций, но ни одна секунда, проведенная рядом с Грегом, не проходила незамеченной ни для взгляда, ни для рук, ни для мыслей и глупого, трепетавшего сердца. Грег закрыл глаза. — Скажи мне, — одними губами произнес он. — Как будто… держишь что-то очень крепкое и очень хрупкое одновременно, зная, что одно неосторожное движение может нанести больше вреда, чем грубая сила. Грег слабо улыбнулся. Майкрофт всегда умел говорить красивые слова. В их честности, прямоте и буквальности была своя красота. Когда он сказал ему об этом, тот помолчал, рассеянно очерчивая его ключицу указательным пальцем. — Говорить с тобой проще, чем с остальными. С тобой я не боюсь оказаться понятным только себе. Грег не открыл глаз и сжал его бедро, как будто действительно мог прислушаться к его мыслям. — Я доверяю тебе, — продолжил Майкрофт. — Всегда доверял. Потому что ты ни на кого не похож. Или поэтому. Чудовище в его груди, казалось, тоже подняло голову и прикрыло глаза, улавливая в голосе Майкрофта что-то понятное лишь ему. Грег вдруг понял кое-что: из всех людей оно выбрало того, кому могло подчиняться. Шесть его жен не имели над ним никакой власти. Он сам не имел ее. — Ты тоже никогда не узнаешь, каково это — быть у тебя в руках, — ответил он тихо. — Опиши мне так, чтобы я это понял, — чуть наклонив голову, попросил Майкрофт. — Как будто… не знаешь сломаться тебе или стать крепче, Майк, — ответил Грег и зажмурился, вдруг поранившись собственными словами. Он не должен был говорить этого, чтобы оставить себе пути к отступлению; подчинить себя — не давать над собой власть. — Я не сломаю тебя, — выдыхая, прошептал Майкрофт. Грег открыл глаза и, закинув голову, посмотрел на него снизу вверх. Что-то в этих словах ударило его изнутри. Поднявшись на руке, резко, он притянул Майкрофта к себе, целуя его с отчаянием, на какое мог быть способен, только поняв, что терять больше нечего, наплевав на все, оставив все позади: позволяя страсти, если это было лишь страстью, сексу — если это было лишь сексом, любому слову, каким бы он не обозвал сжигавшее его грудь чувство, взять верх над руками и языком, над губами, сминавшими губы, и пальцами, раздиравшими кожу; он оторвался от Майкрофта, не замечая, как сильно впился пальцами ему в шею и встретил его затуманенный взгляд, а затем позволил уложить себя на спину и поддался хаосу поцелуев и шарящих по телу ладоней, требуя больше, чем мог выносить, не прерываясь на хриплые полувыдохи-полустоны, позволяя огню разгореться, а себе — плавиться под руками, давая себя обжечь, давая себя понять; прижимая Майкрофта ближе, выгибаясь ему навстречу. Мир в полутьме, один на двоих, закрутился спиралью, поднимая их вверх, и дрожал на ветру, словно пламя костра, стихая и снова взметаясь ввысь. Никогда не было просто — это того не стоило, простота не стоила даже взгляда в ту первую ночь у бара, счастье не стоило даже знакомства, сомнения не стоили даже пепла, тлевшего между пальцев, и дыма, кружившего в небе над их головами. Тепло не стоило даже искры, не стоило даже льда — тот умел обжигать не хуже огня; лишь огонь стоил любви, и игра — стоила свеч, и движения раскаленных тел, мокрых от пота, податливых, как расплавленное железо, были ему ответом; и тень на стене напротив, скользя и сплетая в себе силуэты — могла оправдать их обоих как лучший тому свидетель. Тишина, в которой он так долго искал спасения, не стоила стонов и нашептанных Майкрофтом слов. То, что хотелось забыть, оказалось тождественно миру, о котором нечего вспомнить. Хрупкость и сила были ничем по сравнению с тем, чтобы гнуться...