Танец на углях

— А что значит «медиум»? Он сидел на траве в тени дерева, вытирая пот со лба кипенно белым вафельным полотенцем. Сегодня Аой специально захватила их и две больших бутылки минеральной воды. — То и значит, — пожала плечами она, сидя неподалеку, чуть боком, чтобы не выпускать его из поля зрения. — Значит, ты изгоняешь призраков? — Не изгоняю, а упокаиваю! — раздражение промелькнуло в голосе, но она быстро взяла себя в руки. — Помогаю отправиться туда, где им место. — А здесь им не место, потому что они людям вредят? Укоризненный взгляд разбился о наивный, полный желания познать непознанное, но робкий. Аой рассмеялась, фыркнула и заявила, как обычно шокировав Тсуну: — Ты в такие моменты на шиншиллу похож. Милая, пушистая, наивная и жутко любопытная! Только глазки не бусинками, а большущие, такие, что в них можно утонуть. — Это… не… я… Смущение, залитое краской лицо, бегающий взгляд и абсолютная растерянность. — Ага, ты себя никогда милым не считал. Ну, у меня оригинальный взгляд на мир, так что смирись. Всё равно мнения не изменю. Если не дашь повод… — М-м… надеюсь, не дам, — прошептал Тсуна, верно истолковав последнюю фразу. Аой вздохнула. — Призракам здесь не место, потому что там они могут обрести покой или, отмучившись за грехи, получить шанс на перерождение. А здесь они обречены на мучения. Призраки потому не могут уйти на тот свет, что их держат обиды, боль, ярость или страх. И чтобы уйти, они должны смириться со своей смертью, ее обстоятельствами, перестать зацикливаться на прошлом. «Прошлое любит цепляться за нас и не отпускать, стараясь испортить будущее». Слова, сказанные ею в самую первую встречу, больно расцарапали память. А ведь в тот день она говорила очень странные вещи, сейчас обретающие вполне конкретный смысл! Но тогда они казались почти бредом сумасшедшего… — То есть им надо помочь понять, что они умерли? — осторожно уточнил Тсуна. — Нет, они это чаще всего понимают, хоть и не все. Им надо помочь примириться с тем, как они умерли. Пережить это и пойти дальше, перестать существовать одной болью и яростью, найти покой. Надо забрать их боль и тем самым подарить умиротворение. Подумай, разве так просто смириться со смертью на костре инквизиции или от руки предателя, которого считал другом? Они просто не могут справиться с лавиной боли, — ее голос зазвучал монотонно и глухо, будто из давно пересохшего колодца. — И потому надо им помочь, чтобы они не мучились так долго. Возможно, им придется страдать на том свете, не знаю, я там не была, но верю в Ад и Рай. А потому надо помочь перестать страдать хотя бы здесь и отправить дальше. Куда бы то ни было… Ведь мучения — это всегда плохо. С этим Тсуна был абсолютно согласен, а потому, прислонившись спиной к дереву и прижав к груди холодную бутылку с плавающими внутри кубиками льда, ответил: — Да, помогать другим — это очень здорово! Я всегда восхищался теми, кто помогает окружающим, хотел стать таким же… — Она понимающе хмыкнула, а он продолжал. — Но разве они сами не уходят со временем? Если бы было много призраков, то очень многие люди бы жаловались, как вчерашняя дама. — Нет, мстительных духов на самом деле хоть и много, но мстят они обычно одному человеку, а после его смерти просто страдают. Тех, кто мучает всех подряд, гораздо меньше, и именно они порождают легенды о полтергейстах, а также многих иных сверхъестественных явлениях. К тому же не все обладают достаточно сильной энергетикой для того, чтобы влиять на этот мир, ведь у каждого свой уровень ментальной энергии, и потому тех, кто беспокоит смертных, всего несколько процентов. Остальные просто страдают, существуя рядом с нами. — Тсуна поёжился. Осознавать, что где-то неподалеку может находиться давным-давно сгоревшая «колдунья», было страшно. — Они существуют веками, до тех пор, пока не смирятся, не отпустят собственную злость и боль, а потому я уверена, что им необходимо помочь. Ведь каждый из них ощущает ту самую боль, что чувствовал в последние секунды жизни. Тсуна шокированно замер и с ужасом воззрился на собеседницу. Даже представить подобное было слишком страшно, а уж переживать агонию в течение многих веков… — Но они же еще и поэтому не могут уйти! Как смириться, если тебе постоянно напоминают, как было плохо? — возмутился он. — Это нечестно! — Жизнь вообще штука несправедливая, — мрачно рассмеялась Аой. — Вот вчерашняя дамочка, Абэ. Убила мужа, получила наследство, живет припеваючи, а когда дух мужа вернулся в этот мир, чтобы отомстить, помчалась к медиуму с просьбой «уничтожить призрака». Жаль, что она свое наказание не получит, но и ее мужу не стоит брать на душу лишний грех, он ведь может убить ее или свети с ума, а это запятнает его карму. Потому я отправила его дальше. Помогла уйти. Савада призадумался. Ему и самому не нравилась вчерашняя посетительница, но подозревать человека в убийстве без веских доказательств… — А ты уверена, что ее муж сказал правду? — осторожно уточнил он. — Может, он и сам ошибся, а может, и вовсе соврал? Аой рассмеялась вновь, еще более мрачно. Казалось, в ее глазах, полных ироничной насмешки, застыла вся скорбь мира. Скорбь по погребенным временем надеждам и вере в лучшее… — Он ничего не говорил. Показал. Я видела, что произошло на самом деле, видела его прошлое. — Тсуна вздрогнул. Сердце затопляло сочувствие и желание помочь, поддержать: возможно, ей приходилось видеть очень много смертей, а возможно, и вовсе все смерти тех, кого она отправляла на тот свет! А ведь ее считают «самым успешным медиумом во всем мире, если смотреть по количеству изгнанных духов»! — Его отравили. За ужином. Пока он мучился от боли, жена подошла, села рядом на пол и, глядя в глаза, шептала, как она его ненавидит, как хочет, чтобы он поскорее исчез, а ее любовник-дворецкий стоял рядом, ухмыляясь. У них давно были разногласия, но тогда она решила со всем покончить, получив наследство и устроив свою жизнь с любовником. Справедливо ли это? Не думаю. Она могла развестись и остаться с любимым, но этого ей показалось мало, ведь тогда не получилось бы вести привычную роскошную жизнь, и она решила заполучить всё и сразу ценой жизни мужа. И получила это. Ее никто не накажет. Я спросила, что говорит полиция о смерти ее мужа, она ответила: «Они никого не нашли, к сожалению, но, видимо, это были конкуренты». А на слова о том, что в таких ситуациях в первую очередь обычно подозревают родных, из-за наследства, она попросту возмутилась и заявила, что на нее эту смерть никто не повесит, ведь она ни при чем. — Но ведь нужно что-то делать! — всполошился Савада. — Раз ты знаешь правду, можно докопаться до нее, найти улики и… — Кто поверит медиуму? — перебили его, заставив растеряться. — Нас клеймят жуликами и шарлатанами, а верят в призраков, на самом деле верят, а не просто восхищаются мистическими историями, единицы, и то в основном те, кто с ними сталкивался. — Но, может, получится найти улики, предоставить их полиции… — Если улика не изъята самой полицией, она не может считаться доказательством в суде. — Но… может, получится уговорить кого-нибудь проверить, тогда… — Не хочу. Тсуна опешил. «Как же так? Разве так можно? Она оставляет преступление безнаказанным, не пытаясь сделать хоть что-то!» Возмущение и обида затопляли разум, заставив раздосадовано пробормотать: — Так нельзя! Ведь только ты можешь исправить положение, наказать убийцу! — Не могу. В том-то и дело. Сама не могу. Я ведь не божество, чтобы карать виновных огнем и мечом. Да и мертвым после того, как они уйдут, будет уже не так обидно: обида останется здесь. А идти в полицию и искать помощника… — она тяжело вздохнула, поморщилась, открыла было рот, но тут же закрыла и покачала головой, словно прогоняя навязчивое воспоминание. — Почему нет? Что в этом такого? Боишься, что не поверят? Или что отец разозлится? Она хмыкнула и криво усмехнулась. — Боюсь. Очень. — Но ты же… Ты же вчера дала ему отпор! — окончательно запутался Тсуна. — Потому что мне он ничего не сделает, — устало вздохнула Аой, начиная расправлять примятые травинки, и Тсуна хотел было продолжить допытываться, но сознание вдруг зацепилось за один важный момент. За единственное слово. «Мне». Ей он ничего не сделает, ведь она нужна ему. А другим?.. — Он что, что-то уже кому-то сделал? — едва слышно, наклоняясь ближе к отстраненно перебирающей траву собеседнице. И та вздрогнула, выдернув пару травинок непроизвольно сжавшимися пальцами, а затем искоса посмотрела на товарища. «Товарища»… Странное слово. Еще не друг, но уже и не просто знакомый, которому не доверишь ни единого секрета. Саваде Тсунаёши верить попросту хотелось. Без оглядки и сомнений. А для нее это было слишком ново, слишком необычно — просто слишком. Не так, как всегда. Но отчего-то не верить ему, слушая голос разума, а не сердца, не получалось. — Я помогла хорошему детективу полиции, он поверил в призраков и мой дар, после чего помогал в раскрытии подобных дел. Посадил нескольких клиентов отца. Тому это не понравилось, ведь к нам могли перестать обращаться. — Что… что он сделал? — дрожащими губами спросил Тсуна, уже зная ответ. — Маленькая статья в газете. Некролог. «Детектив полиции погиб в бандитских разборках». Его забили до смерти, а виновных так и не нашли, списав на произвол банд, — сухо, спокойно, безжизненно. — Как же так?.. — Потому что мир несправедлив. И сколько ни ищи правду, те, кому выгоднее ложь, всё равно будут побеждать куда чаще. Ведь лживые люди становятся богачами, обладающими властью, куда чаще, чем честные. Они могут подкупить продажных чиновников, заплатить свидетелям, нанять убийцу, а ты, нищий правдолюб, просто останешься у разбитого корыта, что ищи справедливость, что не ищи. Вопрос лишь в том, пострадают ли из-за этих поисков те, кто тебе дорог. И Тсуна понял, что ее одиночество куда глубже, чем кажется. Она умела доверять людям, но боялась подпускать их, потому что опасалась не только удара в спину, но и потери. Ведь всю свою жизнь она только и делала, что теряла. Вернее, у нее отбирали то, что она любила. — У тебя ведь нет друзей, да? И никогда не было? — Аой озадаченно на него посмотрела, а затем пожала плечами, словно ответ был очевиден. Тсуна тяжело вздохнул и спросил: — А как же школа? Неужели там не было никого, кому хотелось бы протянуть руку? Или не получалось? — Пф-ф, — она рассмеялась, заставив вновь озадаченно на себя воззриться. — Думаешь, дети могут принять «ненормального»? В первых классах мне было тяжело молчать, когда видела призраков, они казались не менее реальными, чем обычные люди. Только часть из них выглядела нормально, а часть, бо́льшая часть, совсем нет. — Тсуна напрягся. — У кого-то не хватало конечностей, кто-то истекал кровью, кто-то был похож на обуглившийся бифштекс… Я с самого рождения видела это, потому меня такие картины не пугали, но они плакали, стонали, бросались проклятиями, и я попросту не могла делать вид, что не замечаю их. Как только видела, всегда пыталась подойти и утешить. А несколько позже, в шестом классе начальной школы, начала активно отправлять их на тот свет, действуя не только по указке отца, которого тогда слушалась во всем, но и по собственному желанию. А как ты думаешь, какую реакцию у окружающих вызовет ребенок, разговаривающий с пустотой? Тсуна знал ответ. Знал, но боялся озвучить. Ведь над ним самим издевались до тех пор, пока он не познакомился с Реборном и своими теперешними друзьями. У него отбирали деньги, его обзывали, толкали, запирали в шкафчиках… — Меня избивали. — Он забыл сделать вдох. — Постоянно. Мы с отцом тогда жили в Токио, он был бизнесменом средней руки, и я каждый день приходила домой с новыми ссадинами. Он всегда знал, что я не безумна, потому что моя мать владела тем же даром, но ее заставить приносить доход у него не получалось: она отказывалась провожать умерших, старалась держаться от всего этого подальше. Но вот меня он с самого раннего детства пытался заставить этим заниматься, только до одиннадцати лет не получалось: я просто не знала, что делать. А потом научилась, и он начал активно подыскивать клиентов, но бизнесу могло навредить украшенное синяками лицо главного инструмента, так что он нанял мне частных учителей, и я училась дома до самого конца. Знаешь, я всегда боялась того, что придется пережить, чтобы помочь призракам, но когда мать умерла, я проводила ее на тот свет, впервые помогла духу, и поняла, что мертвым необходимо помогать, ведь они попросту не могут сами найти выход. Мать объяснила мне это. Раньше она рассказывала только об основах связи с духами, лишь вскользь упоминая, что именно нужно делать для Очищения призрака, но в тот раз рассказала всё, что знала, видимо, пыталась помочь, чтобы всё прошло идеально. И я ей за это благодарна, ведь узнала тогда куда больше, чем за все годы до этого, но вот знания поначалу применять всё равно не получалось: мне было одиннадцать, и я всеми силами избегала работы, потому что это оказалось… тяжело. Мне просто было страшно, я не хотела это повторять. Отнекивалась, когда отец заводил разговоры о поиске клиентов, говорила, что у меня ничего не получится, но вскоре Очистила одного крайне доброго духа, Момо-сана, первого призрака после матери, потому что очень хотела ему помочь, и наконец поняла: это не работа, а призвание. Работа — она в цифрах, бухгалтерских отчетах и продажах, она в помощи отцу с его основным бизнесом, торговым. А помощь призракам — это то, что необходимо делать. Потому я не пропускаю ни одного встреченного духа. Как только вижу, иду к нему. Тсуна вспомнил, как в их вторую встречу Аой резко переменилась в лице и поспешила уйти, сославшись на важные дела. Он покрепче прижал к себе бутылку и осторожно спросил: — И ты им помогаешь, хотя тебе трудно? — Это правильно, вот и всё. «Правильно». Такое страшное слово, такое нужное. Делать то, что хочется, обычно куда легче, нежели то, что правильно, ведь как сильно отпугивают от последнего лень, эгоизм и жажда покоя! Каждый день человек перебарывает себя, идя на работу, моя посуду, выгуливая собаку — делая то, что нужно, необходимо. Он перебарывает себя, потому что выбора нет, если этого не сделать, жизнь станет в разы сложнее. Но когда есть возможность остаться в стороне, а правильный поступок не повлияет на качество твоей жизни, как ты поступишь? Пересилишь себя ради помощи ближнему, ради чести, справедливости или попросту отойдешь в сторону, потому что это проще? Ты заступишься за одноклассника, которого избивают хулиганы, рискуя тоже впасть в немилость? Поможешь старушке донести тяжелую сумку, видя, как ей тяжело, хотя вам не по пути? Отдашь почку умирающему другу? Рискнешь жизнью ради спасения тех, кто дорог? А ради тех, кого не знаешь, пусть их и будет миллион?.. Тсуна хотел стать тем, кто ответит на все вопросы «да» — пока не мог этого сделать, но отчаянно к этому стремился. И наконец понял, что Аой и впрямь была такой же, как его друзья — человеком, на которого ему хотелось равняться, пусть даже она не помогала окружающим в мелочах, как и многие его друзья, впрочем, ведь она умела жертвовать собой ради спасения окружающих. Умела помогать, не задумываясь о том, как тяжело ей будет. Просто потому, что так было правильно. — Ты сильная, — не скрывая восхищения и легких ноток зависти в голосе, вздохнул Тсунаёши. Она рассмеялась. — Вовсе нет. Просто видела слишком многое. Знаешь, медиумов не так уж много, да и помогают умершим они нечасто, в основном по заказу, и призраков становится с каждым годом всё больше. Я просто хочу сделать, что могу, пока мое время не пришло. Помочь как можно большему количеству душ. Вот и всё. — Поэтому ты и сильная, — вновь вздохнул он и тряхнул головой. — Хотел бы я так же… — А разве ты не такой? — вскинула бровь она. — Мог бы пройти мимо моста, но взлетел, мог бы потом не подходить ко мне, но заставил себя предложить помощь, хотя явно сомневался, стоит ли. — Вот именно, что сомневался, потому что я… — он потупился и начал ковырять пальцем сухую землю. — Я всего боюсь. Боюсь ввязываться непонятно во что, да и ленивый… Но я правда хочу помогать. — Наверное, помогать, перебарывая себя, ничуть не хуже, чем помощь без особых усилий над собой, ведь в итоге побеждает не эго, а желание помочь. Да и мало кто не задумается, стоит ли ввязываться в авантюру, оказавшись на распутье, это естественно. Главное, какой выбор ты сделаешь. Савада Тсунаёши выбрал помощь постороннему, а не собственную лень. Что еще нужно? Он удивленно на нее воззрился, не понимая, отчего она сравнивает несравнимое, и Аой, верно истолковав его сомнения, рассмеялась. — Не удивляйся. Я считаю, что эти два вида помощи абсолютно разные, и если человек не задумывался о том, стоит ли ради тебя кидаться в омут с головой, значит, ты ему очень важен. Во всех остальных случаях человек задумается. И тут есть два варианта. Он может подумать: «Мне лень, но я помогу, потому что это правильно», — и тогда эту помощь стоит принять, потому как она идет от чистого сердца, вот что главное. А может простонать: «За что мне это?! Не хочу этого делать, но меня заставляют!» Или: «Придется помочь ради последующей выгоды, никуда не деться. Надо ведь сохранить хорошие отношения без обид». А еще: «Помогу ему, чтобы он потом помог мне». И в таких случаях лучше всё сделать самому, как бы трудно ни было, потому что это не помощь, а нечто мерзкое. Если человек протягивает руку от всей души, но борясь с ленью, обидно, и в то же время радуешься тому, что лень эту он переборол — ради тебя; это я поняла, когда ты попросил мой номер телефона. Удивление смешивалось с осознанием правильности всего сказанного, хотелось поверить, улыбнуться, сказать, что он рад это слышать, ведь ему очень хотелось быть сильным, хорошим человеком, помогающим окружающим, но… «Бесполезный Тсуна. Никогда не можешь ни на что решиться, вечно во всем сомневаешься!» Он и сам не осознавал, насколько сильно за эти годы слова Реборна подточили его веру в себя. Ежедневные упреки без единой похвалы, постоянные оскорбления, унижения, побои… Как поверить в то, что ты не хуже друзей, если видишь, насколько они решительные, хотя сам ты борешься с собой из-за каждой мелочи? Только вот невозможно узнать, что творится у них в душах, и не сражаются ли они с собой, как и ты. — Я просто… хочу быть решительнее, меньше сомневаться. Аой фыркнула и бросила в Тсуну травинки, которые недавно случайно сорвала. Они не долетели, подхваченные легким порывом ветра — упали на полпути. — Я тоже сомневаюсь, каждый раз сомневаюсь. Вернее, думаю: «Как же не хочу опять через это проходить! Почему вся эта процедура не могла быть менее болезненной? Почему нельзя просто взять за руку и послушать рассказ? Зачем всё так устроено? Это нечестно!» Взгляд карих глаз резко переместился с нашедших последний приют былинок на человека, который казался сейчас чем-то невозможным, а его слова — священным откровением. «Неужели сильные люди тоже сомневаются?» — ошарашенно думал Тсунаёши, в то время как Аой продолжала: — Просто потом смотрю на призрака, истекающего кровью, понимаю, что ему до сих пор очень больно, и иду к нему. Иду забирать его боль. Потому что не хочу, чтобы он страдал. Его так долго наказывали и, возможно, накажут на том свете — почему же он должен мучиться еще и так? Тем более просто из-за того, что я не хочу испытывать боль. — Это больно? — Его глаза широко распахнулись, уцепившись за страшное слово и вбирая в себя новые, удивительные грани бытия, очевидные для других, но непонятные человеку, слишком сильно верившему в собственную слабость. — Конечно. Но я должна это делать. Потому что полчаса моей боли или столетия их страдания, что важнее? И Тсуна не смог ответить. Правильный ответ вертелся на языке, но и боль своего друга принимать он не хотел. Впрочем, отчего-то не задумываясь о том, что сам бы забрал боль товарищей без тени сомнений. Аой вздохнула, пожала плечами и проворчала: — Я свой выбор сделала, как и ты — свой. Ты стараешься помогать тем, кто попал в беду, а я не понимаю живых, но знаю, что больше некому помочь мертвым, потому помогаю им, держась от живых подальше. Знаешь, мы приехали в Намимори всего год назад, отец решил, что его статусу больше соответствует собственное «поместье», как он называет этот дом, но особняки возле крупных городов были слишком дорогими, а он хоть и любит шик, до ужаса бережлив. В соседнем городе находится престижный университет с отличным факультетом экономики, дорога на машине занимает всего полчаса, так что меня ежедневно возят на занятия, и так как я научилась не говорить с мертвыми в присутствии живых, на меня не кидаются с кулаками. Просто сторонятся. Я ведь странная, даже без учета паранормальных способностей. Да и сама я не горю желанием искать бриллиант среди гор мусора. Так что у меня никогда не было друзей. Разве что двое товарищей. Тот детектив да старая горничная, помогавшая по хозяйству еще в Токио. Она умерла от инсульта, когда мне было двенадцать. Мы были знакомы два года. И знаешь… я рада, что не пришлось провожать ее, что она ушла сама, как и детектив. Они были светлыми людьми. Но я не хочу больше терять, не хочу, чтобы хорошие люди вспыхивали и гасли, особенно из-за меня, потому держусь подальше ото всех, а эти самые «все» считают меня больной. Так что я благодарна тебе за то, что ты протянул руку. Не за то, что тогда на мосту снял с парапета, а за то, что при следующей встрече сумел себя перебороть. Потому что… это странно, но мне действительно и вчера, и сегодня было очень весело. Спасибо. И отчего-то Тсуне показалось, что она не верит в лучшее. Не верит в то, что он задержится рядом надолго. А потому он уверенно, четко, без тени сомнений, что случалось с ним довольно редко, произнес: — Я тебя не оставлю. Хочу быть твоим другом. Ты хороший человек, и мне тоже весело с тобой. А еще я хочу познакомить тебя с Хаято, Такеши и старшим братом. В смысле, он не мой настоящий брат, я его так зову, потому что он правда как брат себя ведет, но… Они тебе понравятся, уверен! — Ты добрый человек, — улыбнулась Аой, только улыбка эта была минорной. — Таких как ты мало. Покрасневшие в один миг щеки выдали своего хозяина с головой, а впрочем, тот и не пытался скрыть смущение, вновь начав расковыривать землю, отчаянно прижимая к груди бутылку другой рукой. — Я… это… — Да, ты не любишь, когда тебя ругают, но стесняешься похвалы, — фыркнули в ответ. — И как прикажешь с тобой говорить? Вообще характеристик не давать? Ну уж нет. Я буду говорить, что думаю. Так что терпи. — Сложно с тобой, — проворчал Тсунаёши, решив пожаловаться на жизнь, и вздохнул. — С тобой не легче. Зато весело. Впервые говорю с кем-то своего возраста, и мои слова принимают — на самом деле принимают. — Но ты ведь интересно рассказываешь, — решив оставить позади щекотливую тему, свернул немного в сторону Тсуна. Ход оценили: Аой тихонько рассмеялась, погрозив ему пальцем и тем самым заставив кровь вновь хлынуть к щекам, но всё же согласилась на уступку: — В свои сказки я никого не пускаю. Они лишь мои, люди их всё равно не поймут, слишком для этого «взрослые и самостоятельные». — А зря, это правда интересно. Кстати, а кто этот «Великий Ктулху»? Ты и вчера, и сегодня его упоминала. Тоже из какой-то книги? — Да, из рассказа Говарда Филлипса Лавкрафта, гениального писателя. Почитай, думаю, тебе понравится. Рассказы мрачные, но невероятно затягивающие, из них невозможно вынырнуть, пока не дочитаешь. — Они… страшные? — осторожно уточнил Тсуна, сомневаясь, стоит ли читать подобное. — Я бы не сказала. Скорее, именно мрачные. Но у каждого свой порог страха, прямо как болевой порог. Так что тут не угадаешь, напугают они тебя или нет. Но если не понравится, всегда можно бросить, это ведь не книга из списка литературы, обязательной к прочтению. — Тоже верно, — ответил Тсунаёши с некоторой долей облегчения, и Аой слегка саркастично рассмеялась. — А ты, кажется, не слишком любишь читать, да, Тсуна? Он вздрогнул, поднял глаза, пристально вглядываясь в черты лица девушки, так спокойно и без тени смущения обошедшей правила этикета, но промолчал. Собственное имя, произнесенное без именного суффикса, звучало странно, но отторжения отчего-то не вызвало, напротив, казалось удивительно логичным в устах человека, сплетающего воедино бесчисленное множество противоположностей. Вот только краска к щекам всё равно прилила. А Аой, смерив товарища подозрительным взглядом, вдруг фыркнула и, верно истолковав причину смущения, пояснила: — Ненавижу официоз, этикет и прочую ерунду. Это рамки, в которые люди сами себя загоняют, а в этом мире и без того слишком много ограничений, зачем создавать их еще и в мелочах? Не лучше ли наслаждаться крошечными радостями, чтобы потом, умерев, была возможность вспомнить как можно больше хорошего? Я не хочу быть запертой в колодки придуманных кем-то неизвестным правил, мне нравится жить в собственном мире и самой решать, как к кому обращаться. Конечно, к клиентам и японским призракам я обращаюсь с суффиксами, потому что-то за первых горой стоит отец, а вторые могут не пойти на контакт, если «проявить неуважение», но в остальных случаях не вижу смысла прятаться за высокопарными словесными конструкциями. «Самое лучшее — прямо и просто сказанное слово», я в это верю. — А это кто сказал? — пытаясь переварить услышанное, ломавшее все устоявшиеся догмы, уточнил Тсунаёши, не замечая собственного отчаянного желания сменить тему ради усмирения не вовремя расшалившихся нервов, заставивших щеки изменить цвет. Вот только его заметила собеседница, а потому, хмыкнув, поддалась на провокацию: — Уильям Шекспир. Но, боюсь, он тебе, в отличие от Лавкрафта, не понравится. — Ну да, мы читали в школе, но это было… трудно, — поморщился он, отчаянно стесняясь собственной неосведомленности. — Дело вкуса, — пожали плечами в ответ, явно не собираясь ставить товарищу в вину нелюбовь к классикам. — Литература — не математика, здесь нет четких правил, и нельзя сказать, какое произведение хорошее, а какое плохое, поскольку это всё крайне субъективно: кому-то не нравится Гюго, потому что «у него слишком много философии», хоть он и считается гениальным писателем, кого-то раздражают современные авторы, вроде Джоди Пиколт, поскольку их язык слишком сух в сравнении с его любимыми классиками, но все эти книги имеют право на жизнь, равно как люди имеют право любить их или не любить, читать или не читать. Конечно, очень плохо, когда человек вообще ничего не читает, но это уже совсем иной вопрос. А пока ты читаешь, неважно, погружаешься ты в миры античных поэтов, любовного фэнтези, трагедий классиков или приключений «Гарри Поттера», главное, что двери в иные вселенные распахиваются, затягивая тебя. А уж что это будет за вселенная, зависит исключительно от твоего вкуса, и никто не вправе его порицать, ведь это твой мир — только твой. Он хотел было спросить, можно ли считать мангу за «врата в иную вселенную», отчаянно надеясь на положительный ответ и в то же время думая, что, возможно, стоит дать шанс и обычной литературе, без картинок, однако звонок мобильного разрушил спокойную доверительную атмосферу. Тсуна поморщился, вытащил телефон из кармана и, взглянув на экран, мысленно застонал. С губ же сорвался лишь привычный тяжелый вздох, и палец нажал на кнопку приема вызова. Экран сообщил, что время, отведенное на тренировки с канатом, давно закончилось, а значит, Реборн был в ярости, потому и звонил нерадивому ученику, опоздавшему на ужин и, главное, на занятия по истории. Этим вечером разразилась гроза. Дождь бросался в окно разъяренными криками камикадзе, молнии вычерчивали на небе кабалистические символы, а Савада Тсунаёши, трясясь под одеялом, читал страшные, но удивительно затягивающие рассказы Лавкрафта, мастера ужасов, теней и мглы. Рассказы, как ему казалось, удивительно подходившие Ведьме, умевшей сгорать с закатом ради того, что считала верным.

***

Дни потянулись неспешно и размеренно. Савада вставал спозаранку, разбуженный традиционным пинком Реборна, бегал с Рёхеем вдоль реки, завтракал, даже не пытаясь увернуться от летевшей в него каши, усилиями Ламбо набиравшей слишком большую скорость, тренировался в рукопашке с друзьями и Колонелло, их сенсеем по боевым искусствам, учился с Гокудерой или Реборном в качестве репетиторов, обедал, снова учился и бежал на другой конец города тренироваться в хождении по канату, потому как просто идти туда ему запретили, сказав, что необходимо использовать все возможности для укрепления мышц. Прогресс в балансировке был заметен невооруженным взглядом, и Тсуна поражался тому, как быстро растет его мастерство, не подозревая о том, что проблема всегда крылась не в теле, а в подсознании, и именно неуверенность в себе, заставлявшая бояться падения, приводила к нему. А теперь, уверенно шагая вперед по непрочному мосту, Тсунаёши не боялся. Он представлял великолепные картины древних легенд, старых преданий и захватывающих книг, не боялся упасть и смеялся при каждом падении вместо того, чтобы корить себя, ведь его не ругали, напротив, шутили. «Ты уже набил шишку бедному кракену. Он пожалуется Дейви и тот лишит тебя рома! Впрочем, Драконы не пьют, так что ты защищен по всем фронтам. Хитрый Тсуна». «Приземлился прямо на медузу… Неудивительно, что потом подпрыгнул, как на батуте! Наши медузы ведь невероятно прочные. А еще любят, когда на них прыгают… Эй, не стоит злоупотреблять гостеприимством, зачем отпрыгиваешь макушку кишечнополостному? Запрыгивай назад, она таки не батут». «Ну вот, утащил Феникса с собой в желудок гигантского человекоядного цветка. Поползли наверх, а то нас переварят». «Как ты мог! Трагедия века! Рухнул прямо на гору сокровищ европейского дракона. Беги, Тсуна, они восточных собратьев не любят, боятся, что те растащат золотишко. И прихвати вон тот рубинчик, блестит красиво… Нет, я не сорока, я Феникс. Но мало ли, кто там у нас в родне понамешан». «Не начинай путешествие к центру Земли, не пробив достаточной ширины шахту. Давай сначала раскопаем ее, а потом уже рухнем, как Алиса в кроличью нору?» Сказки в жизни человека, отчаянно желающего верить в чудо, просто обязаны были выжить, не поддавшись влиянию серых будней, говорящих, что фантазия — этот побег от реальности. Ведь она — лишь палитра, позволяющая расписать жизнь яркими цветами… Тсуна уже уверенно ходил с шестом на высоте пятидесяти сантиметров и планировал поднять канат выше, хотя прошло всего две недели, и за это время он ни разу не спросил Аой о ее отце, способностях или призраках, хотя с каждым днем любопытство душило всё сильнее. Просто видел, что ей неприятно говорить о подобном, а потому не хотел наступать на больные мозоли, наслаждаясь временем, полным свободы. Свободы ото всего — от Реборна, обязанностей, рамок и запретов, условностей и самобичевания. Он летал. И не хотел терять этот сюрреалистичный, загадочный, полный волшебства мир. Страну Чудес не хочется покидать, если всю жизнь мечтал увидеть ее хоть одним глазком, но не решался. «Только дети верят в сказки», — говорили окружающие, стремясь вырасти. А он хотел стать взрослее, но не желал отпускать видеоигры, мангу и все остальные миры, в которых можно раствориться и побыть героем, спасающим принцесс, а не двоечником без планов на будущее или лидером могущественного клана. Вот только он понимал, что когда-нибудь придется шагнуть за границу Чуда, разузнав больше о боли, что таится в его подвалах. Правда, не догадывался, как скоро это произойдет. — Аой-сан! Переулок отталкивал взгляд серыми стенами многоэтажных домов, мусорными контейнерами и нахохлившимся столбом линии электропередач, обиженно взирающим на широкую улицу с другой стороны темного узкого прохода. Но еще более темное пятно в этой мгле заставило Тсуну остановиться и заглянуть во мрак. Слишком черное пятно, отчего-то сидевшее на асфальте, прислонившись спиной к стене. — Что с тобой? Паника в голосе, мгновенно пропустившее удар сердце, ускорившийся до невозможности бег, страх и надежда на лучшее. «Может, это очередная ее странность, и ей не плохо?» Солнце нещадно жгло землю, будто решив отомстить за недавние дожди, вороны насмешливо взирали на голодных псов с недостижимых для тех ветвей еще зеленых деревьев, даривших сень непримиримым врагам, людской улей гудел, перетекая от одного магазина к другому, от офисов к подъездам домов, от метро к паркам и скверам, но здесь, в подворотне, время замерло, парализованное вспышкой ужаса и отчаянным нежеланием потерять дорогого человека. Тсуна подбежал к девушке, бледной, отрешенной, неплотно смежившей веки, и, не успев подумать, что та выглядит так, будто спит, схватил ее за плечи. Мир рухнул. Взорвался на кусочки, сочной радугой рассыпался по коже, выжимая из нее алую боль, впился в сосуды страстным поцелуем и припал к источнику души, стремясь его осушить. Капля за каплей падал на асфальт холодный пот, но его никто не видел. Не мог увидеть. Савада Тсунаеши падал в пропасть, отчаянно размахивая руками и ногами, но не в силах даже зажечь Пламя. «Как Алиса», — промелькнуло на краю сознания, чтобы утопиться в сером вихре. Секунда, и ноги коснулись земли, словно и не было головокружительного падения в бездну, подкосились, уронив тело на острые камни, а в легкие ворвался удушливый спертый запах, усиливший и без того беспощадную тошноту. — Ты здесь откуда?! — взволнованный голос человека, за которого он так переживал, заставил Тсуну распахнуть зажмуренные глаза и поднять голову, но увиденное не дало ему ответить. Реальность въедалась в сознание серной кислотой, расплавляя глаза, подбираясь к мозгу и сжигая его вместо того, чтобы позволить осознать происходящее. Серые скалы впивались в низкое угрюмое небо, рокочущее хриплым громом, низвергающее на землю белые вспышки молний из недр плотных вязких туч, грязных, хмурых, бессмысленно жестоких. И где-то там, за пределами видимости, молнии, наверное, врезались в такие же, как здесь, камни, потрескавшуюся за долгие тысячелетия без дождя землю, никогда не жившие, лишенные листвы толстые деревья, кряжистые, ветвистые, впивающиеся мощными корнями в скалы и дробящие их, но не способные впитать несуществующую влагу, чтобы расцвести. «Сказки кончились, остались одни кошмары». И в мире ужасов тебя может спасти только фантазия, ведь главное здесь не серость и уныние пейзажа, а жители, которых лучше не видеть. Вот идет девочка лет пяти, и у нее на голове алая шляпка с серыми пятнышками, надвинутая так низко, что даже глаз не видно. Вот человек в костюме мумии, обмотанный бинтами, лежит у скалы и стонет. Вот хохочет краснолицый пират, похлопывая себя по культе, еще не обзаведшейся деревянным протезом. Вот покрытый огромными волдырями инопланетянин с красной, а местами черной кожей, шепчет: «Да гори оно всё синим пламенем». А вот багряная биомасса булькает, силясь пошевелить подобием челюсти, но неизменно терпит поражение, потому что лужам говорить не позволено даже в сказках. Это не люди. Не люди. Просто ночной кошмар. Надо проснуться. Надо открыть глаза и… Он похлопал себя по щекам, не замечая нервной дрожи в пальцах. — Это не сон, — безжалостно, беспощадно… обреченно. Тсуна вскинул голову, но Аой встала на колени напротив и взяла его руки в свои. Ее ладони были теплыми. Удивительно теплыми в этом холодном мире, где даже камни, казалось, мечтали сродниться с кусками льда. — Как ты здесь оказался, скажи? Как оказался?.. Сначала бы понять «где»! Ведь он понятия не имеет, ни как попал, ни куда! — Ты… сидела на асфальте. Думал, плохо. Подбежал, а… упал. Сюда. Не знаю… — А что ты сделал, когда подбежал? Коснулся меня? — мягким, спокойным голосом продолжала расспросы медиум, не отпуская его ладони и словно впитывая его панику. Тсуна начал приходить в себя: в конце концов, он был здесь не один, где бы это самое «здесь» ни находилось. Значит, сумеет найти дорогу домой. — Я… за плечи. Да. За плечи. Хотел проверить, в порядке ли ты, — спутанная речь, еще больше запутавшиеся мысли, не способные распутаться самостоятельно. — Понятно, ты коснулся меня, когда я входила в транс, и тебя затянуло следом. Не бойся, я сейчас помогу душе уйти, и мы вернемся домой. — Вернемся? — отчаянная надежда во взгляде и мгновенно сжавшиеся пальцы, до боли крепко схватившие чужие ладони. — Да, обещаю. Только сначала Очищение, иначе он потеряет доверие ко мне, и будет тяжело помочь ему потом. Хорошо? — Да… Да, конечно, но что это за место? Что вообще происходит? — Это Чистилище, — спокойно ответила медиум, и по спине Тсунаёши пробежали мурашки, а с виска скатилась соленая капля. — Точнее, я его так зову. Как оно называется на самом деле никто из местных не знает. Это перевалочный пункт. Души умерших попадают сюда, чтобы свыкнуться со своим положением, а когда принимают смерть, переходят дальше, в загробный мир. — То… то есть… — во рту мгновенно пересохло, язык не ворочался. — Мы… умерли? Страшное слово камнем упало на вечные сумерки и разбилось вдребезги. Здесь оно было слишком привычным, слишком обыденным, единственно настоящим. Но не для них — не для живых. — Нет, конечно, не волнуйся. — Он шумно выдохнул, мгновенно вспоминая лица родных и друзей, а сердце сорвалось в галоп. Руки задрожали вновь, на этот раз от облегчения. — Просто призраку нужно вернуться сюда, чтобы суметь пойти дальше. Понимаешь, если душа не может обрести покой, в ней зарождается камень, что тянет ее к миру смертных, и она возвращается в нашу реальность, но может приходить сюда, когда пожелает, только вот дальше ей хода нет. А когда она примирится с произошедшим, должна прийти в Чистилище, оставить здесь камень, и тогда ее заберут отсюда — только так, из нашего мира она уйти не сможет. Потому все призраки заранее возвращаются сюда перед Очищением — чтобы не видеть больше мир смертных, не возжелать остаться в нем, зарождая новый камень. А если призрак не хочет уходить, я сама его сюда затягиваю, по той же причине. Ты коснулся меня, когда я впадала в транс, вот тебя и затянуло следом, но не бойся, это даже не наши настоящие тела, лишь души. — То есть душу вырвало из тела?! — всё это звучало как фантастический рассказ, однако серые камни, белые молнии и мертвые люди — да, да, люди! Не монстры! — говорили куда громче слов. Вот дети играли в «дочки-матери», роняя на пепел веков багряные капли, не способные достичь цели, лишь исчезавшие на полпути, а изорванные в клочья платья обнажали белые кости, ослепительно яркие в этом безлунном мире. Вот женщина пыталась расправить слипшиеся волосы на остатках черепа, вытаскивая из них ненужные уже серые кусочки некогда столь важного вещества. Вот мужчина старательно прилаживал к плечу сломанную деталь конструктора — руку, потерявшую шарнир в недавней аварии. А вот сплевывали белую пену отравленные кем-то близнецы, вяло смотревшие на небо безразличными ко всему глазами, отрешенно выслушивая ностальгически тихие рассказы старика о прошлом… Лохмотья кожи, обрывки мышц, капли крови, потоки слез — единственной влаги, что могла напоить деревья, но испарялась, не долетая до покрытой тусклым пеплом земли. Неужто этот мир может поглотить его, Саваду Тсунаёши, так нелепо оторвавшегося от собственного тела?! А впрочем, не нелепо. И несмотря на то, что он еще многого не успел совершить в жизни, многого хотел достичь, попытка помочь другу не казалась неправильной — даже сейчас. — Не бойся, душа всё еще привязана к телу нитью жизни, так что ты вернешься в целости и сохранности, — успокоили его мягко. По телу словно разряд тока пробежал — всё будет хорошо. Хорошо. Он может в это верить, может верить Аой, она ведь его не обманет, не бросит, не предаст… — Главное, держи меня за руку и, что бы ни случилось, не отпускай ее. Хорошо? Он тут же закивал, всё быстрее и быстрее, напоминая самому себе китайского болванчика, но не в силах даже рассмеяться над странным сравнением. Просто мозг выдавал неуместные картинки, желая защититься от того, что видели глаза. — Вот и молодец. Держи меня крепко и не отпускай, потому что здесь легко заблудиться, а дорогу назад знаю лишь я. Только… Тсуна. Послушай меня внимательно. Он напрягся оттого, как изменился ее голос — стал внезапно напряженным, серьезным, а мягкость скрыла за собой волнение. — Я сейчас могу вести себя странно. Мне никогда не рассказывали, как я веду себя во время Очищения, но, думаю, это может быть пугающе. Я могу… не знаю, говорить что-то или закричать, или, может, забиться в конвульсиях, потому как всегда приходила в себя лежа. «Это больно». Слова из прошлого прорезали память и ворвались в настоящее. — Может, не надо? — испуганная фраза слетела с губ до того, как ее успели обдумать. Аой нахмурилась. — Не хочу, чтобы тебе было больно… Она улыбнулась. Печально и понимающе. Напряжение ушло вместе с непониманием и раздражением, вспыхнувшими лишь на секунду. Медиум печально рассмеялась и потрепала его по волосам. — Точно ты шиншилла. Милая и добрая. Привычная шутка, привычное смущение, непривычное, но такое нежное прикосновение — он не хотел больше паниковать. В конце концов, Аой бывает в этом мире постоянно и постоянно испытывает боль ради спасения чужих ей людей. Какое право он имеет останавливать ее, какое право имеет мешать своими страхами, какое право имеет вообще бояться? Он должен быть сильным. Нет, обязан. Обязан самому себе, ведь он так решил. И пусть здесь не зажечь Пламя Предсмертной Воли, он справится. Потому что сейчас дело не в нем. Дело в друге. В друге, которому будет очень больно. Тсуна встал, не издав ни звука — подавив тяжкий вздох на подступе к горлу. А затем сжал ее левую ладонь, встал сбоку и кивнул. — Я буду рядом. Ты… скажи, может, я могу чем-то помочь? — Нет, ты ведь не медиум, хотя уровень ментальной энергии у тебя высок, да и я привыкла. Просто будь поблизости, тогда не потеряешься, и держи меня за руку, тогда мертвые к тебе не подойдут, они сторонятся медиумов, а так на тебя распространяется моя аура. В потоках моей энергетики ты словно в защитном коконе, так что не бойся их. Впрочем, они мирные и никого не обидят, просто могут захотеть поговорить, а ты… ни к чему это, ни тебе, ни им. Им не надо обретать привязку к миру живых, тебе — бояться. — Я не отпущу тебя, — уверенно сказал Тсуна, решив, что будет смотреть на этот мир, не отворачиваясь. Потому что это мир его друга. Сильного друга, на которого он хотел походить. — Вот и правильно. А теперь… прости. — Она обернулась к человеку, стоявшему всё это время поодаль, у одного из деревьев, и обратилась к нему. — Извините, Тодо-сан, непредвиденные обстоятельства. Спасибо, что согласились сюда прийти и подождали. — Я ждал больше шестидесяти лет, неужто пару минут не переживу? Ах, простите, я ведь и так мертв, — он рассмеялся собственной шутке, Аой улыбнулась, искренне и заразительно, а Тсуна пытался подавить рвотные позывы. У этого человека не было глаза, глазницы, теменной кости, а вспоротый живот дарил воздуху сладковатые ароматы гнили. Покрытые багрянцем руки удерживали внутренности, готовые в любой момент выпасть и разметаться по камням, военная форма времен Второй Мировой скалилась на небо осколками прошлого. Солдат, погибший в бомбежке, даже не попав на фронт, совсем еще молодой, не старше их самих, но пугающе взрослый — в единственном целом глазе читалось понимание, коего нет порой даже у семидесятилетних стариков. А смех вдруг резко замер, обратившись в слова, которые давно копились в глубине искалеченной души. — У меня была невеста. Хорошая девушка. Мы прощались. А потом эта чертова бомба. Эти проклятые… — на секунду единственный глаз полыхнул яростью, в голос проник яд ненависти. Мужчина зажмурился, глубоко вздохнул, медленно выдохнул. Внутренности в ладонях затрепетали багряным лоскутным одеялом, не способным покрыться коричневой коркой. — Я просто хочу вернуться к моей любимой. Быть может, она еще ждет меня на том свете? Вернуться… Хочу сделать это, желаю всем сердцем, однако не могу. Всё думаю, думаю, думаю о том, почему мы воевали. Зачем. Ради чего. Ненавижу американцев, союзников, но хотя собирался на фронт с флагом в душе и сердце, с верой в истинность нашей идеи, теперь не понимаю и ее. Действительно ли существует идея, оправдывающая столько смертей? Это сейчас Порог заполняют убитые в спорах, больные да жертвы катастроф — тогда тут бегали дети, искалеченные бомбами, плакали беременные женщины, выпотрошенные монстрами, молились евреи, тысячи евреев, больше похожих на скелеты, которые и стоять-то на ногах не могли от голода. Люди. Люди были здесь и там, люди страдали, умирая, люди страдали, убивая, люди смеялись, отдавая приказы бомбить города. А потом была Хиросима. И здесь было много японцев, меньше, чем евреев, гораздо меньше, но мне показалось, что они такие же. Впервые. Ибо… смерть всех равняет. Богатых и бедных, умных и дураков. Исподволь подкрадывается, нападает и всегда побеждает — воистину лучший охотник. Я просто хочу перестать ненавидеть. И увидеть Аки-доно. Она смогла уйти, а я… не простил ее смерти. Нижайше прошу проводить меня вперед, Аой-доно, заранее благодарю вас за неоценимую помощь, долгих лет жизни вам, процветания вашему дому. Тсуна слушал, как завороженный. Речь, полная непривычных устаревших слов и оборотов, ровная и чистая, полная боли и тоски, но отнюдь не черная, ложилась на сердце раскаленным железом и омывала рану живительным бальзамом. Он был прав, думая, что жестокость ни к чему не приводит, здесь это понимали все. Почти все… Кроме тех, кто не мог отказаться от ненависти даже за пределами жизни. Но таких всё же было меньшинство. Ведь этот бескрайний темный мир полнился стонами миллионов душ, что стояли на пороге вечности, отпуская обиды. — Позвольте мне забрать вашу боль, Тодо-доно, — улыбнулась Аой и протянула духу правую руку. Тсуна напрягся. Темная лента кишечника скользнула вниз, покрытая вязкой жидкостью ладонь коснулась протянутой руки. Аой не поморщилась, не отвела взгляд, словно вообще не заметила, что касается искалеченной руки трупа. Она улыбалась. Светло, тепло, нежно, так же, как улыбалась, уговаривая его не бояться… И Тсуна подумал, что это страшно — вечно жить в приюте смерти, обители скорби. Но если не сломаешься, станешь по-настоящему сильным. А может, просто научишься перешагивать через собственные слабости? И вдруг она упала. В звенящей тишине, наполненной неслышимыми более стонами погибших, осела на острые камни, но Тсуна успел подхватить обмякшее тело и положить на землю, не дав разбиться. Тодо стоял рядом, единственный глаз помутнел, будто подернувшись дымкой, руки бессильными плетьми повисли вдоль тела, обнажая омерзительную реальность — осколок металла, застрявший прямо в позвоночнике, прорезавший кожу, мышцы и внутренности, но не сумевший перебить главный опорный столп организма. Человеческое достижение оказалось слабее творения божеств. И они смеялись над человеком, всё еще боровшимся с подступавшим к горлу комом, старательно дыша через нос, чтобы не чувствовать на губах вязкого привкуса гнили, витающего в воздухе. Тсуна поднял глаза и посмотрел на небо. Серое, мрачное, тоскливое, оно обрушивало на мир новые порции страданий, словно отражая печали тех, кто плакал под ним, но не проливая в ответ ни слезинки. А возможно, люди просто выплакивали все слезы небес, не оставляя им влаги? Пейзажи, больше похожие на иллюстрации Гюстава Доре, раскинулись под вечно яростным, но таким сильным небом, словно Ад из «Божественной комедии» решил поприветствовать души смертных, заглянувших за привычную ширму недолгого бытия. Скалы стремились пронзить небо, выращивали на вершинах копья из мертвых деревьев, раскинувших ветви, будто пытаясь уцепиться за воздух, чтобы найти еще одну точку опоры помимо этих алчных камней, мечтающих о недостижимом, громовые раскаты вторили стонам, всхлипам, мольбам и проклятиям, смешивая их и низвергая на истрескавшуюся землю вместе с белым огнем, ничего не сжигающим, лишь бьющим что-то, ожидающее удара внизу. И вдруг монотонную однообразную картину растерзал истошный, пробирающий до костей крик. Аой изогнулась, хватаясь за живот, и кричала, кричала, кричала… Слезы бежали из глаз, рука, всё еще сжимаемая другом, потянулась к левому глазу — отсутствующему у духа, а затем настала тишина. Резкая, вязкая, как кисель в солдатской столовой, призванный утолить жажду обреченных. — Нет… Лишь только тишина нахлынула вместе с привычным гулом монотонной боли, ледяные тиски, сковавшие его душу, рухнули оземь. По телу прошла лавина мурашек, сметая оцепенение и панику, оставляя желание помочь, защитить, спасти… Но Тсуна не мог ничего поделать. Впервые в жизни хотел помочь, будучи неспособным вообще ни на что. И всё же он попытался. — Аой-сан! Держись, ты сможешь… Приди в себя, эй! Он схватил ее за плечи, осторожно потряс, но его не услышали. Тогда он похлопал ее по щекам, но и это не помогло. Вытащил из кармана платок, вытер холодную испарину, покрывавшую ее лицо и шею, расправил сбившийся воротник, заправил за ухо прилипшую к вискам прядь. — Давай, ты сможешь, возвращайся… Она не слышала его. Лишь губы шептали беззвучно: «Аки, Аки, моя ненаглядная Аки, за что же тебя, за что?..» А призрак стоял рядом, и взгляд его медленно прояснялся, отпуская всю боль, тяжесть и ненависть, что хранило сердце. Молния ударила совсем рядом, где-то сбоку, но Тсуна даже не вздрогнул — не заметил ее, полностью погрузившись в нечто куда более важное. Он не мог нащупать пульс у души, лишенной тела, и пытался понять, жива ли она, раз всё еще движется, лишившись сердцебиения. Но боялся Тсуна не за себя; как и всегда в критический момент, он думал о других — страшился того, что друг может не вернуться из плена слишком страшного кошмара. Но этот кошмар не был худшим. И Аой вернулась, как возвращалась всегда. Она вдруг глубоко вздохнула, закашлялась, прижав руки к лицу и согнувшись, а Тсуна поддержал ее со спины, помогая сесть, и осторожно спросил: — Как ты? Тут, кажется, нет воды… Сможешь продышаться? Она резко вскинула голову и встретилась взглядом с его глазами. Столько боли в человеческом взгляде Тсунаёши не видел ни разу в жизни. И по телу пробежал холодок, ведь на секунду ему показалось, что он заглядывает в настоящую Бездну. Но Тсуна не отвернулся. Он продолжал поглаживать затянутую черной тканью спину, как давным-давно делала его мать, когда он болел, не отводя взгляд, и забота, заполнявшая его душу, выплеснулась через край, впитываемая мглой неспособной больше рыдать Бездны. Бездны, выплакавшей слезы так же, как серое грозовое небо в вышине. — Держись, Аой-сан… Я рядом. Чем я помогу помочь? Только скажи, я всё сделаю. И она поверила. Впервые в жизни на самом деле поверила человеку, который предлагал помощь, не думая о том, какой частью души тот делает предложение, потому что чувствовала — для Тсуны сейчас границ не существовало. Он не сомневался, не думал о себе и не мечтал убежать, он желал лишь одного — протянуть руку помощи и дождаться, когда за нее ухватятся, даже если в пропасть придется рухнуть вдвоем. — Ты… моя Полярная Звезда. Семерка. Священная Черепаха, приносящая удачу и надежду. — А? — он не понял, чем заслужил настолько лестную характеристику, но страх за ее жизнь еще не отступил, а потому на смущение и сомнение времени не было, как не было желания разбираться в ерунде. Ведь главным сейчас было лишь одно: — Как ты? В порядке? Что мне сделать? — В порядке… — эхом отозвалась Аой и попыталась встать. Тсуна тут же подхватил ее за талию и поднял как перышко — тренировки давали о себе знать. — Спасибо. Впервые очнулась не одна и… не думала, что смогу испытать радость, очнувшись. Это как пройти по мосту над бездной и добраться до цели, не упав. — Да ну тебя, я же правда волнуюсь… — Потому и спасибо. Он озадаченно на нее воззрился, а затем в глазах начало проступать понимание. Ведь после кошмара невозможно испытать радость, так она считала, а вот теперь… — Всё будет хорошо. — Может быть, — прошептала Аой и повернулась к призраку. Тот тепло смотрел на нее и улыбался — искренне, светло, без тени боли или сомнений. С надеждой. — Удачи вам, Тодо-доно. — Благодарю вас, Аой-доно. Если бы не вы… Так хорошо мне давно уже не было. Это счастье, повстречать на пути столь доброго человека. Берегите себя. И этого юношу. Он переживает за вас столь искренне, что невольно начинаешь улыбаться. Подобные вам двоим люди истинно бесценны. — Спасибо. Я рада, что мы смогли помочь, — легкий кивок, а дух внезапно поднес руку к сердцу, погрузил ее в собственное тело и вытащил, держа в окровавленных пальцах нечто невероятное — сквозь опаленную рубашку проступил небольшой, размером с арбузное семечко камень. Он сиял ярким голубым светом, единственным светом в этом вечно сумрачном мире, искрился, блестел незамутненной чистотой и холодным великолепием. Тсуна завороженно смотрел на это чудо, совершенно круглое, но переливающееся так ярко, будто алмаз в лучшей огранке, а впрочем, нет, куда ярче, ведь он не преломлял лучи солнца, а сиял сам, нежно и воодушевленно. Возвышенно. — Благодарю, — повторил Тодо, передавая камень. Он не заметил, что рана на животе лишилась поддержки, а может быть, просто перестал считать это важным. — Мира вашей душе, — ответила Аой, принимая подарок, и в миг, когда ее пальцы коснулись удивительного кристалла, тот ярко вспыхнул. Ее бледные синюшные губы озарила счастливая, бесконечно теплая улыбка, а глаза заполнились слезами. — Я рада, что помогла вам, правда. — Знаю, — было ей ответом. Контуры Тодо стали расплываться, истончаться, меркнуть, и вместе с сильным грохотом на землю опустилась белая молния. Очередная. Вот только она не врезалась в землю. Пронзив почти прозрачную душу, она впитала ее остатки и вернулась на небо, за грань мутных, печальных облаков. Тсуна завороженно смотрел наверх, словно пытаясь разглядеть в контурах безразличных туч лицо наконец сумевшего двинуться вперед, к своей мечте человека, а Аой сжала его руку, вновь улыбнулась и прошептала: — Как хорошо, когда они уходят. Теперь он наконец обретет покой… И Тсуна подумал, что впервые видит человека, столь искренне и светло радующегося смерти. Вот только она едва держалась на ногах, а потому он быстро взял себя в руки и уточнил: — Ты точно в порядке? Ничего не нужно? Может, я лучше тебя понесу? Ты не думай, я смогу! Я хоть и худой, но точно не уроню, ты же легкая… — Не бойся, я не упаду. Да и нам пора. Просто сил нет после всего, что пережила. — В смысле? — озадачился Тсунаёши. — В прямом. Держись за руку, сейчас будем падать так же, как попали сюда, по той же воронке, но в обратном направлении. Правда, сюда нас вел Тодо-доно, а обратно поведу я, но на обратном пути разницы нет. — А ты точно справишься? Может, лучше посидеть, отдохнуть? — Не волнуйся, справлюсь. А возвращаться надо поскорее, мало ли, кто наши тела найдет. Здесь, конечно, время течет иначе, но минут десять там точно прошло. Да и… я в порядке. Даже ненависть улеглась, правда, это уже благодаря тебе, обычно она дольше держится. — Ненависть? — повторил Тсуна, крепко сжимая ее ладонь, готовый в любую секунду подхватить хрупкое тело, если оно не сможет больше держаться. — О чем ты? Я думал, тебе было больно. — Конечно, — Аой скривила губы в своей обычной ведьмовской усмешке, и Тсуна понял, что сейчас узнает еще одну жуткую тайну. — Ведь для того, чтобы упокоить душу, необходимо Очистить ее от негативных эмоций. А сделать это можно, лишь забрав их. Пережив смерть духа секунда за секундой, вместе со всеми эмоциями, что пришли после осознания того факта, что он умер. Надо прожить их смерть, испытывая и физически, и морально то же, что испытали они. Тогда негатив перейдет от них ко мне, они Очистятся, а я выпущу его из себя, очнувшись. Правда, отголоски самых ярких чувств остаются еще на пару часов. Обычно. А сейчас вот осталась только боль в животе и голове, да слабость, а ненависть ушла. Он стоял, как громом пораженный, и смотрел в серые глаза, полные понимания и легкой иронии. Она не смеялась над его удивлением, лишь поражалась тому, что это вызывает столь искренний ужас. Ведь переживать почти каждый день чужие смерти для нее с самого детства было нормой.