Танец на углях

Кошмары — особый мир. Мир, в котором нет ни надежды на лучшее, ни веры в помощь друзей, ни попыток усмирить эмоции, взяв их под контроль. Кошмары — это мир искаженных чувств, демонстрирующий нам пугающие образы, загнанные нами же в глубину подсознания еще днем. Это мы сами без прикрас. И оттого этот мир настолько ужасающ. Этой ночью Тсуна раз за разом просыпался в поту, успокаивал сердцебиение, падал на влажную подушку, проводил ладонью по лицу и вновь засыпал. Лишенный сил, вымотанный, измученный, он не мог найти спасения даже во сне, раз за разом подкидывающем образы чьей-то смерти, искалеченные тела друзей и родных, хриплый смех, острые зеленые копья, взлетающие к небесам, и пепел, сыпавшийся с небес. Он не хотел видеть, не хотел вспоминать, не хотел переживать произошедшее раз за разом, но не хотел и забывать, а потому вновь погружался в кошмар, пугавший еще сильнее предыдущего. Утро наступило внезапно — будильник звонкой трелью пробудил его от очередного страшного сна, и Тсуна, застонав, откинулся на подушки. Хотелось плакать, жалеть себя и повторять как мантру: «Всё будет хорошо». Но он знал: как раньше ничего уже не будет, а если хочешь, чтобы кошмарная реальность превратилась во что-то хорошее, надо работать, много работать. А потому пришлось подняться, тяжело вздохнуть и нехотя поплестись в душ, на ходу продумывая планы на день. Прошлой ночью, вернувшись из Чистилища, он долго не мог заснуть — всё думал о произошедшем, пытался осознать увиденное, и на удивление сумел примириться с реальностью. Главное, в его глазах, когда он убивал человека, не видели ни наслаждения, ни безразличия, а значит, он не стал чудовищем и мог продолжать идти по выбранной дороге, не сворачивая. Это было самым важным. А на втором месте стояло то, в чем он не хотел себе признаваться, но вынужден был это сделать: взрослеть и правда было необходимо, иначе в мире мафии, мире Люка МакГибсона, Генри О’Доннела и синьора Сальваторе не выжить. Люк был прав, этот мир очень жесток, в нем мягким людям не место; Аой была права, придется привыкать; отец был прав, говоря, что чем раньше примешь действительность, тем будет лучше — меньше шансов получить шальную пулю. А он ошибался, думая, что сумеет остаться прежним, став сильнее. Но мир изменил его, заставил принять реальность, и теперь пути назад не было, да он и не хотел сворачивать. Впереди простиралась бесконечная дорога, полная терний, но ведь он идет по ней не один, а значит, дорога эта будет заполнена не только болью, но и светом. День прошел на удивление удачно: несмотря на недосып и нехватку сил, утренняя тренировка прошла вполне неплохо, вместо уроков рукопашного боя Тсуна попросил отца рассказать ему о Вонголе и ее кодексе, поскольку Реборн сосредоточил занятия вокруг нынешнего положения дел семьи, а Тсунаёши хотел узнать об истоках и камнях, лежащих в фундаменте клана. Аой Очистила троих духов, не взяв его с собой: после Очищения Люка у него осталось слишком мало жизненной энергии, ее нужно было восстанавливать, а не расходовать, а перед сном они долго говорили, сидя у изголовья ее кровати, и он чувствовал, как мысли приходят в порядок, превращаясь из спутанного клубка в довольно стройные шеренги. Чувства тоже улеглись, нервы перестали напоминать расстроенную лютню, и острая тоска сменилась монотонной, неяркой, минорно-светлой, а боль притупилась, позволяя сердцу вновь испытывать и радость, и надежду, и любовь. Кошмары отступили — ночью они попытались оскалить зубы, но отчего-то испуганный бег по бесконечной серой дороге вдруг сменился походом по канату над пропастью, а затем в пропасти начали летать пегасы, грифоны и драконы, и сердце забилось ровно, позволяя насладиться сказкой, а не прятаться от ужаса. Мир Кошмара вообще всегда сменялся миром Чудес, перескакивая с черной полосы жизни на белую, чтобы затем вновь утонуть в беспросветной мгле — иначе в этой жизни не бывало… Дни потекли размеренно и неторопливо, как величественные фрегаты по легким волнам спокойного моря. Раз за разом Тсуна тренировался, пополнял копилку знаний, окунался с Аой в серый мир, ставший почти родным и совсем не страшным, разве что слишком печальным, общался с отцом после занятий по рукопашному бою и играл в шахматы перед сном — Аой всегда выигрывала, но постепенно партии становились всё дольше. Тсуне удалось уговорить Девятого принять в Вонголу Луи Фергюсона, точнее, тот лично пообщался с французом и подтвердил сделанные преемником выводы, а потому принял решение поддержать инициативу Савады. Тот искренне радовался и однажды даже наведался в изолятор, где всё еще содержался Луи, пока продолжались допросы лидеров семьи Эспозито: было решено, что его выпустят только после передачи их Виндиче. Тот был бодр, удивлен и не мог поверить в такое везение, а Савада подумал, что его интуиция — бесценный дар, за который нужно бесконечно благодарить богов, ведь именно благодаря ей, он верил, в людях ошибиться ему не суждено. Однако не всё было идеально: Тсуне удалось познакомить Аой с Базилем, но общение у них не ладилось. Базиль часто терялся в разговоре, не понимал медиума, да и вообще считал ее странной, а она из-за этого его сторонилась и как-то сказала Тсунаёши: «Кажется, он неплохой парень, но нам явно не по пути. Порой в его глазах явно читается: „Она больна!” А мне совершенно не хочется доверять человеку, пусть даже неплохому, если он считает меня неадекватной. Но и притворяться обычной, чтобы ему было проще, просто глупо». К вящему сожалению Савады, Аой была права: Базиль и сам как-то сказал ему, что Аой не вполне здорова. Тогда разговор зашел об умерших, которых ей приходилось Очищать, и она по своему обыкновению рассказывала о них с нежностью и любовью, в то время как все разговоры о живых сводились к позиции «не понимаю их и понимать не хочу», а затем в рассказе промелькнули слова о том, что медиум несколько часов обнимала рыдавшую беременную женщину, сбитую грузовиком, и что как-то ей предложил сходить на свидание перед тем, как его Очистить, двухсотлетний ловелас, и это свидание было самой веселой прогулкой в ее жизни. Базиль спросил Тсуну, оставшись с ним наедине, не страдает ли Аой некрофилией, из-за чего нарвался на возмущение друга, а после сказал, что в любом случае с ее психикой точно не всё в порядке. Вот тогда-то Савада и понял, что его подруга была права: даже среди хороших людей ей сложно будет найти место, ведь хотя Базиль каждый день говорил с ней за ужином и сразу после, за чаем, хотя он вел себя крайне дружелюбно и, казалось, даже свыкся с ее странностями, частенько пытался сгладить углы и подстроиться под нее так, словно боялся срыва, а главное, явно не мог понять ее и принять как друга, как хорошего знакомого — да, но не больше. А потому уверенность Тсунаёши в том, что Аой сможет найти друзей, несколько пошатнулась. Впрочем, он верил в Хаято, Такеши и Рёхея, а потому продолжал надеяться на лучшее — по привычке. Аой же лишь усмехалась, качала головой и говорила, что оптимизм — полезная штука, но только если в случае неудачи ты сможешь принять ее, а не удариться в истерику. С этим он был согласен, и в целом жизнь их практически не поменялась, разве что доверия и понимания становилось с каждым днем всё больше. Сентябрь подошел к концу, наступил октябрь, вот только домой отправиться медиум пока не могла: Очищение приносило ощутимые плоды — духов в усадьбе осталось немного, однако Аой планировала помочь им всем, а потому было решено посвятить этот месяц Очищениям, и только если завершить задуманное до наступления ноября не удастся, отложить всё на следующий год, ведь грядущие летние каникулы она вновь собиралась провести здесь, поскольку Девятый активно поддерживал ее инициативу Очистить также духов изолятора и даже предложил заняться штабом CEDEF, в котором, как оказалось, призраков было не меньше, чем в усадьбе. Тсунаёши решил и в следующий раз поехать вместе с ней, но уговорил дона позволить друзьям присоединиться, если они того пожелают, и настроение его стабильно держалось на отметке «неплохо, а порой и вовсе хорошо», разве что на душе постоянно скребли кошки, но это стало нормой и, Тсуна знал, уже не могло измениться, а потому просто старался привыкнуть к минору, окутывавшему его бытие в отсутствие медиума — только ей удавалось разогнать эту тоску, создавая над канатом волшебную сказку или просто поддерживая друга беседой, начиная от обсуждения важных тем и заканчивая болтовней о рассказах Лавкрафта, которые Тсунаёши привычно читал перед сном, всё больше проникаясь темным, тревожным, абсолютно безнадежным, но удивительно затягивающим миром великих чудищ и древних существ. А еще в эти дни Ёмицу сообщил, что подвеска из Камня Смерти наконец готова, что стало очередным крошечным радостным событием, заставившем его сына с головой окунуться в небольшое озерце позитива, которое наверняка бы вскоре пересохло, но пока дарило ему улыбку, ведь он умел радоваться мелочам, не задумываясь о счастье глобальном. Договорившись с подмастерье ювелира о встрече в небольшом городке неподалеку от Штаба, Тсуна предложил Аой съездить за подвеской вместе с ним, и та с радостью согласилась. В назначенный день они доехали до города, благо, Савада не так давно получил права, и забрали украшение — толстую золотую цепочку с кулоном в виде голубого шара, увитого тонкими изящными золотыми лозами. Результат Тсуне понравился, и он попытался надеть цепочку, однако замок поддавался плохо, и Аой вызвалась помочь. Застегнув упрямый карабин, она поправила украшение и прошептала: «Теперь и у тебя есть напоминание о том, что даже боль может привести к чему-то светлому». И он подумал, что это напоминание действительно бесценно. Спрятав кулон под рубашку, Тсунаёши предложил прогуляться и направился в сторону парка: он знал, что толпы народу раздражают его спутницу, да и сам их в целом не очень любил, а потому традиционные места свиданий, вроде клубов, торговых центров, кинотеатров и боулингов были вычеркнуты им из планов поездки заблаговременно — еще на стадии планирования. На самом деле он понимал, что это и не свидание вовсе, а простая прогулка, однако хотел попытаться претворить в жизнь недавно принятое решение — показать Аой, что она важна ему не только как друг, и потому пытался придумать максимально романтичный план прогулки. Получалось плохо, поскольку кроме парка, берега небольшой реки и кафе в крохотном городке интересных, но не людных мест не было, однако он не расстраивался — надеялся, что даже с этим довольно скудным набором сможет превратить поездку в интересное мероприятие. Вот только почему-то после встречи с помощником ювелира в душе появилось смутное, неясное нехорошее предчувствие, и Тсуна старался быть максимально внимательным, чтобы быть готовым к любым неожиданностям. Купив французский батон, они подошли к озеру: Аой счастливо крошила хлеб уткам и рассказывала очередную забавную историю о своих переговорах с умершим в попытке уговорить того Очиститься, а Тсунаёши весело смеялся и с искоса смотрел на нее, вместо того, чтобы наблюдать за резво ловящими крошки птицами. Настроение зашкаливало за отметку «отлично», и разве что шепот интуиции всё портил. «Пожалуй, поедем домой, как только батон закончится, — подумал Савада. — Не стоит искушать судьбу. Съездим потом еще раз, ей ведь здесь явно понравилось». Интуиция, ободренная таким решением, слегка успокоилась, и он расслабился, а когда батон был докрошен, Аой вдруг сказала: — Извини, я сейчас, подожди меня тут, ладно? — Куда ты? — настороженность, нервное напряжение и испуг мгновенно уничтожили весь позитивный настрой. Аой нахмурилась. — Надо. — Что «надо»? Какое-то у меня нехорошее предчувствие весь день… Давай не будем разделяться? Она вздохнула, закатила глаза, а затем ткнула пальцем в стоявшие поодаль кабинки общественного туалета. Тсуна смутился. Нет, конечно, он мог бы проводить ее до них, но стоять рядом… Да и вообще, что может случиться, если она останется в пределах видимости? Точно ничего плохого! Эта часть парка была абсолютно безлюдна, деревья находились довольно далеко, так что волноваться явно было не о чем. И всё же он достал из кармана варежки и натянул их. — Зачем? — озадачилась Аой. — На всякий случай… Напряженное бормотание и хмурый вид заставили ее усмехнуться, однако голос интуиции Вонголы медиум игнорировать не собиралась, а потому пообещала быть максимально внимательной и быстрым шагом направилась к кабинкам. Напряжение нарастало, Тсуна внимательно осматривал местность вокруг, но ничего опасного не замечал. Аой скрылась за пластиковой дверью, и он шумно выдохнул. «Может, зря я так волнуюсь? В конце концов, если бы на меня хотели напасть, сейчас был бы идеальный момент, но ничего не происходит. Значит, и не будет никакого нападения. Тем более, члены Эспозито не могут знать, что я здесь, а других врагов у меня, вроде, и нет. В общем, незачем так переживать, надо успокоиться. В конце концов, чем больше я нервничаю, тем хуже соображаю, так что эмоции только мешают, как тогда, на мосту. Надо просто быть внимательным, и всё. Хотя… как-то ведь Эспозито узнали о моей прошлой поездке, когда передали… послание. Значит, у них была хорошая разведка. А сейчас? Их же мало осталось, всю верхушку изловили, основные силы тоже, так что они вряд ли что-то смогут выяснить. Но ведь осведомители могли сохранить связь с остатками семьи и сообщить о моем приезде в город! Нет, что-то я слишком усложняю, кто захочет работать с почти уничтоженной семьей? Да никто! Надо взять себя в руки и не поддаваться панике, вряд ли на меня нападут, а если попытаются, я буду бдителен и сумею не подставить под удар Аой, когда бой завяжется». Дверца скрипнула, Тсуна кивнул собственным мыслям. Девушка в черном, так похожая на ведьму даже в разлуке с ветром, шагнула на залитую солнцем растрескавшуюся асфальтовую дорожку. Трещины казались провалами в бездну, и им не хватало разве что пепла, тогда они были бы почти идеальны… Интуиция буквально взорвалась истерическим криком. — Аой! Тсуна успел лишь выкрикнуть ее имя, не зная еще, что произойдет. Она резко обернулась в сторону, куда уже оборачивался он, зажигая Пламя. Теплые белые варежки превратились в Перчатки Вонголы, металлический символ сильнейшего мафиозного клана слабо мерцнул в лучах полуденного солнца. Выстрел. Тсуна не почувствовал ни боли, ни тяжести, лишь страх. Удушающий, липкий, затягивающий, как патока, панический страх. «В мире мафии главной мишенью становятся не боссы, а те, кого проще достать — семья босса». Почему же он этого не понял, когда враг предупредил об опасности?.. Он не смотрел на Аой. Лишь в сторону деревьев, откуда прозвучал выстрел. Хотелось обернуться, подбежать к ней, узнать… куда ее ранили — да-да, ранили, ее просто ранили, обязательно ранили! Она не могла… Ни в коем случае!.. — хотелось как можно быстрее узнать правду, но он смотрел на деревья, потому что мог последовать второй выстрел, и надо было обязательно уничтожить врага. Иначе Аой будет уже не спасти… Не поддаваться эмоциям так сложно, особенно если на кону стоит нечто бесценное, но он точно знал: в экстренной ситуации надо в первую очередь думать, а потом уже чувствовать, иначе потеряешь всё. Поставишь на «зеро» и не заметишь, как крупье бросит специальный намагниченный шарик. Второй выстрел раздался практически сразу после первого, пулю сожгло на подлете ярко-рыжее, как костер инквизиции, Пламя, а затем мощный поток испепеляющего огня рванулся к деревьям, уничтожая сам воздух. Громкий крик и тишина. Лишь деревья полыхали алым вокруг идеально круглой просеки, да оседал на землю серый — серый-серый-серый! — пепел. Такой уместный. Подчеркивающий трещины. Почти идеальный… Тсуна рванулся с места — интуиция шепнула, что всё кончено, и враг был один. В душе не было ни боли от очередного убийства, ни чувства вины, лишь оглушающе-звенящая, как удары серебряной ложкой по хрусталю, надежда. «Ты ведь меня не оставишь?» Десяток метров — крошечная дистанция для того, кто каждый день пробегает километры. И всё же ему казалось, что марафон пробегается быстрее. Сердце застряло где-то в горле, глаза заполняла паника, пот градом катился со лба, заливая глаза, а в висках билась лишь одна мысль. Самая главная. И плевать, если Аой никогда его не полюбит, грубо откажет, разбив сердце, плевать, если они даже друзьями быть не смогут, плевать, если она переедет, и они больше никогда не увидятся… «Только живи». Самое ценное, самое дорогое — то, что нельзя потерять. Оно ведь не исчезнет, правда? Он рухнул на колени и судорожно коснулся пальцами ее шеи. Не заметил, что пробежал эти десять метров за мгновение, не понял, что с момента первого выстрела прошло не более пары секунд. Он видел только ярко-алые пятна на собственных пальцах, задевших черный шелк праздничной блузы. Аой почему-то принарядилась для этой поездки, хотя обычно не обращала внимания на собственную внешность. А впрочем, не важно… — Я в порядке, в порядке. Сердце пропустило удар, и Тсуна выдохнул. Только сейчас он понял, что задержал дыхание, но и это было не важно. «Жива. Жива-жива-жива, она жива!» Сальто-мортале в животе, слезы на глазах и улыбка, рассекающая лицо от уха до уха. Адская смесь из противоречивых чувств, кричащих: «Радуйся, она жива!» — и шепчущих: «Но ранена, а значит, может…» Он не хотел произносить страшное слово даже мысленно. Только не сейчас, только не с ней, только не когда на пальцах покрывалась коричневой коркой горячая алая влага. Всё ведь должно быть не так, правда? Рана не сможет… сделать мир серым? Он резко рванул ее блузку, и Аой вздрогнула. Справа на груди черным пятном горело круглое углубление. Из него вяло вытекал багрянец, смазанный оказавшейся на плечах кофтой. На губах Аой багрянца не было. «Легкие, кажется, не задеты». Еще один выдох, а слезы падали вниз, касаясь бледной тонкой кожи, испещренной сетью голубых вен… Кожи, покрытой уродливыми шрамами от ожогов. Тсуна оторвал кусок от собственной рубашки и зажал рану. Другой рукой достал телефон, набрал номер доктора Шамала, проводившего исследования в главной клинике, принадлежавшей Вонголе, расположенной ближе всех от этого городка, приложил трубку к уху. Долгие гудки раздражали, заставляли кусать губы и мысленно обвинять врача во всех смертных грехах, а затем вдруг послышался вальяжный грудной голос, обволакивающий и мерный, как урчание кота: — И зачем же это я понадобился нашему несомненно… Его перебили. Ничто не имело значения в этот момент, ни вежливость, ни уважение, ни страх перед общением со старшими. Была лишь цель, и ее надо было добиться как можно скорее — любой ценой. — Помогите. Срочно. Мы в городе… — Я не лечу мужчин, ты же знаешь, — перебил его Шамал, но в чуть хрипловатом голосе послышались нотки удивления: такого тона от наследника клана доктор еще слышал. — Ранена женщина. Приезжайте немедленно, мы в Сан-Кармино, в парке, возле озера. Огнестрельное ранение в грудь, похоже, легкие не задеты, но я не уверен. Вы ближе всех, если воспользуетесь транспортом Вонголы, доберетесь минут за десять, плевать на ограничения скорости, — четкие указания, выданные без тени эмоций, и разве что градом катившиеся из глаз слезы меняли голос, делая его судорожно хриплым. — Выезжаю, — бросил Шамал, и на том конце провода послышался грохот — он явно выбежал из кабинета, хлопнув дверью. — Зажми рану, лучше тканью, плотно прижми ее и слегка надави, но не слишком сильно — не сломай ребра. — Уже. — Отлично. Проверь пульс, сколько ударов в минуту? Тсуна вновь приложил пальцы к шее Аой, смотревшей на него спокойно, с легкой полуулыбкой, словно и не она была ранена, а впрочем, легкая расфокусированность мутного взгляда давала понять, что она всё же не в порядке. Секунды ползли слишком медленно, глядя на часы, Тсуна не замечал, что прокусил губу до крови, как не замечал и того, что Пламя всё еще горело, ведь он отчаянно боялся повторения атаки, несмотря на голос собственной интуиции, шептавшей: «Всё закончилось». Ничего еще не закончилось, это он знал точно. Чувствовал с каждым ударом крови по стенкам артерии, заставлявшей ткань в его руке медленно окрашиваться в алый… — Девяносто два. Это ведь плохо? — Нормально, не паникуй. Я успею: уже выезжаю, а следом едет «скорая», тоже модернизированная нашими механиками. — Что еще мне сделать? — Пока ничего, главное, зажимай рану. Пациентка в сознании? — Да. — Тогда поговори с ней, не давай потерять сознание. Если что-то изменится, звони мне. — Понял. Тсуна нажал «отбой», бросил телефон рядом, на асфальт, и положил правую руку поверх левой. «Она выживет, доктор Шамал успеет!» Пламя погасло, перчатки снова превратились в варежки, и он раздраженно стянул их, стараясь не ослаблять давление на рану. — Ну что ты так паникуешь? Ранение явно неопасное, — вздохнула Аой, а ему отчего-то вдруг резко захотелось встряхнуть ее и крикнуть: «Очнись, ты чуть не…» Но он просто не мог произнести слишком страшное слово. — Эй, Тсуна, — слегка вялая речь, словно язык ворочался неохотно, но абсолютно осознанная. — Я знаю, что чувствуют перед смертью. — Он вздрогнул. — Поверь, я не умираю. Всё будет в порядке. Я совершенно точно выживу, это просто рана, так что не плачь. «Не плачь». Жестокие слова — как можно держать себя в руках, когда мир рассыпается в серый безликий прах?! — Ты могла умереть! Всё вокруг замерло, прислушиваясь к эху. Эху, разносившему над заболоченной гладью озера слишком страшное слово. Тсунаёши застыл и не мог пошевелиться, прислушиваясь к его отражению в собственной душе, раз за разом повторявшей одно и то же: «Умереть, умереть, умереть! Она могла умереть!» — Эй, всё обошлось, — нежно, тихо, мягко. А ладонь скользнула вверх и коснулась его щеки почему-то холодными пальцами. — Ты меня спас. Спасибо, Тсуна. Ты меня спас… Воздух вырвался из легких с резким свистящим звуком, силы враз покинули тело, он уронил голову и шмыгнул носом. «Спас». Он часто спасал товарищей, помогал друзьям в бою, но впервые это слово вызвало не радость, не гордость, не надежду на лучшее, а боль. — Чувствовал же, что что-то не так… Надо было хватать и уходить… Тащить тебя к машине! И уезжать… Не надо было оставаться. Идиот… Хотел, когда ты батон докрошишь, уйти, тебе же утки понравились. Зачем? Вот зачем?.. — Потому что ты очень добрый, — улыбнулась она, поглаживая его по щеке, но он мотнул головой и вдруг зло процедил: — Эгоист. Не добрый. Эгоист. Хотел побыть с тобой, и вот… Это моя вина. Только моя. Она удивленно на него посмотрела, пальцы дрогнули и отстранились, словно не веря в сказанное, а затем вновь коснулись его щеки, и Аой тихо спросила: — Тсуна, чего ты хочешь? Сейчас, чего ты хочешь больше всего? — Чтобы ты жила… Единственно возможный ответ, над которым и задумываться не пришлось. Она закрыла глаза, вздохнула, слабо поморщилась — только поверхностное дыхание не порождало вспышек боли, а вот глубокий вдох ее спровоцировал, но это было совершенно не важно. Она вновь вздохнула, на этот раз не обратив на рану никакого внимания и, открыв наконец глаза, прошептала: — Тогда переставай себя винить. Ты хотел побыть со мной, а я… хотела побыть с тобой. Мне было весело. Знаешь, мне редко бывает весело, если я не включаю фантазию, а сегодня было. Так что это не твоя вина: мы оба хотели докрошить этот несчастный батон, и мы его докрошили. А потом даже если бы ты проводил меня до самой кабинки, в меня бы всё равно выстрелили, ты ведь не мог знать, откуда и в какой момент нападут. Ты не имеешь права винить себя, потому что именно благодаря твоему крику я обернулась, и пуля прошла именно так. Она ведь ударилась о Камень, кажется… И скользнула в сторону. Он шмыгнул носом, поднял голову и недоверчиво посмотрел на кулон, покоившийся на груди девушки. Золотые завитки были погнуты и исцарапаны, синий Камень мерно сиял, словно его и не задело, а рана и впрямь шла не прямо, а под углом. Тсуна глубоко вздохнул и пробормотал: — Он тебя защитил? — Конечно, я же говорила, Камни притягивают удачу и оберегают тех, кому их отдали. Что-то подобное уже было, авария. Отлетел осколок стекла, но врезался именно в Камень, хотя тот не должен был быть так высоко. И еще как-то в меня швырнули банку кофе, а ударилась она в Камень, хотя должна была попасть по ключице — изменила траекторию движения, словно притянутая им. — Это… чудо, — прошептал Тсунаёши, глядя на мерное голубое сияние с удивлением и благоговением. — Нет, это сила благодарности тех, кто искренне желал нам счастья, — улыбнулась Аой. Ее рука медленно поползла вниз. Пыталась подняться выше, но неизменно начинала падать, и наконец обессиленно рухнула, словно рука куклы с разболтавшимися шарнирами. Тсуна вздрогнул. А в следующую секунду схватил ее ладонь, прижал к сердцу и с лихорадочным блеском в глазах забормотал: — Только не оставляй меня, слышишь? Пожалуйста! Я что угодно сделаю, что угодно! Только не бросай меня, пожалуйста… Я не буду делать глупости, буду учиться изо всех сил, тренироваться, прочитаю всего-всего Лавкрафта, даже страшные книжки, которые не смог, и ходить по канату научусь так, как ты, и буду… буду… — слезы брызнули из глаз с новой силой, расчерчивая щеки и срываясь вниз горячим градом, дыхание сбивалось, всхлипы вставали сплошной стеной, разрывая слова. — Только пожалуйста, не оставляй меня, Аой, пожалуйста, держись, я… я не знаю, я… Если ты… Как мне жить? Как? Она смотрела на него с неверием и растерянностью, словно произошло нечто, неподвластное законам ее миров, но чем дольше он говорил, путаясь, теряясь, срываясь на бессвязное бормотание, но неизменно умоляя ее выжить, тем сильнее ее глаза затопляло совсем иное чувство — то самое, что причинило ему боль, а на следующий день подарило счастье. Нежность. Или что-то большее?.. — Я тебя не оставлю, Тсуна. Ее рука вновь поднялась, хотя сил на это, казалось, уже не было. Мягко коснулась его щеки кончиками пальцев, скользнула по ней, сорвавшись, а затем всё же крепко прижалась, зарылась в спутанные каштановые волосы и замерла. — Я тоже хочу быть с тобой, слышишь? — Он замер. — Так что никуда не денусь. Смотри на меня и не отпускай, слышишь? Если не отпустишь, я не уйду. Обещаю. А я ведь всегда выполняю обещания — ты же знаешь? — Знаю, — прошелестел он, расфокусированным растерянным взглядом гладя ей в глаза. Все чувства вдруг исчезли, оставив пугающую бездонную пустоту, а затем душу начали заполнять новые эмоции, совсем не черные, не пугающе холодные, не разрывающие на части, а светлые, чистые, умиротворяющие. — Знаю. Он поймал ее руку и крепче прижал к щеке. Что-то изменилось, словно незримая стена разбилась на тысячи осколков, и ему казалось, что он может почувствовать ее саму — ее душу, чувства, ее эмоции, желания и мечты. — Останься со мной? — Останусь, Тсуна. Он слабо улыбнулся. Слезы высохли, пальцы левой руки крепко прижимали к щеке слишком холодную ладонь Аой, а правой с силой вжимали в ее тело окровавленную тряпку. «Всё будет хорошо», — вдруг подумал он и улыбнулся по-настоящему, искренне, с верой в лучшее. Ему ответили такой же улыбкой. Не усмешкой, не ухмылкой, не смущенным, растерянным или полным чувства вины Чем-то, лишь искривляющим губы, а настоящей, светлой, чистой улыбкой, отчего-то, казалось, не омраченной болью и куда более живой, чем прежде. Мир на секунду вспыхнул белым, словно кто-то запустил ослепительно яркий салют неправильного цвета, а затем Тсуна сдвинул ее ладонь и коснулся той губами. Закрыв глаза, он вбирал едва различимое тепло, теряясь в ощущении бесконечной надежды, и не замечал, что руки наконец-то перестали дрожать, а мурашки — пересчитывать позвонки, играя друг с другом в салки. Аой смотрела на него с нежностью и бесконечной верой, а еще с затаенным страхом, но Тсуна его не видел — он просто повторял про себя как мантру: «Всё будет хорошо, она жива, она не исчезнет, не оставит меня». Он еще не понял, что получил куда больше, чем простое обещание выжить… И только сердце, казалось, это чувствовало. — Савада, как пациентка? Тсуна дернулся и распахнул глаза. К ним на полной скорости мчался растрепанный шатен в белом халате, небритый, всклокоченный, неопрятный, со сбитым галстуком, большим медицинским чемоданом и целеустремленным взглядом карих глаз. «Приехал. Доктор Шамал приехал!» Эйфория, затопившая сознание, заставила было Тсуну попытаться встать, но он тут же спохватился и прижал ткань к ране еще сильнее. — Всё будет хорошо, — прошептал он Аой. — Это доктор Шамал, он поможет! Обязательно поможет! — Не сомневаюсь, — мягко ответила она, и Тсуна опустил ее руку. Бледная ладонь легла на покрытую мурашками кожу живота. Он вздрогнул. Только сейчас его разум наконец осознал то, что видели, но не понимали глаза. Шрамы. Уродливые шрамы от ожогов морщинистой белой сетью опутывали живот и бока самого дорого для него человека. «Что случилось?..» — отрешенная мысль, заставившая сердце болезненно сжаться. Ведьмы ведь всегда сгорают на кострах, правда? Ты это знал, так почему не понимал?.. — Не смотри, — пробормотала Аой, и Тсуна вздрогнул вновь. А затем снова схватил ее руку и, глядя прямо в глаза, уверенно произнес: — Они не страшные. Только… больно понимать, что ты пережила что-то… настолько ужасное. Она удивленно на него посмотрела, но доктор Шамал, уже распахивавший медицинский чемодан, прервал их: — Все разговоры потом, помогай мне. Тсунаёши решительно кивнул, и пока он удерживал тряпку у раны, доктор срезал с Аой пиджак, а затем и блузку. Проверка пульса, зрачков, удовлетворенный кивок, укол в вену и наконец-то подоспевшие санитары с каталкой. — Где те, кто на вас напал? — уточнил Шамал, перекладывая девушку, и Тсуна почувствовал, как сердце сжалось, но чувства вины не было, как и боли. Лишь опустошенность. Пустота — это норма для тех, кто научился терять. — Стали прахом. Шамал удивленно посмотрел на спокойного, абсолютно не потерянного Десятого Вонголу и поджал губы. Да-да, Десятого Вонголу, а не растрепанного подростка, которым тот казался! Ведь внешность обманчива… Мокрые от слез щеки, взлохмаченные спутанные каштановые волосы, сбитый галстук, расстегнутый пиджак, разорванная рубашка. Пустой взгляд, чуть опущенная голова и странно умиротворенный голос, словно смирившийся абсолютно со всем и лишь одного не способный принять — потерю самого главного. Жизней тех, кто был дороже всего на свете. «Есть только одна вещь, которая может меня сломать, — словно говорили глубокие, затягивающие, умиротворенные глаза. — Смерть моих родных, лучших друзей и любимой женщины. Всё остальное я переживу. Потому что я принял эту реальность. Навсегда». Искалеченные люди знают свой предел. И знают, что будет, если его пересечь… — Поедешь с нами? — тихо спросил Шамал, понимающе глядя на мальчишку, которому больше не хотел отказывать в лечении, если оно ему понадобится. — Естественно, — тихо, спокойно, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. Доктор кивнул, санитары уже толкали каталку куда-то вперед, а Тсуна поднял варежки и телефон, положил их в карман пиджака, подхватил лежавшую рядом одежду Аой и, не глядя на выжженную в деревьях просеку, помчался следом. Доктор, еще в дороге позвонивший Койоту и доложивший о происшествии, поморщился, осмотрелся, но так как посторонних не увидел, решил, что оставлять Саваду дожидаться приезда группы из Штаба не стоит, и побежал к пациентке, на ходу закрывая походный медицинский чемодан.