***
Жизнь наёмника имеет свои преимущества, главное из которых – быстрые деньги. Именно они затянули Телдрина на этот путь в сто пятьдесят шестом году, когда его отец, Алдос Серо, крепкий и вовсе не старый ещё мер, посреди сбора урожая вдруг решил, что выкашлять свои лёгкие – отличная затея. К счастью для самого Алдоса, его супруги и двоих сыновей их ферма приносила достаточно дохода, чтобы пригласить лекаря из блэклайтского Храма. Но на этом хорошие новости кончались: отец слёг всерьёз, и назначения храмового служителя содержали полный отказ от физических нагрузок и знакомство с внушительным списком лекарств. Сокращение рабочих рук изрядно уменьшало прибыль от фермы, покупка целебных зелий уменьшала её ещё быстрее. Как старший сын, Телдрин, к своим тридцати двум годам дослужившийся до сержантского звания в рядах доблестной, хоть и не слишком золотоносной стражи Блэклайта, уже понимал, что благополучие семьи в изрядной мере зависит от его решений – а потому решение уйти в наёмники принял стремительно. И единолично. Буря, разразившаяся дома после вестей о том, что Телдрин получил отставку, не имела ничего общего с тем Алдосом Серо, к которому привыкли его сыновья. Куда только делся мелодичный, хоть и хриплый от болезни голос, который завораживал их в детстве сказками и древними преданиями? Всегда звучавшие в нём колокольчики оборвались резким надрывом кнута, который теперь хлестал наотмашь и сочился ядом, тогда как едкие, точные слова безжалостно вскрывали все слабые места этой авантюры. Телдрин, закаменевший и лицом, и телом, стоял и слушал бушующего отца, и с отстранённой горечью подмечал, насколько нелегко ему, поддерживаемому безмолвной матушкой, даётся сейчас этот разговор. От фермеров редко ожидают образованности и умения облекать свои мысли в слова – но Алдос в своё время обучался при Храме, и унаследованная затем от родителей ферма не помешала его тяге к печатному слову. Вежливый, рассудительный и с отлично подвешенным языком, он располагал к себе заказчиков и раз за разом заключал выгодные контракты. В свою очередь деньги, приносимые ими, позволили со временем собрать неплохую коллекцию книг и дать сыновьям достойное образование. Телдрин не помнил, чтобы отец, мер достаточно рослый и крепкий, для решения проблем повышал голос или, того хуже, прибегал к насилию. Нет, Алдос Серо был настоящим мастером переговоров, и сильнейшим его оружием была дипломатия – но сегодняшний спор он проиграл ещё до его начала. Проиграл, воспитав слишком упрямого, слишком гордого, слишком любящего сына.***
Жизнь наёмника имеет свои недостатки, главный из которых – излишняя зависимость от тех, с кем лучше бы вообще не иметь общих дел. Возможность по-настоящему выбирать свой круг общения, отсеивая неугодных и сближаясь с подходящими, – роскошь, мало кому доступная в этом мире. Селяне привязаны к родному дому и не в силах отделаться от вездесущих соседей, аристократы связаны по рукам и ногам требованиями этикета и политической необходимости, а наёмники… Наёмники идут туда, где деньги, и уходят оттуда, где денег нет. Конечно, ожидать доброты, дружелюбия, вежливости или хотя бы порядочности от всякого встречного – прямой путь в могилу. Но требовать этого от клиентов – путь в могилу немногим более длинный и едва ли более приятный: через отверженность, нищету и голод. Кто был поглупее, не мог усмирить свою гордыню и не заглядывал далеко в будущее, тот очень быстро оставался без заказов, обзаведясь репутацией «балабола, возомнившего о себе невесть что». С другой крайностью – славой «ни на что не годных трусов» – встречались излишне осторожные, предпочитавшие не рисковать и отказывавшие из-за опасений за свою жизнь и здоровье. Что первые, что вторые не могли похвастаться хорошим заработком и надолго в рядах наёмников не задерживались. Телдрин Серо, морровиндский мечник, к злополучному сто семидесятому году заработал себе неплохую репутацию в Сиродиле, по которому наёмничья доля мотала его уже больше десятилетия. Впрочем, неплохой её называли конкуренты, сам же Телдрин без лишней скромности именовал себя лучшим мечником всего Морровинда – не то набивая себе цену, не то действительно веря в это. Мастерски управляющийся как с мечом, так и с огнём, исполнительный, в меру инициативный и при этом не перечащий нанимателям, он хорошо брал за свои услуги – и ему платили. …Но как бы хорош ни был наёмник, грош цена его слову. Ведь каждому разумному человеку – а юг Сиродила полон был разумных, уважаемых людей – ясно, что наёмничье отребье в погоне за своей выгодой мать родную оболжёт и не поморщится. А потому и немудрено, что остроухого недоумка, покусившегося на невинность юной девы и попытавшегося затем возводить напраслину на достопочтенного сановника, без лишних разговоров приговорили к хорошей порке. И пусть радуется ещё, ублюдок, что не казнили на месте! Сто семидесятый год четвёртой эры не проявил к Телдрину снисхождения: за несправедливым обвинением и двумя десятками тяжеловесных плетей последовали нелёгкие недели выздоровления, щедро приправленные потом и духотой середины лета. Комната в самой задрипанной лачуге провонявшего болотом Бравила, протёршиеся чуть ли не полвека назад простыни в засохших пятнах крови, бинты, что целыми милями тратились на его исполосованную вдоль и поперёк спину, и лечебные зелья, за которые местные лавочники бились, как за величайшие родовые сокровища… Всё это не просто требовало денег – орало о них в полную глотку! Конечно, заткнуть эту глотку легко можно было бы накоплениями Телдрина года за полтора… Но львиная доля заработка всегда – все тринадцать лет наёмничества – отправлялась им в Блэклайт, семье. Главным собеседником Телдрина обычно был младший брат, перехвативший из ослабевших рук их отца управление фермой. Сам Алдос в нескольких письмах попытался убедить старшего сына, что болезнь его идёт на спад, а заработанные деньги Телдрину лучше оставлять при себе… Высланный в тот же день ответ содержал гневную отповедь и совершенно непочтительные формулировки про кое-каких старых дураков и их Шеогоратом драное самопожертвование. Сбивчивые извинения, отправленные Телдрином два дня спустя, принесли лишь хрупкое подобие мира: отец не написал ему больше ни единого письма, ограничиваясь добавлением одной-двух строк в письма младшего сына к старшему. Ну а матушка… Толваса Серо, натура практичная и деятельная, совершенно не разделяла страсти супруга и сыновей к печатному слову, да и сама писать не любила. Весточки, отправленные старшим сыном, ей зачитывал вслух младший – а затем жаловался Телдрину на то, что матушка заставляет повторять одно и то же по пять-шесть раз, нет бы самой взять лист бумаги, перечитать да не донимать его по полвечера! Телдрин, читая про это, сочувственно улыбался: убедить матушку изменить своим привычкам не мог никто, даже отец – в первую очередь отец, супругу буквально боготворивший. Родители, до смешного противоположные внешне, рядом друг с другом смотрелись странно, но обладали той разделённой на двоих – и возрастающей многократно – внутренней гармонией, какая может быть лишь у тех, кто безмерно счастлив быть вместе. Не угасшая за годы брака нежность, тихие шутки на двоих, бережно взращённое взаимопонимание и забота – всё это и слепого убедило бы в том, что эти противоположности не отталкиваются, а великолепно дополняют друг друга. Улыбчивый дипломатичный Алдос был высок и широкоплеч – круглолицая Толваса, беззаветно влюблённая в их ферму и в пирожки с пряным бататом и рыбой, едва доставала ему до середины груди. Коротко остриженные волосы Алдоса, непримечательную черноту которых переняли оба сына, чуть курчавились – Толваса серебро своей косы унаследовала от бабки, которая, по слухам и семейным преданиям, видела однажды самого Чемпиона Сиродила. Вывести Алдоса из себя было очень непростой задачей – Толваса по малейшему поводу вспыхивала, как спичка, и столь же легко остывала. Алдос наслаждался каждой минутой, проведённой среди книг и писем – Толваса читать и писать могла, но отчаянно не любила. …Поэтому письмо, пришедшее в самом начале сто семьдесят первого за подписью «Толваса Серо», застало Телдрина врасплох и выбило из-под ног почву, которую он только-только успел нащупать. Впрочем, дурное предчувствие развеялось первыми же строками: пробившись через путаные матушкины формулировки, Телдрин выяснил, что его братец всего лишь при уборке урожая повредил правую руку. Не то не уследил за голодным, а потому слишком нетерпеливым гуаром, не то сам опрокинул на себя стойку с инструментами – и обзавёлся переломами сразу на трёх пальцах. Тут уж не до писем, скрибу понятно. Телдрин проглотил рвущееся наружу возмущение, пообещав себе не осуждать беспечность брата при составлении ответного письма. Тяжёлый матушкин нрав не позволял усомниться в том, что взбучка уже свершилась, причём знатная. От здоровья младшего Серо сбивчивое письмо направилось к здоровью старшего. Отец за прошедшие полгода – быстрее корреспонденция не успевала обернуться туда-обратно между Блэклайтом и югом Сиродила – почти не вставал с постели, как и в предыдущие пару лет. Однако, как отмечала явно довольная матушка, он наладил переписку с кем-то из давних товарищей по учёбе, взбодрился и почти перестал кашлять. Боли, донимавшие его, тоже ослабли – спасибо лекарству и Телдриновым деньгам, позволяющим его покупать. Следом матушка – нет покоя беспокойным! – взялась переживать и о его собственном здоровье, ругаясь на то, что отправленное им летом письмо было до неприличия кратким: жив, почти здоров, денег в этот раз нет, всё нормально... Похоже, беспомощно неубедительное «всё нормально» не смогло успокоить, а лишь встревожило – от вороха её панических вопросов рябило в глазах. Телдрин отложил письмо и откинулся на стуле назад, глухо застонав. Минувшие полгода оказались для него сроком достаточным, чтобы вновь встать на ноги: перебраться на запад, в Анвил, выполнить пару-тройку неплохих заказов и россыпь всякой мелочи, поправить здоровье почти до прежнего уровня… О поганом лете сто семидесятого напоминала лишь россыпь длинных шрамов от кнута да ноющая на непогоду спина. Что толку писать об этом, тревожить матушку и всех остальных? Зачем обрекать их на бесплодные переживания? К чему вообще расстраивать близких без нужды? В этот раз отправленное Телдрином письмо было щедро сдобрено полуправдой.***
Жизнь наёмника вынуждает жертвовать, и самая частая жертва – оказываться далеко от тех, с кем стоит быть рядом. Конец сто семьдесят первого вспыхнул войной – той, что впоследствии назовут Великой – и тут же пережёг тонкие нити почтового сообщения. Ни Гильдия магов, ни Срочная имперская служба не брались доставлять обычные письма из одного края континента в другой, потому что и без того имели достаточно хлопот. Куда доставить письмо, в соседний город? Ладно, дружище, но по тройной таксе, сам понимаешь. А тебе, уважаемый? Из Анвила в Блэклайт? Приносим глубочайшие извинения, однако в эти тяжёлые для нашей страны дни… Оставались ещё обычные гонцы, смельчаки, что сновали меж крупными городами. Они передавали послания по длинной цепочке от отправителя адресату – но немилосердная рука войны рвала эти цепочки раз за разом, не позволяя известиям пробиться через пылающий Сиродил. Телдрин не мог назвать себя патриотом родной страны, не питал особой любви к династии Мидов и при прямом столкновении своего народа с императорской властью однозначно принял бы сторону малой родины. Но высокомерные желтушные альтмеры, вторгшиеся в Империю, нравились ему ещё меньше, а Гильдия бойцов Анвила как раз объявила набор в наёмный отряд… Так Телдрин Серо влип в войну Империи и Альдмерского Доминиона, длившуюся до конца сто семьдесят пятого и завершившуюся позорным Конкордатом. По половине страны она прошлась великаньей дубиной, сминая и кроша всё на своём пути: размозжив веру Хаммерфелла в императора, отобрав у жителей одного из почитаемых ими богов, растерев в пыль полезнейшую для государства службу разведки и забрав бессчётное число жизней. Другую половину, которой посчастливилось оказаться в тылу, она выжала до капли, щедрой данью собрав припасы, рекрутов и звонкую сталь. …Получая расчёт, переживший войну Телдрин пересчитал мысленно – три лёгких ранения, одно серьёзное и дважды сломанный нос – и решил, что легко отделался; жертвы, в основном физические, оправдывали полученный увесистый кошель полностью. Заработанные деньги позволили ему без особых проблем пробиться через покалеченную страну и добраться до севера Морровинда. После долгих месяцев дороги родной пригород Блэклайта встретил Телдрина негостеприимно – так не родители встречают сына, а заеденный начальством чиновник под конец рабочего дня поднимает усталый взгляд на очередного просителя и отмахивается, не желая ни помогать, ни содействовать, ни вникать. Тревожная, дребезжащая суета наполняла и улицы города, и дороги вокруг него. Каждый после войны должен был искать свой способ выжить – выжить в выжатой досуха провинции, за счёт которой долгие пять лет снабжались имперские войска. Телдрин пробирался к северной окраине Блэклайта знакомыми улицами и проулками, слушая разговоры, споры, крики – нервные, лихорадочно дёрганые – и чувствовал, как ядовитые зёрна страха падают в его старательно утрамбованное спокойствие. Пять лет без единого письма. Ни страницы, ни строки, ни слова, написанного знакомым почерком – матери, брата или, чем даэдра не шутят, отца. Ни единой весточки. Липкий неотвязчивый страх, накатывавший волна за волной, застыл тяжёлой ледяной глыбой в тот момент, когда Телдрин увидел их – его? ничей? – дом. Увидел именно таким же, каким видел на протяжении пяти лет войны в своих кошмарах: с потрескавшейся краской и заколоченными окнами, с заросшим сорняками цветником, с бурьяном у порога. Пустым, покинутым. Брошенным. Страх обернулся отчаянием и впился ему в грудь даже до начала рассказа соседки – в момент, когда она, узнав его, скорбно поджала губки и разразилась чередой тяжких вздохов. И каждое следующее её слово лишь глубже загоняло ледяной клин ему меж рёбер. От знакомого зачарователя ему довелось узнать, что камни душ не зря ранжируют: крохотный, маленький, обычный – у каждого из них есть свой предел энергии, которую он может вместить. И неумеха, который попытается, к примеру, душу тролля запихнуть в крохотный камень, поплатится дважды: душу упустит, а камень сам разобьётся у него в руках, не выдержав нагрузки. Сердце, попытавшееся вместить слишком много эмоций, тоже рассыпалось осколками, как тот самый камень душ. С некоторым удивлением – приглушённым, как через толщу воды – Телдрин отметил, что вполне способен полностью держать себя в руках, рассуждать здраво и действовать разумно. Вежливо и с подобающей долей печали попрощался с соседкой, развернулся, сумев не запутаться в ватных ногах, и пошёл обратно – к недавно покинутым городским стенам, подальше от места, что он прежде считал своим домом. Холодный разум подсказывал: стоит позволить себе начать чувствовать – и он просто с этим не справится. Не выдержит. Сто семидесятый четвёртой эры оказался поистине чёрным годом для семьи Серо. Прежде Телдрин знал лишь о тех бедах, что летом настигли его самого: ложное обвинение, чуть не загнавшее его в могилу наказание, долгое и мучительное восстановление – всё то, о чём он умолчал в письмах домой. Письма из дома тоже, как оказалось, умолчали о многом: например, о том, что осенью того же года он остался единственным сыном своих родителей. Пожилая соседка тогда подслеповато вгляделась в закаменевшее лицо Телдрина и потрясённо ахнула: неужто тебе об этом не писали, милый? Сглотнув застрявший в горле ком размером с Красную гору, он кивнул: не писали. Релен Серо был младше своего брата на два года, но в детстве, когда пара лет – это почти вечность, они с Телдрином были совершенно неразлучны. Вместе пытались на спор с друзьями переплыть залив, вместе таскали груши из чужих садов, вместе ловили жуков, вместе слушали матушкины рассказы об её кочевых предках-эшлендерах, вместе сидели над отцовскими книгами, а затем бежали к нему с целой охапкой вопросов. Различия между ними – бойким несдержанным Телдрином и осторожным тихоней Реленом – были заметны невооружённым глазом, но отдалить братьев друг от друга смогли лишь ближе к восемнадцатилетию старшего, когда он вступил в блэклайтскую стражу. Тогда Телдрин, решительно заявивший, что через пару лет ждёт младшего в рядах своих соратников, впервые встретился с не менее решительным отпором – и отказом. Оказалось, что Релен не имел ни малейшего желания добывать славу, терпеть боль, причинять боль; помощь родителям на ферме привлекала его куда больше, чем сражения и муштра. Тогда они в первый и в последний раз разругались так, что в доме стёкла звенели, а родители, предпочтя не вмешиваться, сбежали в поле в самый разгар дневной жары. За двумя днями молчаливой войны последовал разговор по душам, долгожданное примирение и авантюра, которую – впервые за все годы – затеял младший, а не старший. Именно Релен в детстве, слушая матушкины рассказы о далёких предках, с её слов зарисовал лицевые метки клана их пра-пра-пра. И именно с его подачи они с Телдрином отправились к приятелю, зарабатывавшему простенькими татуировками, и обзавелись пурпурными полосами на своих по-родственному схожих физиономиях. Буря, которой обрушилась на них Толваса, на голову превосходила тот хлипкий скандальчик, который братья изобразили парой дней ранее; и то, что они оба были выше её уже почти на фут, ничуть не мешало ей голосом и взглядом вколачивать их в пол. Отец, как и всегда, когда не видел смысла спорить с супругой, перебрался в другую комнату, подальше от воспитательной беседы, а Релен с Телдрином, давно наученные горьким опытом, слушали матушку молча, не пытаясь оправдаться и покаянно опустив одинаково татуированные рожи. Не встретившая сопротивления Толваса вскоре прекратила их распекать, перевела дух и вдруг скомандовала принести бумагу и чернила, а когда озадаченный Релен принёс требуемое, села за стол и за считаные минуты набросала то, как клановые метки на самом деле должны были выглядеть. Затем вручила замершим в ступоре сыновьям кошель с серебром и чуть ли не вытолкала их из дома – искать в Блэклайте «нормального татуировщика, а не того горе-кольщика, шалка ему под одеяло!» После этого братья всё же стали общаться меньше, чем раньше: сказывалась взрослая жизнь и Телдринова служба, отъедавшая изрядную долю времени. Релен, как и намеревался, остался на ферме – и показал к этому делу едва ли не больше любви и умения, чем было у родителей. Месяц за месяцем, год за годом он перенимал у отца опыт, навыки и хитрости; когда внезапный недуг уложил того в постель, младший сын подхватил ведение хозяйства уверенно и спокойно. Он без проблем завершил сбор и отгрузку урожая, тут же договорился на будущий год с несколькими поставщиками о новых семенах и удобрениях, а с парой давних приятелей – о дополнительных рабочих руках… Ежели по уму, посетовала старушка-соседка, когда один из тех приятелей пристрастился к бутылке, стоило разорвать с ним всякие деловые отношения. Но мягкосердечный Релен не только не прогнал полудурка, а ещё и денег ему взаймы давал порой. Из-за того, видать, и поссорились они осенью сто семидесятого, что пьянчуга вдруг встретил отказ, которого не ждал. Стал руками махать, да неудачно, вот и… Неужто мать и вправду тебе ни словечка про это не писала? Ох, Толваса, Толваса… Расстраивать побоялась, глупая. Телдрину не единожды случалось видеть, как другие переживают тяжёлые вести – война щедра была на такие сцены. Одни разражались слезами, не стесняясь окружающих и, наверное, даже не думая о них. Другие замыкали своё горе глубоко внутри и пытались переварить его, не делясь ни с кем. Третьи перековывали печаль в бесплодный гнев и орали во всё горло, выплёскивая его. Отстранённое вежливое сочувствие было лучшим, что малознакомый мер мог им предложить, поэтому Телдрин обычно проходил мимо – а глубоко внутри с каким-то болезненным любопытством пытался угадать, как поведёт себя он сам, когда… Кажется, его голос не слишком дрожал, когда он попросил соседку – Ллорну, её зовут Ллорна, вдруг вспомнил он – продолжать рассказ. Толваса Серо, всегда работавшая на ферме наравне с супругом и не чуравшаяся тяжёлой или грязной работы, совершенно не обладала его деловой хваткой и дипломатичностью, поэтому дела семьи со смертью Релена пошли на убыль. Деньги, полученные от Телдрина весной и осенью сто семьдесят первого, позволили пережить этот год, не экономя на лекарствах для Алдоса; но начавшаяся вскоре война смешала все карты. Обрыв связи со старшим – единственным теперь – сыном, упавшая выручка, возросшие ради снабжения армии налоги, нехватка лекарств, переживания и неопределённость… Ухудшение здоровья Алдоса было, наверное, неизбежным – и весной сто семьдесят второго Толваса постучалась к соседям и бесцветным голосом попросила отправить кого-нибудь в город, в Храм, за жрецом. Похороны прошли тихо, и в дальнем углу храмовой гробницы, под табличкой с надписью «Серо» стало на пять горстей пепла больше. А в сто семьдесят четвёртом Толваса присоединилась к мужу, тихо угаснув в опустевшем доме – два года не дожив до возвращения старшего сына.***
Жизнь наёмника позволяет обретать новое, хоть и нечасто – но совершенно неожиданно. Ещё жизнь наёмника иногда задаёт вопросы, ответа на которые лучше бы не знать. Что чувствует тот, кто в один миг лишился всех, кого боялся лишиться? Как дорого стоит жизнь младшего брата? Сколь многое можно пережить, не сломавшись? Что вообще значит «сломаться»? Эти вопросы набатом звучали в голове Телдрина, когда он бежал из Блэклайта. Порченой лютней дребезжали во время путешествия через Велотийские горы. Злой барабанной дробью засели в голове по прибытию в Виндхельм – холодный, недружелюбный, но, по счастью, абсолютно чужой. Не тревоживший хрупкую корочку льда поверх изодранного в клочья сердца. Приютила его захудалая гостиница в каком-то тухло-угрюмом квартале – Телдрин не вникал в детали. Он никогда раньше не придавал значения алкоголю, но первый стакан словно сам собой попал ему в руки. И боль, застывшая внутри и, кажется, составлявшая теперь саму его основу, сам его скелет, с каждым глотком начала угасать. Не уходить, нет – как извлечь из себя голодную колкую пустоту? – но затихать, прячась под медленно нарастающим ледяным панцирем. На следующий вечер Телдрин обнаружил, что после трёх стаканов суджаммы способен улыбнуться; после четырёх – желает лишь изломанной куклой упасть в самый дальний угол и выть от сводящей с ума тоски; после пятого – вновь отвечает окружающим улыбкой и дурными пьяными шуточками. К исходу первого месяца он приступал к выпивке с самого утра, сразу, как спускался из своей комнаты в общий зал; к середине третьего – снял жильё через полквартала от трактира; ещё через месяц – возвращался в свою арендованную конуру лишь для беспокойного сна. Время, утратившее всякий смысл, текло незаметно. Деньги, скопленные за годы войны, уничтожались планомерно и неуклонно – и Телдрин стал браться за подработки. Перетащить груз, доставить посылку, выкурить злокрысов из подвала… Так себе работёнка, конечно, но за это в большинстве случаев платили. Очередной серый день привёл его в «Подержанные товары» прохиндея Ревина – ждать, пока тот всласть наругается со своими сёстрами и соизволит наконец-то оплатить работу, выполненную ещё два дня назад. Или неделю? Телдрин потряс головой и попытался сориентироваться во времени, но вскоре бросил эту попытку. Его работодатель продолжал распекать родню, и Телдрин отступил от этого шума вглубь магазина. Вмешиваться в семейные разборки совершенно не хотелось, а слушать весь этот гомон задаром – нашли дурака. Тесные проходы меж пыльными полками закручивались лабиринтом и кидали под ноги неожиданные препятствия: старую вазу, табурет времён едва ли не Первой Империи, стопку переживших дождь книг – всякий хлам, которой приходилось огибать с величайшей осторожностью. Телдрин аккуратно обходил до крайности подержанные товары Ревина Садри, бездумно шаря по ним взглядом и прикидывая, хватит ли сегодняшней выручки на оплату его комнаты. Случившаяся за очередным углом встреча выбила из его груди весь воздух и опрокинула бы на пол, если бы Телдрин не успел уцепиться за край полки, сшибив с него какую-то безделушку. Та покатилась по половицам, рассыпая по коридору противное дребезжание – но Телдрин едва это заметил. Он смотрел на мертвеца. А мертвец смотрел на него – смотрел широко распахнутыми алыми глазами на знакомом лице. Утративший дар речи Телдрин сделал шаг назад, и это нечаянное движение разбило иллюзию. Дважды или трижды за свою жизнь ему довелось увидеть зеркало – двемерскую придумку, отражавшую того, кто в неё глядел, лучше любой водной глади. Они были дорогим удовольствием, чуть ли не дороже десятка ферм, вместе взятых, поэтому мало кто мог похвастаться диковинкой – и потому Телдрин меньше всего ждал встретить такую в лавке данмера-перекупщика. Он увидел не мертвеца, нет; хоть перепутать и было легко. Низкий лоб, высокие скулы, пурпурные полосы татуировок принадлежали ему самому, а вовсе не его младшему брату. На просьбу продать осколок зеркала – небольшой, в полторы ладони величиной – Ревин Садри с нескрываемым скепсисом бросил, что такому пропойце, как Серо, несколько лет придётся на него пахать, чтобы заработать достаточно. Тут же прозвучавшее решительное согласие застало его врасплох, и несколько мгновений торговец лишь молча таращился на доходягу-собеседника, блуждая взглядом по его прорезанному морщинами лицу, кое-как собранным в хвост нечёсаным волосам и истрёпанной, неопрятной одежде. Что толку от такого помощника? Ревин открыл уже рот, чтобы послать его куда подальше – но встретился взглядом с чужими глазами, впервые за всё время их знакомства смотревшими прямо, пронзительно и абсолютно трезво, закрыл рот и молча кивнул. Неожиданно твёрдое рукопожатие скрепило внезапную сделку. И истерзанное сердце забилось вновь, отвоёвывая себе место у прочного ледяного панциря, что сковывал внутренности всё это время. Увиденное в зеркале потрясло Телдрина, сбило с толку, перевернуло всё внутри – и разозлило, внезапным шквалом ярости пробудив едва теплившееся упрямство. Он всё ещё может быть старшим братом, которым можно гордиться. Он докажет это. Отросшие за несколько лет неопрятные патлы явно напрашивались на встречу с ножницами, и Телдрин недолго думал над новой причёской: широкий индорильский гребень, как у того самого Неревара Индорила в их с братом любимых историях. Оба они, конечно, выросли под сенью Великого дома Редоран, правившего Блэклайтом, но кому есть до этого дело? Особенно когда речь идёт о детском восхищении великим героем древности? Телдрин улыбнулся воспоминаниям и провёл ладонью по волосам, остриженным короче, чем у легендарного полководца – зато практичнее. Отражение в осколке зеркала улыбнулось ему в ответ. Жить без цели всё ещё лучше, чем быть живым мертвецом.***
…Костёр потрескивает в темноте почти уже ночного леса мерно и негромко, словно ушедший в свои мысли бард задумчиво и бесцельно перебирает струны старой лютни. Нерин не нарушает тишину – ни к чему лишний раз дёргать того, кто вечер за вечером кропотливо собирает твою руку по кусочкам, тратя драгоценные силы и время. Она не до конца понимает, зачем Телдрину это, но принимает неожиданную помощь с искренней благодарностью; и не тревожить его без нужды – меньшее, чем она свою благодарность может выразить. Разговоры меж ними редко бывают серьёзными, не сдобренными щедрой порцией лёгких пружинящих колкостей, но иногда тёплое, ни к чему не обязывающее молчание оказывается лучше мучительных попыток подобрать нужные слова. Они сидят возле пляшущего пламенем костра бок о бок, и её увечная правая рука покоится на его коленях. Закатанный рукав открывает кожу стылому осеннему ветру, но лежащие на ней чужие пальцы, грубые и мозолистые, не позволяют замёрзнуть. Греют. Ей видно, что Телдрин давно истратил свой запас магии, закончил сегодняшнее лечение и погрузился глубоко в свои мысли. Из-под опущенных ресниц Нерин изучает его лицо и подмечает: отражающие огонь глаза сощурены; морщинка меж бровей – та, что ближе к левой – стала глубже обычного; губы, тронутые пурпурной татуировкой, чуть поджаты. Нерин никогда не пыталась выпытать, что у него на уме, и не намерена сегодня начинать. Ей хочется только лишь прижаться, обнять, разделить то, что гнетёт, разгладить скорбную складку на лбу… …Ей хочется слишком, слишком много! Вздохнув, здоровой рукой она накрывает его начавшие замерзать пальцы, и Телдрин, очнувшись, переводит взгляд на неё. Несколько мгновений смотрит, не моргая, будто просыпаясь от долгого сна. А потом, вспомнив её недавний вопрос, кривит тронутые татуировкой губы в невесёлой улыбке: – Мой тебе совет: не иди в наёмники, если тебе есть, что терять.