***
Дни потекли размеренно и неторопливо. С утра Тсунаёши отправлялся на пробежку, потом на тренировочное поле за особняком, где выполнял различные комплексы упражнений вместе со всеми мафиози, также предпочитавшими отдавать утро физподготовке, затем завтракал, учился у специально приглашенного Девятым репетитора по естественным наукам, в том числе старательно изучая итальянский язык, как делал это последние четыре года, разве что учителями выступали Реборн и Гокудера, затем обедал, вновь отдавался учебе, а перед ужином в течение полутора часов занимался рукопашным боем с отцом, специально для этой цели освободившем в расписании «окно», несмотря на сильную занятость. К тренировке также часто присоединялся друг Савады Базиль, парнишка на несколько лет младше его самого, уже давно присоединившийся к CEDEF и работавший без устали на благо разведки Вонголы. Ужинали они обычно вместе, а затем Базиль и Ёмицу уезжали обратно в штаб CEDEF, для Тсуны же наставало самое сложное время — он отправлялся к Аой, и они тренировались в хождении по канату, после чего вместе Очищали духа, найденного медиумом еще днем: на удивление, в Штабе оказалось очень много «светлых» духов. Сначала Тсуна собирался погружаться в Чистилище вместе с подругой каждый раз, как будет находиться согласный на Очищение призрак, однако в первый же день понял, что этого его организм не вынесет: после одного путешествия он выматывался так, словно пробежал олимпийский марафон, когда же пришлось совершить два обряда подряд, с промежутком в четыре часа, он и вовсе еле сумел подняться на ноги, и весь оставшийся день провел в кровати, не в силах даже пошевелиться. Подобного он никак не ожидал, однако Аой пояснила, что перемещение вызывает огромную нагрузку на энергетические контуры, поскольку душа, по сути, практически отделяется от тела, а это вызывает огромные потери жизненной энергии. У самих медиумов энергетика была несколько иной, а потому отправляться за черту они могли довольно часто, разве что сами обряды Очищения выматывали, и потому больше трех духов в день Аой решила не Очищать. Тсуна же сначала сильно расстроился, но его довольно быстро успокоили, объяснив, что ничего страшного в его отсутствие не произойдет, поскольку Аой к подобному привыкла с детства, и одного совместного похода в день ей хватит для поддержания хорошего настроения. Сидеть рядом с ушедшей за грань девушкой Тсуне также запретили, сказав, что это будет отнимать время у его тренировок, а подобное недопустимо, и он, проиграв в споре, вынужден был согласиться, однако взял с подруги слово, что она будет вызывать его, если встретится с чересчур агрессивно настроенными духами, и та выполняла уговор: за неделю было Очищено трое друзей Тима Алонсо, что очень порадовало всех в штабе, ведь жизнь в нем стала куда спокойнее. Оставалось отыскать еще двух призраков, активно избегавших встреч с медиумом, но Аой знала, что это не продлится долго: как только она начнет активно гулять по Штабу, те непременно с ней пересекутся, поскольку их друзья сообщили, что никто из них ауру медиума считывать не умел, а значит, не мог предугадать, куда та отправится. Вот только духов в поместье было настолько много, что пока Аой просто не могла начать активные поиски, сосредоточившись на Очищении всех, кто ей встречался, и назначая самым лояльным встречу на определенное время по вечерам — время, когда Тсуна мог к ней присоединиться. В целом, ее дни проходили однообразно, но отнюдь не так насыщено, как у Савады: после завтрака Аой находила духа, Очищала, затем отдыхала, читая в библиотеке книги по истории Вонголы и мафии в целом, обедала, Очищала еще одного духа, снова пряталась в мире припыленных книжных корешков и мягкого рассеянного света желтых ламп, ужинала раньше остальных, помогала Тсунаёши улучшить координацию, а затем они вместе Очищали призрака и отправлялись отдыхать каждый в свою комнату. Тренировки как и прежде приносили обоим огромную радость, став настоящей отдушиной, лучшим временем суток, и Тсуна даже предложил поднять канат на два метра, причем ходил по нему к концу десятого дня пребывания в Штабе уже абсолютно уверенно. Прогулки в мир мертвых столь радужными не были. Хотя Тсунаёши после встречи с Сальваторе принял этот мир и перестал его бояться, не пугаться чудовищных увечий на телах (или душах?) умерших не своей смертью людей было выше его сил, ведь каждый раз, видя их, он понимал, насколько мучительной была каждая из этих смертей, и душа слишком добросердечного человека нестерпимо болела — за каждую оборванную жизнь, за каждый предсмертный крик, за каждую слезинку, что не успела упасть на землю, растворившись в небытии. Впрочем, с теми духами, которых Аой очищала, Тсуна беседовал, и после одиннадцати Очищений сказал, что узнал о Вонголе куда больше, чем из всех прочитанных книг, в ответ на что медиум рассмеялась и бросила: «Естественно, ведь книги по истории — сухая информация, сводка, а рассказы очевидцев трогают за душу, к тому же, они куда точнее описывают произошедшее, ведь историки знают не всё, а летописцы часто корректируют рукописи в угоду начальству». И Тсуна понял, что, несмотря на страстную любовь к книгам, Аой всё же любит живое общение не меньше… а впрочем, нет, не живое. «Мертвое». И в этом была огромная проблема, поскольку девушка наотрез отказалась знакомиться и с Ёмицу, и с Базилем, сказав, что ей хватит одного друга, и она не верит, что кто-то еще сможет по-настоящему ее принять, потому старательно избегала встреч с другими мафиози, предпочитая компанию призраков — тех, кто не причинял ей боль, зная, насколько тяжело справляться с душевными ранами. Тех, кто должен был вскоре уйти, а потому она не смогла бы привязаться к ним, какими бы замечательными они ни были… И Тсуне казалось, что всё неправильно, не так, как должно было быть, ведь он очень хотел разрушить эту стену отчуждения, но не мог. Не мог доказать подруге, что он не уникален, и другие люди тоже могут ее принять. Впрочем, кое-какой прогресс всё же был: Тсуна сумел уговорить ее прогуляться в ближайшем городе, попросив подвезти их компанию рабочих, как обычно планировавших заняться делами поместья. Почему-то с горничными и кухарками Аой вела себя менее отстраненно, нежели с высокопоставленными мафиози и их секретарями, и Тсунаёши, давно научившийся быть внимательным к деталям, не мог этого не подметить. Утро четырнадцатого сентября выдалось теплым, солнечным и удивительно ясным: на небе не было ни облачка, и лишь благодаря легкому прохладному ветру солнце не могло подарить смертным иссушающего жара. Приехав в город на черном микроавтобусе, друзья попрощались с работниками поместья, отправившимися на склад продуктов, и решили прогуляться. Время отъезда было оговорено заранее, в их распоряжении было целых четыре часа, и Тсуна, не раз бывавший в крохотном старинном городке, предложил отправиться в парк. Прошлым вечером он старательно пытался составить маршрут прогулки, который не вызвал бы отторжения у нелюдимой подруги, но в итоге пришел к выводу, что все доступные развлечения, а именно кафе, рестораны, торговые центры, ночные клубы, кинотеатры и боулинг, вызовут у нее отторжение, и разве что парк да берег небольшой речушки могли бы показаться ей интересными. А еще пешеходный мост над проходившей неподалеку железной дорогой, но это место он, по понятным причинам, решил обойти стороной. Предложение погулять в парке Аой встретила оптимистично и даже поспешила купить батон, услышав, что там имеется озеро с утками, а потому вскоре они уже сидели на лавочке возле небольшого заболоченного озера и крошили в воду белый хлеб. Аой увлеченно пересказывала одну из недавно вычитанных историй о Первом Вонголе, которую Тсунаёши еще не читал, чуть ли не по ролям разыгрывая происходившее, а тот заливался искренним веселым смехом и порой вставлял ехидные, но не злые комментарии, вызывавшие смех у них обоих. Солнце лениво плыло по небосводу, старательно очерчивая кончиками лучей каждый изгиб покрытых асфальтом тропинок, пытаясь проникнуть в трещины на нем, но неизменно терпя сокрушительное поражение от тьмы, затаившейся в глубинах черных провалов. Но солнце не расстраивалось, оно окуналось в зеленоватую водную рябь, пересчитывало перья раскормленных ленивых уток, вальяжно, словно крейсеры по океану, дрейфовавших по озеру, играло с листвой высоких деревьев и давно нестриженных кустов. Саваде казалось, что такой и должна быть его жизнь, мерной, спокойной, удивительно светлой, но внезапно солнечный свет от него загородили. Тсуна вскинул голову и удивленно воззрился на человека, разрушившего уютную атмосферу покоя и беззаботности. Худощавый парнишка в фирменной куртке службы доставки протягивал ему прямоугольную коробку примерно шестидесяти сантиметров в длину и что-то говорил по-итальянски, но Тсуна от удивления не смог разобрать ни слова. Он покосился на Аой, но та лишь пожала плечами и пробормотала: «Я не знаю итальянский». Впрочем, она тут же взяла себя в руки и уточнила у посыльного на английском: — Не могли бы повторить сказанное на английском, пожалуйста? Парень растерялся, задумался, а затем кивнул и произнес, старательно подбирая слова: — Тот человек просил передать. Неофициально. Подпись не нужна. Савада напрягся. Интуиция мгновенно столкнула его с лавочки, заставив вскочить и потянуть Аой за собой, а посыльный окончательно растерялся. — Мне всё это не нравится, — пробормотал Тсуна. — Думаешь, бомба? — нахмурилась Аой. Эти слова вызвали резкое отторжение, и он понял, что интуиция с ними не согласна. Но тогда отчего предчувствие беды было столь ярким?.. Он попросил носильщика поставить коробку на лавочку, припомнив уроки итальянского, а также уточнил, как можно будет его найти. Парень протянул визитку своей фирмы и ушел, а Тсунаёши, достав из кармана складной перочинный нож, подаренный ему на последний День Рождения Гокудерой, осторожно разрезал скотч, стараясь не сильно тревожить посылку. Отогнув края картона, он озадаченно вскинул брови: внутри обнаружились запаянные пакеты с сухим льдом. Тсуна осторожно вытащил верхний и… Вскрик. Одинокий, растерянный, насмерть перепуганный вскрик, похожий на стон отчаяния падающего в бездну человека, знающего, что вокруг ни души. Тсунаёши отпрыгнул от лавочки, выронив нож, и начал растирать ладони, вмиг покрывшиеся холодной испариной. Аой удивленно смотрела в коробку, не издавая ни звука, а ему казалось, что мир затопляет вязкая, густая, липкая мгла. Голова. Из недр забитой льдом коробки на него пустыми глазами смотрела отрубленная человеческая голова. — У него что-то во рту лежит, — всё так же спокойно, без тени паники произнесла Аой и, вытащив еще пару пакетов со льдом, опустила руку в коробку. «Хиии!» Тсуна отпрыгнул еще дальше в миг, когда девушка безучастно выудила на свет смятый клочок бумаги, развернула его и начала читать. Эта сцена показалась ему до отвращения мерзкой, гадкой, уродливой, неправильной… «Как она может, как может?!» — Вот твари, — процедила Аой, опустив руку с измятым посланием и с ненавистью глядя куда-то на горизонт. — Это ваш человек. Видимо, разведчик. Вам объявили войну. Точнее… Вонголе хотели передать, что вычислят всех ее шпионов. Семья Эспозито. Тсуна застыл, как каменное изваяние. Переведя взгляд на лицо человека, безразлично касавшегося трупа, он смотрел на нее и не мог понять, почему всё именно так, почему происходящее настолько абсурдно и граничит по безумию с самым жестоким фильмом ужасов. «Почему ей его не жаль? Почему она не боится? Это же труп! Как она может трогать его и…» — Он же мертв! — воскликнул Тсуна, сжимая кулаки. — Да, конечно. Раз тут только голова, он не может быть жив. Спокойный, безучастный ответ, похожий на издевку. — Тебе что… всё равно? — едва слышно прошептал он. — Ты же… трогала его! — А что в этом такого? «Что такого?.. Что такого?! Но ведь это труп, труп! Он холодный, мертвый, он труп!» — Он же мертв! — И что? Почему я должна относиться к мертвым хуже, чем к живым? — Тсуна замер. В глазах Аой застыло искреннее удивление и непонимание, а ее слова резали совесть больнее ножа. — По-твоему что, живым руки пожимать можно, а мертвого коснуться нельзя? Он чем-то хуже? А чем? Тем, что холодный? Даже если его рука вся в гное, крови или обгорела, я ее пожму. По спине пробежали мурашки, ладонь прокололи тысячи игл, игл воспоминания о крепком рукопожатии, оцарапавшем кожу обгоревшей коркой. — Я обниму ребенка, если у него нет головы или выпотрошен живот. Я сотру слезы утопленника и поцелую в щеку задушенную беременную женщину, мечтающую об утешении. Я погружу руку в жижу, некогда бывшую человеком, если она попросит вытащить из нее Камень Смерти, так как ее руки перемолоты. Потому что они такие же, как мы, ничем не хуже, разве что выглядят необычно. С самого моего рождения в парке рядом с нашим домом обитал погибший в автокатастрофе Момо-сан, и когда мне было шесть, мы подружились, он даже спал иногда со мной в обнимку — когда мне было грустно и плохо. У него не было левой руки и торчали ребра, но можно было так устроиться на груди щекой, что они меня не кололи. Ему было шестьдесят пять, и он всю жизнь мечтал о детях, но судьба не дала. И со мной он не общался слишком часто лишь из страха заразить своей ненавистью к людям, что сбили его и, развернувшись, проехались еще раз, потому что им, пьяным, молодым, жизнерадостным, это показалось забавным. Но знаешь, добрее него в моей жизни никого не было. Его я отправила на небеса первым. Он заслужил покой, хотя мне больно было расставаться с ним. Так почему я должна избегать мертвых? Они куда лучше живых, ведь хотя сердца заполняет ненависть, они уже не стремятся к тому, что так важно живым: к власти, деньгам, влиянию на окружающих, славе… Они хотят лишь отомстить. И я их понимаю. А вот тех, кто проезжает по трупу ради смеха — нет. — Но… Но призраки почти как живые, а это — тело! Разве можно вообще доставать эту бумажку вот так, разве… разве это не осквернение?! Растерянность, непонимание и возмущение сталкивались с осознанием простого факта: Страна Кошмаров разительно отличалась от его мира. Его укладывала спать мама, теплая, дышащая, усталая, в очередной раз услышавшая, что отец не приедет домой, но лелеющая надежду на его приезд в следующем месяце. У человека, обнимавшего перед сном Аой, надежд не было. Только боль. И чувствовала она не мягкие нежные руки на лбу, а кровоточащую рану под щекой. Вот только он всё же мог двигаться, говорить, дух — это не тело! — А какая разница? — Аой вскинула бровь и криво усмехнулась, глаза ее начал затоплять туман боли, почти физической, яркой и ослепительно жгучей. — Призрак — это душа, вырванная из тела. Это мертвец. Он мертв, Тсуна, мертв, он не может ни пойти в кино с друзьями, ни сказать жене, как любит ее, ни ударить вора, пытающегося вырвать у нее из рук сумку. Он мертв. Как и его тело. Тело — тоже мертвец. И оно также не способно ни на что, доступное живым. Оно точно такое же, как форма души, и если я сейчас поглажу по щеке этого несчастного, — она обернулась к коробке и провела пальцами по щеке застывшей в картонном плену головы, а на губах заиграла мягкая, добрая улыбка, — это то же самое, как если бы я сделала это, пытаясь подбодрить его душу. Я хочу дарить мертвым не свой ужас, не свою панику, не отвращение и отторжение. Я хочу дарить им понимание, принятие и любовь. — Она обернулась к Тсуне и тихо спросила: — Тварь, что убила этого человека, запихнула ему в рот бумажку, чтобы поиздеваться еще сильнее. Так почему же я не могу вытащить эту мерзость, освободить его? Почему я не могу быть к нему добра? Почему я должна отскакивать от коробки с воплем ужаса вместо того, чтобы хоть немного облегчить его боль? По спине Тсунаёши пробежали мурашки. Пальцы мелко задрожали. Всё было совсем не так, как казалось… — Но в одном ты прав. Тело — не дух, оно уже не услышит ни слов поддержки, ни слез, ни испуганных вскриков. Ему всё равно. В отличие от души. И поэтому нет смысла гладить его по щеке, стараясь подбодрить, тело этого не оценит. Нет смысла ему улыбаться. Надо просто помочь ему как можно скорее отправиться в могилу, чтобы душе стало спокойнее, и всё. Я не буду лить слезы, они телу безразличны. Я не буду пугаться, это по отношению к нему нечестно. И я не буду ему сочувствовать, потому что телу на самом деле всё равно. Если я встречу его душу, возьму ее за руку и крепко сожму, предложив помощь. Для тела же я могу сделать лишь одно. Она обернулась к лавочке, подняла пакеты со льдом и сложила их обратно в коробку, положив сверху измятое послание, а затем закрыла ее и, глядя на небо, тихо произнесла: — Я могу лишь отвезти его тому, кто сумеет организовать похороны. И доставить послание, чтобы этих тварей нашли и наказали. Возможно, тогда его ненависть станет хоть немного меньше… Тсуна закрыл глаза. В душе боролись противоречивые чувства, а разум шептал, что ему никогда этого не понять, но правую руку всё еще жгло воспоминание о болезненном, но таком важном рукопожатии, принесшим радость и ему самому, и мертвецу, что улыбался, исчезая в белом мареве. Так как он может винить Аой за то, что она обнимает мертвецов, не важно, дух это или тело? Как он может винить ее в том, что она пытается им помочь? И как он может винить ее в том, что она не боится смерти?.. Ведьмы ведь живут смертью, танцуя на углях целую вечность, так можно ли обвинять их в этом? — Тебе его не жаль? — едва слышно спросил Тсунаёши, озвучив единственный оставшийся вопрос. И вдруг почувствовал, как его ухо опалило горячим дыханием, а истрескавшиеся губы, порой задевая кожу, едва слышно произнесли: — Я видела столько смертей, Тсуна, что привыкла к ним. Я сочувствую умершим, но не из-за потери жизни, а из-за боли, что они перенесли, из-за потери важных людей, из-за не исполнившихся надежд. Но я никогда не буду жалеть их, ведь жалость унижает. И никогда не посочувствую из-за самого факта смерти. Потому что смерть куда честнее жизни, ведь она столь же естественна, но в ней никто больше не носит маски. Я считаю, что мертвым повезло: их больше никто не ранит, кроме собственных воспоминаний. А потому я посочувствую их душам, когда встречу их и узнаю, как они умерли, но не раньше. Ведь до тех пор я не узнаю об их чувствах, и буду видеть лишь сам факт смерти. А это не то, из-за чего стоит лить слезы. — Но ты ведь теряла дорогих людей, так как же ты?.. — Именно. Смерть причиняет боль живым, Тсунаёши, — всё так же не отстраняясь, ответила Аой. — Они страдают, потеряв дорогих людей. Но мертвые идут дальше, пусть даже им больно терять родных. Они не останавливаются лишь из-за привязанностей, всегда только из-за ненависти, ведь привязанность — светлое чувство, она не может обречь на страдания. А потому я не буду плакать над смертью человека, ушедшего мирно в кругу семьи, если этот человек мне не дорог. Ведь я знаю, что ему не было больно. А смерть… Он пойдет дальше. Не будет страдать. И это хорошо. Тсуна поёжился. Вспомнилось, как когда-то давно Хибари Кёя, глядя пустым взглядом на закатное небо, тихо сказал: «Есть жизнь — надо принимать ее, нет — надо принять смерть. Потому что она неизбежна. Это закон самураев. И это правильно». Он отстранился и заглянул в глаза человека, не просто принимавшего смерть, как чужую, так и свою, но любившего ее. И в это мгновение наконец понял, почему в Чистилище, мире вечного ужаса, Аой улыбалась куда чаще, чем в мире живых, почему там она не пряталась ни от кого, почему всегда дарила мертвецам поддержку и заботу — даже голос ее там менялся, становясь теплым и нежным. Просто Аой Сато любила смерть. И не любила жизнь. Ведь мертвецы ранили ее разве что ядовитыми словами, но она знала: это не из ненависти к ней самой, а от чрезмерной боли; живые же причиняли ей боль намеренно, целенаправленно, планомерно. Мертвецы благодарили ее, поддерживали, живые смеялись, унижали, использовали. Страна Кошмаров была ей роднее реальности, но там было слишком много боли, а потому она уходила в Страну Чудес своих фантазий и книг, чтобы увидеть хоть что-то светлое и по-настоящему счастливое. На его глаза вдруг навернулись слезы. Захотелось обнять ее и сказать, что всё будет хорошо, но он знал: ничего хорошо не будет. По крайней мере, пока она сама не захочет найти свет в самом мерзком для нее мире. В реальности. — Я тебя не отпущу. Даже если попытаешься уйти, не отпущу. И познакомлю с друзьями. Ругайся — не ругайся, убегай — не убегай, я познакомлю тебя с теми, кто точно не посмеется над твоим поведением. Потому что такие люди есть. И я не хочу, чтобы ты и дальше была одна, среди тех, кто может только смеяться над странностями. В этом мире тоже есть свет. Просто ты его пока не видела. Не нашла. — Я нашла тебя… или ты нашел меня, — тихо ответила Аой, глядя на растрескавшийся асфальт, и в глазах ее отчаяние сменилось усталостью, тоской и обреченностью. — Этого мало. Для тебя. Ты пока не поняла, но… Пока я один, я — исключение из правил, и мир вокруг не станет для тебя светлее. Но когда ты поймешь, что тебя могут принять и другие люди, света станет больше, я уверен. — Зачем? — устало спросила она. — Чтобы ты перестала ненавидеть жизнь, — тихо, но очень четко ответил Тсунаёши, и Аой закрыла глаза. А затем тяжело вздохнула, отвернулась, подошла к лавочке и подняла коробку. Маленький картонный гроб, полный скорби. — Я не хочу любить этот мир. Даже если свет в нем есть, мрака куда больше. — Его не обязательно любить. Но можно хотя бы не ненавидеть. Она не ответила. Лишь неопределенно повела плечами и двинулась в сторону выхода из парка. Необходимо было срочно ехать в Штаб, рассказывать о произошедшем, но отчего-то в душе Тсуны уже не было ни страха, ни ненависти, ни злости, лишь печальное принятие простого, однако до сих пор скрывавшегося от него факта: жизнь на самом деле очень жестокая штука, в ней слишком много боли, настоящей боли, а не страха перед одноклассниками, отбирающими деньги на обед. А потому надо к этой боли привыкать, чтобы она тебя не сломала.***
По дороге к месту встречи с работниками усадьбы Тсунаёши молча обдумывал сложившуюся ситуацию и искоса поглядывал на Аой, бережно, но абсолютно спокойно несшую чудовищную посылку. В голове царил хаос, но мощным усилием он сумел подавить собственные эмоции и попытался думать логически, вот только вывод был неутешителен: возвращение в усадьбу отнимет слишком много времени, а потому самым эффективным способом разобраться в ситуации будет звонок отцу и просьба выслать на место происшествия группу для расследования. Штаб CEDEF находился неподалеку от усадьбы, и, соответственно, от города, в котором находился Тсуна, причем к городу был ближе именно Штаб разведорганизации, а потому если и стоило кому-то звонить, так именно им. А звонить явно стоило, ведь так специалисты смогут быстрее начать расследование и найти разносчика, доставившего коробку. Кивнув собственным мыслям, Тсуна попросил Аой подождать и набрал номер отца. Долгие гудки привычно расстраивали, но сейчас еще и раздражали, ведь время было очень дорого — лед при такой температуре воздуха казался не слишком надежным защитником… Наконец Ёмицу ответил, и Тсунаёши, всё еще пребывая в прострации и злясь на самого себя за то, что подозревал подругу в жестокости, не заметил, как начал разговор в несвойственной ему манере. Вернее, эта манера была как раз характерна для него, однако исключительно в моменты абсолютной уверенности в себе, то есть при зажжении Пламени… — Отец, у нас чрезвычайная ситуация, нужна твоя помощь и группа расследования. Ты в курсе, мы поехали сегодня в город, и во время прогулки к нам подошел посыльный. Карточку я взял, интуиция подсказала, что он на самом деле простой разносчик, не более, но поговорить с ним стоит. В коробке была… — он на секунду запнулся, закрыл глаза, глубоко вдохнул, а затем произнес слова, которые совершенно не хотел произносить: — отрубленная голова. Разведчика Вонголы. На том конце провода раздался звук падения чего-то легкого, возможно, Ёмицу уронил на стол ручку. А через пару секунд прозвучало отрывистое, резкое, полное ярости и боли: — Еду. Тсуне велели встретить группу у той самой фирмы, в которой работал разносчик, но внутрь не заходить и подождать в каком-нибудь переулке, чтобы не попасться ему на глаза, а также быть крайне бдительным на случай, если у офиса будет ждать засада, и Тсунаёши неспешно двинулся к пункту назначения, специально растягивая прогулку, чтобы не ждать на месте слишком долго. Аой брела рядом, вот только казалось, что она где-то очень далеко, не только мыслями, но и душой, от чего ему становилось неуютно. Всё было каким-то неправильным, исковерканным, сломанным… и ему показалось, что он сам всё сломал. — Прости. Слова сорвались с губ прежде, чем он понял, за что хочет принести извинения. Аой вздрогнула и растерянно на него посмотрела. Тсуна потупился и нехотя пробормотал: — Плохо сомневаться в друзьях… — Полагаю, у тебя была причина, — вздохнула медиум, поднимая взгляд на безоблачное, излишне яркое небо, безразличное к земле. — Мое поведение всё же слишком странное. Даже для тебя. — И всё-таки я не должен был сомневаться. — У тебя был шок из-за этого синьора, — легкий кивок в сторону коробки, и Тсуне показалось, что мертвец для нее был куда более живым, нежели окружающие люди, но он отогнал эту пугающую мысль. — Да, но всё равно… Прости. Я не хочу, чтобы такое повторилось. — Простила. Уже давно. Ты… ты особенный, Тсунаёши. Потому я буду прощать тебя, сколько бы ты во мне ни сомневался. Ведь я решила в тебя поверить. — До сих пор не пойму, почему, — пробормотал он, чувствуя, как с сердца падает камень. — Потому что ты умеешь то, чего не умел никто из тех, кого я знала. Ты умеешь видеть суть за сотнями ширм и стен, что человек возводит вокруг своей души. — Сейчас вот не увидел… — Бывает. Ты ведь не робот и не идеал. Все ошибаются. Так что не кори себя. Хотя, конечно, было обидно. — Прости… — пробормотал он, снова утыкаясь взглядом в асфальт. — Да простила, простила уже, — улыбнулась она и потрепала его по волосам… той самой ладонью, что совсем недавно гладила по щеке мертвеца. По спине пробежали мурашки и исчезли в никуда. Их не должно было быть. Ведь эти руки не были запятнаны, напротив, они создавали чудо. — Ты удивительная… — Вовсе нет, — рассмеялась она. — Хотя… Каждый человек уникален, двух одинаковых людей нет, так что с такой точки зрения ты прав. — Просто ты умеешь прощать, — вздохнул Тсунаёши. — Мукуро говорит, это глупо, а я думаю, прощать тех, кто заслуживает прощения, правильно. Только вот как понять, кто его заслужил? Мне помогает интуиция, да и вообще… Я просто не умею долго злиться. А ты умеешь. Но при этом умеешь и прощать. Вот Такеши, как и я, долго не злится, старший брат тоже, а Хаято, Мукуро и Хибари-сан, наоборот, прощают редко. А у тебя как-то странно: судя по твоим рассказам, ты прощаешь, но перестаешь подпускать к себе людей, которые тебя обидели, считая, что они тебя снова ранят, и при этом всё же не отгородилась от меня. Почему? — Прощать меня научили духи: видя их страдания, я поняла, что копить в душе злость — значит мучить в первую очередь самого себя. Но и подпускать к себе тех, кто ранил когда-то нет никакого желания, ведь они наверняка ударят вновь, потому что они хотели ударить в первый раз. А ты причиняешь боль неосознанно. Ненамеренно. Причем всегда. — Тсуна удивленно на нее покосился, растерянно подумав: «Я ее и раньше обижал? Чем?» — Намеренно ты этого не сделаешь, я чувствую, а интуиция у медиумов неплохая. До твоей, конечно, ей далеко, но вот в людях я разбираюсь. Чем больше проживаю чужие эмоции, тем лучше понимаю людей, и тем меньше хочу их понимать. А вот тебя я понять хочу. Потому что ты… светлый. Знаешь, этот мир серый. Темно-серый. Но не ты. Ты слишком добрый. Поэтому я в тебя верю и буду верить до тех пор, пока ты не уйдешь. — Я не уйду, я же сказал! — возмутился Тсунаёши, обиженно на нее воззрившись, но Аой лишь печально рассмеялась и тихо ответила: — Кто знает. Иногда судьба просто разводит людей в разные стороны. Без веских причин. — Я не уйду. — Хотела бы я верить и в это, — прошептала она и, тяжело вздохнув, сменила тему: — Кстати, а что ты собираешься делать с подарком синьора Сальваторе? — В смысле? — озадачился Тсуна. — Я его никому не отдам… — Естественно, — перебили его, — в этом нет сомнений, но вопрос в другом: что ты будешь с ним делать? Положишь в шкатулку и забудешь о нем? — Я не забуду! Камень лежит в моем чемодане, в коробочке с документами, а когда приеду домой, положу в свою… ну… у меня такая коробка есть, тайник. Там самые ценные вещи хранятся. Даже Реборн о ней не знает… надеюсь. — Понятно. А я вот не смогла бы оставить столь важный подарок. — В смысле? Она пожала плечами и, взяв коробку в левую руку, начала расстегивать верхние пуговицы как обычно наглухо закрытой кофты с воротом под горло. Тсуна удивленно вскинул брови и почувствовал, как щеки начинают краснеть, а потому быстро отвернулся, но его взгляд тут же вернули: — Вот, это самые дорогие для меня Камни. Чувства Момо-сана и Катрин. На толстой цепочке висел удивительный изящный кулон: две голубых сферы, крупная, диаметром сантиметра в три, а под ней совсем небольшая, увитые тонкими золотыми завитками, соединяющими их, причем нижняя маленькая сфера казалась крупнее за счет обилия завитков, отходивших от нее и образующих воздушные арки. — Как красиво! — восхищенно прошептал Тсунаёши, но на краю сознания промелькнула печальная мысль: «Если камень настолько большой, значит, его хозяин умер очень давно. И столько лет страдал…» — А этот крупный самоцвет… Чей он? — Катрин, — убирая кулон обратно за пазуху, ответила Аой. — Мне было пятнадцать, отец взял меня с собой в Европу: у него там были какие-то дела, а я должна была помочь с призраком его партнеру. Он вообще часто берет меня в такие поездки… И тогда я встретила ее. Первого в моей жизни призрака, сгоревшего на костре. Его словно ударило током. «Первого из множества… Как Сальваторе-сан, он ведь тоже сгорел. Сгорел так же…» Вот только эти мысли поспешили опровергнуть: — Знаешь, мне кажется, самые страшные смерти — под пытками профессионалов и на костре. Даже сгорать в Пламени Предсмертной Воли не так больно, ведь там огонь имеет невероятно высокую температуру, а потому всё происходит быстро. На костре… ты горишь долго. Сначала чувствуешь запах горящих дров, слышишь треск, становится жарко. — Тсуна поёжился. — Потом огонь касается ног. Больно, очень больно… Кричала, пыталась вырваться, веревки резали руки, но сбежать невозможно, и все смеются… все вокруг смеются! — ее голос внезапно изменился, глаза наполнились болью и ненавистью. — «Сдохни, ведьма!» Бросали огрызки яблок, плевались… Чего хотелось больше, оторвать себе ноги или вырвать их языки? Не знаю… Огонь выше, выше, рубище запылало, сил просто не было… — тихий шепот, едва различимый, и опущенный взгляд. — Слезы капали. Голос сорвался. Получалось лишь хрипеть. Всё стало алым. Людей уже не было. Только боль. А потом и ненависти не стало. Всё сгорело… Тсунаёши сглотнул и осторожно коснулся ее ладони кончиками пальцев. Аой вздрогнула, отдернула руку и удивленно на него посмотрела. Казалось, она не понимала, что происходит, настолько ее поглотили воспоминания о том, что случилось не с ней. «Она отпускает чужие эмоции, но ее собственные остаются. Как и память. Она просто не может забыть. Потому что такое не забудешь. Не сможешь. Никогда». Он снова взял ее за руку, на этот раз крепко, и тихо спросил: — Ты когда-нибудь отпускаешь эту боль? Она тут же усмехнулась, отводя взгляд, и лишь тоскливый вздох напомнил о недавнем срыве. — Когда читаю, когда ухожу в свою сказку. — В Страну Чудес? — улыбнулся Тсуна. — Именно. — Поэтому она у тебя такая потрясающая? Ты ведь когда рассказываешь, я словно наяву всё это вижу. — Не знаю, может быть… — Мне она нравится. — Мне тоже. Повисла тишина. Тсуна смотрел на небо, вбирая в себя всю его глубину, всю синеву, всю возвышенность, но не желая принимать его безразличие. А затем тихо-тихо: — Я сделаю себе такой же кулон. Это важно, помнить тех, кто нам дорог. — Катрин была единственным духом, который отказывался от Очищения не из желания продолжать мстить этому миру или из страха перед миром загробным, а потому, что не хотела заставлять меня испытывать пережитое ею. Мне пришлось ее затаскивать в Чистилище. А потом плакала. Рыдала. Но не оттого, что ей стало легче, а оттого, что ей было жаль меня. Ее «спасибо» всегда будет напоминать мне о том, почему я вообще это делаю. Почему помогаю призракам. Нет, почему вообще надо помогать тем, кто этого заслуживает, как бы тяжело тебе ни было. Просто иногда людям настолько плохо, что мир кажется Адом, и шанса обрести поддержку нет — если пройдешь мимо них, станешь не лучше палачей, отравивших эту жизнь. Тем же, кому не так плохо, надо помогать, чтобы их боль не разрослась до таких масштабов. Это важно. — Я раньше думал, что окружающие люди не должны меня волновать, ведь они только и делают, что издеваются и шпыняют, — пробормотал Тсунаёши, крепче сжимая руку. — Но потом понял, что у каждого своя боль. И даже если человек совсем прогнивший, у него тоже есть проблемы, ему тоже бывает плохо, а значит, если он будет нуждаться в помощи, стоит ему помочь. Но если он ступит на кривую дорожку вновь, больше прощения не получит. Наоборот, его необходимо будет наказать. — Ты умеешь давать второй шанс. Я — нет. — А мне дала… — Потому что ты необычный. В тебе нет зла. Нет корысти, подлости, черной зависти и жажды власти. Нет желания причинять окружающим боль. Таких, как ты, единицы. Если они вообще есть… — Ты меня захвалила, — пробормотал он, уставившись на прогретый солнцем потрескавшийся асфальт. — Вовсе нет. Просто констатирую факт. При всех твоих минусах, плюсов гораздо больше. И они весомее. Потому… я тоже от тебя не уйду, Тсуна. Даже если очень захочется. — Просто говори, если я сделаю что-то не так. — Хорошо. И ты тоже. Потому что разговор — единственный способ понять другого человека. Мы ведь не умеем читать мысли, а интуиция может запутать. Порой и вовсе уверен в чем-то, однако потом открывается удивительная истина. Молчание — путь в никуда. Надо говорить о том, что на сердце. Только вот мне прежде не с кем было говорить… — Теперь есть, — улыбнулся он с надеждой. — И правда, — пробормотала Аой, пустым взглядом провожая крошечное перистое облако, появившееся на горизонте. Одинокое, незаметное, готовое рассыпаться от малейшего ветерка, но столь удивительно белое… Спустя пятнадцать минут Тсунаёши встречал отца. Разговор с Аой, как ни странно, успокоил его, и даже коробка в ее руках перестала вызывать отторжение, а потому Ёмицу, выйдя из черного джипа, усовершенствованного механиками Вонголы и способного развивать огромную скорость, застал абсолютно непонятную, бредовую, нереальную картину: Тсуна, стоя в грязной темной подворотне, прислонившись спиной к стене, улыбался и оживленно участвовал в беседе, периодически заставляющей его смеяться, а в руках его собеседницы застыла коробка с трупом. Ёмицу сглотнул. Ладони вмиг вспотели. Таким своего сына он никогда не видел и не думал, что когда-нибудь увидит. «Эта девчонка… Что она с ним делает?» — промелькнуло в голове, и глава разведки в сопровождении подчиненных быстрым шагом направился к подворотне. Тсунаёши, заметив отца, тут же подобрался, нахмурился, отошел от стены и прервал диалог. Аой бросила на новоприбывших короткий взгляд и отошла подальше, к наглухо закрытым мусорным бакам. — Показывай, — сразу же бросил Ёмицу, считая, что в такой ситуации не до церемоний. Его сын кивнул, явно правильно всё истолковав, и подошел к подруге, а затем открыл коробку и вытащил несколько пакетов со льдом, а также записку. Сердце бывалого разведчика замерло, а затем сорвалось в галоп, руки непроизвольно сжались в кулаки, перед глазами всё запылало алым. — Фернандо Пеларатти. Тсуна поджал губы, Аой нахмурилась, Ёмицу провел ладонью по лицу, не слушая перешептывание коллег за спиной, и встряхнулся. Показывать слабости он не имел права даже перед сыном. Нет, тем более перед сыном, ведь Тсунаёши должен был брать пример с сильного отца. — Мой человек. Семь лет работал на CEDEF. Рассказывай, что произошло, со всеми подробностями. Тсуна кивнул, а затем быстро, кратко, но не упуская ни малейшей важной детали, описал произошедшее — ровно так, как его учил Реборн. Ёмицу прочел записку, кивнул собственным мыслям и отправил коллег в офис — разбираться с посыльным. Впрочем, узнать от того что-то важное он не рассчитывал, ведь в записке четко было сказано: семья Эспозито вырежет всех шпионов, даже если те отлично маскируются. — Это объявление войны. Даже Девятый не сможет игнорировать подобное. — Да, но я не понимаю, зачем им это, — подал голос Тсунаёши. — Они не справятся с Вонголой, это очевидно, тогда зачем провоцировать еще больший конфликт? Чтобы мы напали? — Именно, — усмехнулся Ёмицу. — Сейчас они пристально следят за всеми нашими действиями, так что нападение для них неожиданностью не станет, а потому жертв будет немало и с нашей стороны, ведь их дети-солдаты… Они сильны. Очень. И они сумеют задержать нас на какое-то время, а этого времени, полагаю, хватит для того, чтобы главы клана сумели сбежать. В хаосе боя им будет куда проще скрыться, нежели сейчас, когда каждый их шаг отслеживается. — Но вы же их всё равно найдете. Ваша разведка лучшая в мире мафии! — Видимо, недостаточно, — поморщился Ёмицу, бросив косой взгляд на короб в руках медиума. — Но ты прав. Только вот для них побег — это хоть какой-то шанс, а оставь они всё как есть, шанса бы не было. Девятый ясно дал понять, что главы семьи, нарушившие запреты на эксперименты над людьми, в любом случае будут уничтожены. Он давал им шанс сдаться и тем самым спасти своих людей, но, видимо, они решили, что лучше предать последователей и попытаться использовать мизерный шанс на побег, нежели отправиться в тюрьму Виндиче. — А Виндиче за подобное карают? — Конечно, ведь после истории с семьей Эстранео Девятый добился, чтобы эксперименты над людьми внесли в список преступлений, карающихся их организацией. Правда, Виндиче сказали, что раз это не преступление против Омерты, сами они ловить таких преступников не будут, однако помогут в их содержании под стражей. То есть поймать их должны мы, как гарант соблюдения законов, а Виндиче посадят их в свою тюрьму. — Тогда почему Девятый так долго ждал? Почему сразу не поймал их? — Потому что потери всё равно были бы. — Но их было бы меньше, чем теперь. Возможно мы даже смогли бы найти способ вылечить тех детей… А теперь они точно умрут, — Тсуна смотрел отцу прямо в глаза и говорил на удивление спокойно, что показалось тому нонсенсом, ведь хоть он и стал за последнее время куда сильнее и серьезнее, перестал при первой же опасности забиваться в угол и пытаться сбежать, предложений о применении силовых методов прежде никогда не делал, всегда стараясь до последнего избежать подобного поворота событий. — Почему Девятый не приказал одновременно с началом экономического прессинга уничтожить все склады с оружием и сильнейших членов клана, таких, как наша Вария? — А ты бы такой приказ отдал? — стараясь сдерживать эмоции и натянув на лицо маску спокойствия, уточнил Ёмицу. — Конечно, — без тени сомнения ответил Тсуна и добавил нечто непонятное: — Синьор Сальваторе правильно говорил, каждый случай уникален, но всегда надо использовать комплекс мер, нельзя ограничиваться только дипломатией или только силой, за редким исключением. — Сынок, а кто это? — напряжение в голосе было искусно замаскировано любопытством, но Тсуна окинул отца подозрительным взглядом, тяжело вздохнул и, покачав головой, сказал: — Я не сошел с ума. Синьор Сальваторе — призрак, которого Аой-сан Очистила недавно. Он был аналитиком Вонголы Примо. В Штабе вообще много духов, знавших прежних боссов, они многое мне рассказали, и, кажется, я начал лучше понимать, что такое «Вонгола». Это не просто семья, объединившая друзей. Это клан, на плечах которого огромная ответственность. Не будет Вонголы — мир мафии станет страшным местом, и простые люди будут из-за этого страдать, так что мы должны сделать всё возможное, чтобы Вонгола была сильной, а еще мы обязаны спасти всех, кто в нас нуждается. Вонгола была создана, чтобы помогать. И мы обязаны помогать слабым. Это наш долг. На секунду Ёмицу показалось, что перед ним незнакомец. В карих глазах застыла мудрость и печаль, спокойное, уверенное выражение лица говорило о непоколебимости и вере в собственные слова, а от всей фигуры угловатого подростка с растрепанными каштановыми волосами веяло покоем, мертвым покоем, и непроглядной тоской. Именно таким казался Ёмицу Вонгола Примо, чей портрет висел в холле его родного штаба. И на секунду ему почудилось, будто волосы Тсуны не каштановые, а пшеничные, и глаза не карие, а медовые… Он встряхнулся, прогоняя наваждение, но оно не развеялось: образ Примо ушел, однако уверенность в правильности выбранной цели Тсунаёши не покинула. Он больше не хотел сомневаться. — И ты готов отдать приказ об уничтожении простых бойцов, таких как наша Вария? — тихо спросил Ёмицу. — Совсем недавно я бы сказал «нет», — тихо ответил его сын, переводя взгляд на асфальт. — И мне до сих пор очень тяжело об этом думать, да и, наверное, это никогда не изменится. Просто… Если не мы, то кто? Ведь если мы не будем решительными, умрет куда больше людей. Те подростки, Тим, наши солдаты, синьор Пеларатти… Они могли бы выжить. А те дети в сыром подвале не похоронили бы надежду. Знаешь, пап, страшно, когда умирает друг, но не менее страшно, когда умирает надежда, это я точно знаю. Потому что раньше ни на что не надеялся. И если сейчас у меня надежду на лучшее отберут, я и сам умру. Поэтому… пусть мне будет больно. Пусть. Но я буду отдавать приказы… которые убьют людей. Он поднял взгляд на отца, и тому показалось, что его сын постарел. За какой-то миг он, казалось, не просто принял решение, давно уже разрывавшее душу, но, озвучив его, поставил точку, обрубил пути к отступлению — и постарел. На многие годы… Савада Ёмицу подумал, что у него удивительный сын. Невероятно сильный и мудрый. Он больше не боялся. — Ты будешь хорошим лидером, — улыбнулся он и протянул сыну руку. Тот удивленно на нее воззрился, а затем осторожно протянул ладонь в ответ. Он не верил, что его поддержали. Но крепкое, сильное, обещающее поддержку во всем рукопожатие заставило карие глаза наполниться радостью, а светлую, чистую улыбку расцвести на потрескавшихся губах. — Я постараюсь не подвести, пап. — Не подведешь, сынок. В подворотню кто-то зашел, и Ёмицу отпустил руку сына, вернувшись к привычной непроницаемой маске хладнокровного лидера. Его коллега отчитался о показаниях курьера, сообщившего, что на запястье человека, передавшего коробку, была татуировка в виде розы, пронзенной мечами, что подтверждало его принадлежность к клану Эспозито, и Ёмицу велел продолжать работать, ища свидетелей для установления дальнейшего маршрута этого человека, а сам кивнул на джип и скомандовал: — Поехали, отвезу вас в усадьбу. Только сначала заедем в наш Штаб, надо отдать… Фернандо экспертам, — мимолетная пауза мало кем была бы замечена, но Тсуна отлично понял, что творится на душе у отца, а потому кивнул и, решив не действовать ему на нервы лишними разговорами, положил лед в коробку, всё еще удерживаемую Аой, и двинулся к машине. Старший Савада же обернулся к девушке и попытался забрать ее ношу, но та резко отдернула короб и раздраженно сказала: — Я вам его не отдам. Может, вы и его босс, но я вам его не отдам. — Почему? — опешил Ёмицу, удивленно разглядывая медиума, всё же он с ней виделся впервые. — Потому что ему нужны не слезы, не прощение начальства за неудачу, не злость на убийц и не сожаления. Темных эмоций у него и так хватает, своих. Ему нужно тепло. Она двинулась к машине, как прежде прижимая к себе коробку — спокойно, уверенно, почти ласково, словно обнимала товарища, с которым виделась каждый день, который был неотъемлемой частью ее жизни, а потому не вызывал бурных эмоций. Тсунаёши открыл дверь, с улыбкой на нее посмотрев, и девушка нырнула в салон. «Она точно не больна? — подумал Ёмицу. — Как так можно? И почему Тсуна считает такое поведение нормой? Она слишком сильно на него влияет. Не скажу, что эти изменения плохи, но всё же… Она обнимает отрубленную голову, а он улыбается! Как можно это считать нормальным?!» Он подошел к машине, сел на переднее сидение и, обернувшись к устроившимся рядом друзьям, спросил: — Аой-сан, может, всё-таки отдадите мне коробку? Всё же там лежит не восковая фигурка, это тело человека. — Она знает, — тут же нахмурившись, вмешался Тсунаёши. — Пап, не забирай его у нее. Это важно. — Почему? — еще сильнее нахмурился его отец, а водитель тем временем завел мотор. — Потому что Аой-сан понимает мертвых куда лучше нас. Пойми, пап, она всю свою жизнь провела именно с ними. Никто из нас не сможет сделать для синьора Фернандо больше. К тому же, она наверняка найдет его в Чистилище и поговорит, так что не бойся, если ему понадобится Очищение, чтобы уйти с миром, она ему поможет. — Ты сможешь с ним поговорить?! — Ёмицу не сумел сдержать голос, и тут же об этом пожалел. Машина быстро набирала скорость. — Конечно. Я обязательно схожу к нему. Не могу же я его оставить в одиночестве, — тонкие пальцы с аккуратными ухоженными ногтями нежно погладили картонный гроб, а на искусанных губах расцвела теплая улыбка. — И ты… ты сможешь с ним именно поговорить, он будет отвечать? — Естественно, — Аой мгновенно нахмурилась, Тсуна тоже поджал губы. Оба поняли, к чему клонит глава разведки, и им это крайне не понравилось. — Тогда ты могла бы расспросить его о том, что произошло? И узнать, что он сумел выяснить? — С чего бы? — перебила Ёмицу медиум. — Ему будет больно всё это вспоминать! Почему я должна заставлять его пройти через муки ради вас?! Ёмицу моргнул и удивленно посмотрел на девушку, отчаянно прижимавшую к себе коробку, словно пытаясь защитить ее содержимое. Странная, невероятная, нелогичная картина, способная любого поставить в тупик! Любого, кроме Тсунаёши, тут же слабо улыбнувшегося и попытавшегося взять подругу за руку. В их мире символы были важнее всего. И Аой оттаяла, сжав ладонь друга как спасательный круг. — Но ты ведь его даже не знала, — осторожно начал глава CEDEF, но вновь был перебит: — Ну и что? Я почти никого из призраков не знаю, так что же, мне им не помогать? Они куда лучше живых. Они никогда не попросят меня расспросить живых, что те чувствовали, найдя их труп. — Ёмицу почувствовал, как сердце болезненно прокололо иглой злости на самого себя. Но почему? Он ведь всего лишь хотел помочь живым! А мертвым уже всё равно… Но всё равно ли? Ведь Фернандо мог говорить, а значит, мог и чувствовать… — Но знаешь, — внезапно вмешался Тсуна, крепко сжимая ладонь подруги и глядя на нее понимающим теплым взглядом, — я думаю, синьор Фернандо и сам может захотеть поделиться добытой информацией. Он ведь был разведчиком, значит, знал, что его могут убить на задании. Я уверен, он сожалеет, что не смог доставить с таким трудом добытую информацию своей семье. Так что, мне кажется, стоит спросить его, не хочет ли он что-то передать Вонголе. Если нет, значит, нет, но я думаю, он согласится. Потому что он любил Вонголу и готов был за нее умереть — иначе не стал бы тем, кем стал. — Мучеником, отдавшим жизнь за тех, кого любил? — устало спросила Аой, пустым взглядом смотря на коробку. А может быть, сквозь нее? — Человеком, поставившим дорогих людей выше себя самого, — ответил Тсуна. И Ёмицу показалось, что сидевшие перед ним подростки были куда старше него самого. — Я спрошу, — улыбнулась Аой слабо. — Видишь, какая я глупая? Порой упускаю очевидное. — Ты просто знаешь, как больно вспоминать о своей смерти, потому и пытаешься защитить тех, кто тебе важен. Это не плохо. — Но глупо, — рассмеялась она, а затем обратилась к коробке: — Ну что, Фернандо, поможешь еще раз тем, кого любишь? Они в тебя верят. Тсуна в тебя верит. Ты ведь и правда такой, как он думает? Повисла тишина. А затем Ёмицу тихо спросил: — Если для тебя мертвые важнее, чем живые, как ты можешь дружить с живым человеком? Тсуна напрягся, Аой улыбнулась, машина подскочила на кочке, в коробке зашуршали пакеты со льдом. — Просто, оказывается, среди живых есть столь светлые люди, что их не отличить от мертвецов. А впрочем, нет, еще светлее, потому что в них нет ни корысти, свойственной живым, ни злости, присущей мертвым. Таких людей слишком мало. А потому их надо не просто беречь — их надо ценить больше собственной жизни. Тсуна удивленно вскинул брови, но промолчал, а Ёмицу, растерянно глядя на улыбавшуюся мертвецу девушку, крепко сжимавшую ладонь его сына, вдруг подумал, что, возможно, всё не так уж и плохо, даже если Аой больна. Ведь ложь распознавать он умел лучше, чем кто бы то ни было, и сейчас не мог понять лишь одного: почему его собственный сын не протестовал против такой характеристики живых людей.