Танец на углях

В тот вечер Шамал едва смог прогнать Саваду из клиники домой. Во время операции парень курсировал вдоль коридора, нервно теребя края пиджака, а как только доктор вышел, сорвался с места и буквально засыпал его ворохом вопросов, начиная от самого главного, «как она?», и заканчивая вопросами о будущем, вроде «какие последствия могут быть?». Пуля застряла в ребре, но ее успешно извлекли, полное восстановление Шамал, использовавший для лечения свои способности, прогнозировал примерно через месяц, а выписку из больницы планировал и вовсе на ближайшие дни. Последствий для здоровья эта травма не несла, да и в целом была крайне удачна: по словам Шамала, если бы пуля не ударилась о кулон, оставивший на коже огромную черную гематому, всё закончилось бы куда печальнее — возможно, летальным исходом. После этих слов Тсунаёши будто враз закрылся, а глаза его стали пустыми и беспомощными, но Шамал поспешить сгладить ситуацию, сказав, что именно поэтому боссы мафии не ходят без охраны, а так как об Аой не знает никто из врагов, вероятнее всего, стрелок решил ликвидировать именно ее, а не Тсуну, просто потому, что видел: Савада к ней явно неплохо относился, значит, ее гибель могла бы выбить его из колеи, и тогда в него было бы легче попасть. Тсунаёши кивнул, понимая, что доктор прав, но продолжая себя винить — иначе просто не получалось. Чувство вины кровожадным зверем вгрызалось в душу и, схватив ее за шею, отказывалось отпускать, дожидаясь, когда жертва полностью сдастся — или же задохнется… Тсуна хотел дождаться момента, когда посетителям будет разрешено навестить Аой, но Шамал ответил, что ожидание будет слишком долгим, поскольку сейчас она отходит от наркоза, и визитеров к ней пустят только вечером следующего дня, а на все попытки Тсунаёши остаться в клинике до того момента отвечал категоричным отказом и в итоге буквально выставил его за дверь словами: «Хочешь, чтобы она очнулась и увидела тебя неряшливым, невыспавшимся, с мешками под глазами и едва стоящим на ногах? Иди и выспись, иначе она будет винить себя в твоем состоянии». Эти слова подействовали, и доктор с ухмылкой провожал вяло плетущегося к выходу будущего босса понимающим, но насмешливым взглядом, в котором читалось: «Какой же ты еще неопытный!» Доктор Шамал менял женщин как перчатки и искренне считал, что подобные привязанности — верх наивности, впрочем, людям, счастливо живущим в браке, он в глубине души завидовал, только никогда бы в этом не признался, а потому иронично усмехался, в то же время понимая, что хотя эта привязанность сделает Саваду уязвимым, она также придаст ему сил. И, возможно, сил этих хватит, чтобы уничтожить все опасности… На следующий день Тсунаёши примчался в больницу точно к началу часов посещений и, замявшись у двери палаты, подумал: «Имею ли я право после того, как из-за меня ее ранили?..» Но в воспоминаниях вспыхнул яркий, безумно яркий образ. «Я тебя не оставлю». Какое право он имеет сомневаться? Какое право имеет стоять перед дверью, когда дорогому человеку нужна поддержка? Он извинится, а в будущем постарается не допустить подобного! И дверь беззвучно отворилась, пропуская его в белую, безликую, слишком светлую палату. Она показалась Тсуне неуместной насмешкой. Аой любила черный цвет, не признавала яркие оттенки, а белый и вовсе старалась обходить стороной, поскольку он казался ей чересчур жизнеутверждающим… Здесь всё было белым. И Тсуне отчего-то захотелось забрать ее куда-нибудь, не важно куда, лишь бы подальше от цвета, словно насмехавшегося надо всей ее жизнью — черной жизнью, искавшей утешение в смерти. — Как ты? — настороженно, опасливо, почти испуганно. — Я же говорила, что от такого не умру, — улыбка в ответ и теплый взгляд. — Всё хорошо, Тсуна, спасибо, что спас. Ни тени обвинений, ни капли обиды. Она и не думала его винить. И он шумно выдохнул, понимая, что извинения, старательно придумываемые ночью, попросту не нужны — они вызовут лишь отторжение и не будут поняты. Вот только промолчать не получилось — это казалось еще более неправильным, а потому он подошел к кровати, осторожно взял ее за руку и всё же пробормотал: — Это из-за меня так вышло, убить хотели меня. Кто-то из семьи Эспозито, мне сегодня утром Койот-сан сказал. Кажется, у них всё еще остались хорошие разведчики… — Аой нахмурилась, а Тсуна, вскинув голову и посмотрев ей прямо в глаза, уверенно сказал: — Обещаю, я больше не допущу подобного! Койот-сан сказал, что приставит ко мне охранника, и я согласился. Попросил, чтобы это был Луи-сан, я ему верю. Так что… так больше не получится! Легкая улыбка, сменившая напряжение во взгляде. Извинения и впрямь были ей ни к чему, в отличие от обещания позаботиться о будущем — их будущем. Людям нужно, чтобы кто-то давал им надежду, даже если они давно потеряли веру в лучшее. — Значит, всё наладится, Тсуна. На ошибках учатся. Он кивнул, крепко сжал ее ладонь и спросил, болит ли рана. Она закатила глаза, но ответила честно, не стараясь смягчить удар, а затем сказала, что такую боль легко пережить, ведь она давно привыкла к куда более сильной. И он отчего-то подумал, что эта честность бесценна. Его всегда старались ото всего оградить, и только мафиози по большей части говорили правду, только вот от родных людей, не связанных с криминалом, тоже хотелось слышать честные ответы, а не попытки успокоить. И он вдруг понял, почему влюбился. Просто с Аой он мог быть самим собой, его принимали полностью и без исключений, в то же время не скрывая ни части собственной души, будучи с ним абсолютно искренней. А еще она придавала ему сил двигаться вперед, но не обещаниями несбыточного идеального будущего, в котором всё само собой наладится, а помогая понять, что происходит вокруг, понять самого себя. Ее резкость и, в то же время, мягкость, то, как она наносила удар, а затем бережно залечивала рану, было бесценно. И Тсунаёши улыбался, думая о будущем, в котором, возможно, будет и белый цвет… Три дня исправных посещений больницы в положенное время, и наконец Шамал позволил больной отправиться в Штаб, чтобы долечиваться там. Тсуна был на седьмом небе: больницы его всегда пугали, потому как казалось, что попасть туда человек может лишь с серьезным диагнозом, а если его выписали, значит, опасность миновала, однако вместо мирных попыток вылечиться, пребывая в своей комнате, Аой в первый же день отправилась Очищать очередного призрака, правда, сказала, что будет помогать лишь тем, кто согласится на Очищение сам, потому как идти по мосту в таком состоянии было бы опасно, и это хоть немного успокоило Саваду, который не находил себе места из-за беспокойства и чувства вины. Впрочем, последнее постепенно начало сходить на нет, и вскоре было решено вернуться домой: отправить за черту тех, кто не хотел уходить, Аой бы не смогла, а прогуливать занятия в институтах и дальше было опасно, потому, как только последний призрак, согласный отправиться на тот свет, покинул усадьбу, были куплены билеты в Японию. Тренировки наконец завершились, как и занятия с частными преподавателями — оставалось лишь попрощаться со всеми, чтобы следующим утром оправиться домой, однако Тсуна вдруг отчего-то почувствовал острую тоску. «А ведь здесь было хорошо, пусть даже случилось много плохого. И теперь… я не смогу видеться с ней так часто». Когда нуждаешься в человеке настолько, что одно его присутствие делает мир ярче, а без него тот почему-то становится беспросветно серым, отпускать время, в котором ты был рядом с ним, совсем не хочется… Вечером двадцатого октября Тсунаёши попрощался с Девятым, теперь всегда носившем на мизинце тонкое золотое кольцо с крошечным темно-фиолетовым камнем, получил ценные наставления и благожелательную улыбку, которая скрывала напряжение: Девятый наконец решил поднять опасную тему и заговорил о церемонии наследования. В прошлый раз ее прервали, но на этот раз всё должно было пройти на высшем уровне, это он гарантировал, только вот согласится ли Тсуна?.. Тсуна согласился. Повздыхав, он на минуту призадумался, а потом обезоруживающе улыбнулся и ответил, что это всё равно когда-нибудь бы произошло, так почему не сейчас? И что-то в его тоне напомнило Девятому его самого в молодости: возможно, обреченность, замешанная на отчаянной, едва дышащей надежде. «Прости». Тсуна прекрасно понял, за что перед ним извинялся лидер сильнейшего мафиозного клана, но винить его не хотелось, как, впрочем, не хотелось уже винить и судьбу. Всё было так, как должно было быть, он точно это знал. И потому ответил, что никого ни в чем не винит. Искренне. Так как в поместье всё еще оставалось несколько призраков, да и в штабе CEDEF с изолятором их было очень много, Аой уточнила, остается ли в силе разрешение вернуться следующим летом, и Девятый ответил утвердительно, причем Тсуне показалось, что он не только не против этой идеи, а всеми руками за, интуиция же шепнула, что дело не только в желании освободить территорию от духов, которые могли когда-нибудь взбунтоваться, однако раздумья на эту тему ни к чему не привели, да и сам дон прервал их, спросив Тсунаёши, приедет ли тот вместе с медиумом, как планировал, и, конечно же, сразу получив согласие человека, отчего-то не подумавшего, что за год всё может сильно измениться. Тсуна вообще не верил в подобную перспективу, а потому ответ на этот вопрос мог быть лишь один, и это казалось абсолютно правильным. Девятый же предложил именно тогда провести церемонию наследования, чтобы за этот год наследник успел получше выучить итальянский и максимально тщательно изучить дела семьи, с чем тот радостно согласился, всё же проходить через церемонию, вызывавшую отнюдь не самые радужные воспоминания, в ближайшее время ему не хотелось. Также Девятый припомнил о своем давнем обещании — сообщил, что были найдены улики, доказывающие причастность к гибели супруга клиентки Аой, Абэ Сузуму, благодаря которой Тсуна узнал о мире мертвых. Эти данные уже были переданы в полицию Намимори, и та начала активное расследование. Тсуна был доволен, Аой, не знавшая о его просьбе, ошарашена, но явно радовалась, а Ёмицу, странно тихий и весь вечер предпочитавший делать вид, что его в малой гостиной просто нет, добавил, что пока Абэ-сан и ее дворецкого отпустили под залог, но вердикт суда может быть лишь один, а значит, их точно посадят, и Тсунаёши, впервые за вечер посмотревший на отца, подумал, что, возможно, тому просто тяжело отпускать сына домой после месяца почти ежедневных совместных тренировок и бесед за ужином. На секунду в груди вспыхнуло мстительное удовлетворение, но тут же рассыпалось в прах, оставив на сердце лишь легкий флер тоски да неуверенность: хотелось попрощаться с отцом не так, как обычно, не сухим «ну, пока», а сказав, что этот месяц был интересным, несмотря ни на что, рассказав, насколько ему понравились совместные тренировки, но, в то же время, разве подобное не будет слабостью? Ведь он привык держаться от отца подальше, да и разве подобное сентиментальное поведение не слишком детское?.. Девятый вскоре ушел вместе с Койотом, и Тсуна хотел было последовать за почти сразу же направившейся на выход Аой, вежливо поблагодарившей Ёмицу за гостеприимство, но его остановили в дверях — медиум развернулась и шепнула прямо в ухо: «Попрощайся нормально. Ты ведь любишь родителей, это видно, и отец тебя любит. Так зачем это скрывать? Из-за глупой гордости? Так то не гордость, а гордыня. „Чрезмерная гордость — вывеска ничтожной души”, как сказал Тургенев. И это правда. У тебя всего один отец, и он уже немолод, а работает в опасной организации, и видишь ты его крайне редко. Подумай, что важнее, гордыня или любовь?» Она ушла, а Тсуна остался стоять в дверях, ошарашенно глядя на удалявшуюся по коридору спину и думая о том, насколько же глупыми на самом деле были все его сомнения. Ведь, несмотря ни на что, отца он действительно любил, а… «никто не вечен». Теперь он это отчетливо понимал. Потому обернулся к отцу, смущенно почесал кончик носа и предложил пройтись. Тот опешил, но затем разулыбался и отчего-то вдруг сказал: «Может, не так уж и плохо, что ты сделал такой выбор. Ямато Надешико прекрасны, но на вкус и цвет… Главное, чтобы женщина вела мужчину в гору, а не в пропасть». Тсуна удивленно вскинул бровь, но на него лишь махнули рукой и потащили на прогулку, где рассказывали давнишние истории о первой встрече Савады Ёмицу и Наны, об их помолвке и свадьбе, и хотя раньше Тсуна старался убежать от подобных историй, когда на мать нападала ностальгия, сейчас с детским интересом слушал их, поражаясь тому, насколько, оказывается, различались мнения его родителей о происходившем, и, в то же время, насколько они были похожи. «Наверное, разные люди и впрямь всегда видят мир по-разному, даже если они друг другу очень дороги, и невозможно найти человека, который будет всё воспринимать как ты. Но это и хорошо: так тот, кто рядом, сумеет подсказать что-то, показать то, чего ты не видишь, а ты сможешь помочь увидеть что-то новое ему. Это важно, не быть одинаковыми, а дополнять друг друга». И от этой мысли на душе стало очень тепло. А время бежало вперед, окрашивая небо багрянцем, обращая день в ночь, не позволяя сделать передышку. Времени желания смертных были неинтересны, и остановить его никто не мог, как ни хотел, лишь почти вечное небо не стремилось на него повлиять — оно просто было. И не хотело ничего менять. Перелет в Японию прошел удачно: Аой читала вслух рассказы Эдгара По, Луи, пару дней назад освобожденный из тюрьмы и возведенный в ранг охранника наследника Вонголы, бдительно следил за соседями, а Тсуне начинало казаться, что в день, когда Аой ранили, что-то очень сильно изменилось. С тех пор она часто обнимала его или взлохмачивала волосы, хотя раньше подобное происходило исключительно во время важных разговоров, когда она пыталась его подбодрить, да и сам он, заметив подобные изменения, начал иногда брать ее за руку, но подобные покушения на личное пространство не вызывали отторжения, напротив, его ладонь всегда крепко сжимали в ответ. Аой стала чаще улыбаться и уже не стремилась остаться в одиночестве, как только диалог завершался — они порой просто сидели рядом, в креслах, каждый со своей книгой, и тишина, заполнявшая комнату, всегда была уютной и умиротворяющей. Только вот причину подобных изменений Тсунаёши понять не мог: он плохо помнил произошедшее после того, как уничтожил врага, разве что в душе ясно отпечаталось странное ощущение, будто рухнула последняя преграда, позволившая наконец погрузиться в чувства Аой, ее эмоции… И, что странно, стена эта не выросла вновь. Он прекрасно чувствовал ее настроение, понимал буквально с полуслова, пусть и не всегда, но в таких случаях уточнял, переспрашивал, и ему терпеливо давали объяснения, ни на что не обижаясь. А вот сейчас ему читали захватывающие мрачные рассказы, заставлявшие глаза гореть азартом и неподдельным интересом, и в то же время вынуждавшие нервно сглатывать в особо напряженные моменты, и когда он вздрогнул на слишком неожиданном сюжетном повороте, взяли за руку, не отрываясь от чтения. «Это всё как-то очень странно, потому что… я именно так представлял себе отношения. Ну, в смысле, когда парочка встречается. Точно так же, только с поцелуями всякими. Но мы ведь не… Или? Я же ничего такого, вроде, не говорил, да и вообще… Но это действительно странно. Ни одна девушка, даже Аой, не стала бы себя так вести просто с другом, в этом я уверен, ведь она только после ранения стала такой. Что же изменилось? Неужели… она поняла?» Холодный пот выступил на лбу, заставив забыть, как дышать, но его ладонь тут же сжали, и Аой, прервав чтение, взволновано заглянула ему в глаза, тихо спрашивая: «Ты в порядке? Что случилось?» «Она поняла, что это не из-за книжки. Она меня вообще понимает, как и я ее. А еще она совсем не против того, что я рядом… Тогда, может, мне стоит быть более… Может?.. Может я имею право показать ей, насколько она для меня важна? Что если и правда вести себя с ней так, как хочется? Что, если попробовать?» Снова сглотнув, он моргнул, сжал ее руку в ответ и улыбнулся. «Я попытаюсь». Решение принято и обжалованию не подлежит, не так ли, Савада Тсунаёши? И повернуть назад ты уже не сможешь… «Я в порядке, теперь уже в порядке», — выдохнул Тсуна и потрепал ее по волосам так же, как обычно делала она. Аой удивленно покосилась на его руку, но улыбнулась в ответ и, мгновенно успокаиваясь, продолжила чтение, попросив: «Если что-то будет не так, скажи мне». Он лишь кивнул, вновь погружаясь в мрачный мир великого писателя и не замечая, как Луи покосился на них с сожалением и тоской, словно, как и доктор Шамал недавно, понимая, сколько боли принесет выбранный ими путь. А впрочем, он всё равно промолчал. И не только потому, что охрана не имеет права указывать боссу, как тому жить, но и потому, что отлично понимал: одиночество убивает, когда же защищаешь то, что дорого, становишься сильнее, и если удастся не сломаться, защитить то, что поклялся защищать, покажется, что счастливее тебя на свете нет. Только вот защитить нечто бесценное слишком сложно… Но он поможет боссу. Не из-за того, что этот странный паренек спас его от возможной казни или тюрьмы, а в лучшем случае от жизни на улице без возможности вступить в какой-либо клан, ведь никто не возьмет к себе бывшего члена семьи, уничтоженной самой Вонголой. Этот парнишка в него поверил, дав шанс, хотя никто никогда прежде на такой подвиг не решался. И Луи хотел не отплатить Саваде за доброту, а помочь — помочь человеку, который подарил ему надежду, веру в то, что и такой как он может найти свое место в жизни. Это был бесценный дар, и Луи не хотел тратить его попусту, равно как не хотел допустить, чтобы жизнь окрасила мир этого светлого человека в багрянец, а затем уничтожила все цвета, стерев с его лица улыбку без возможности восстановления. Он просто хотел поддержать того, в кого поверил, и именно поэтому Девятый, отлично чувствовавший людей, поставил его на столь ответственную должность. А впрочем, Девятый был Луи абсолютно безразличен: хотя именно он подписал помилование, хотя именно он позволил работать в Вонголе, да еще и на таком посту, в разговоре дон Тимотео не раз пытался подловить собеседника на лжи, всячески его прощупывая, в отличие от Савады, а тот просто поверил — сразу и окончательно. Тот был слишком светлым, и именно этот свет Луи хотел защитить. Впрочем, как и большинство людей, которым Савада Тсунаёши с улыбкой протягивал руку, забывая обо всех их грехах и предлагая идти вперед вместе — к счастливому, ясному будущему. В него верили, потому что он умел верить, и теперь это понимал даже он сам.

***

Обычная жизнь показалась Тсуне немного странной и почему-то не совсем правильной: привычные события, мирные и ничуть не пугающие, казались садистской насмешкой над воспоминаниями, которые просто не способны были исчезнуть — человек на острых зеленых кольях, боль от превращения в пепел, десятки сожженных врагов… И эти воспоминания куда лучше гармонировали с его собственным внутренним миром. Он ходил в институт, тренировался с Реборном и друзьями, по возвращении засыпавшими его вопросами и получившими подробный рассказ о путешествии, не утаивший почти ничего, кроме чувств самого Тсунаёши к Аой, раз в два дня после ужина ходил по канату в саду особняка, вызывавшего даже большее отторжение, чем раньше, особенно из-за навязчивых попыток господина Сато наладить контакт с чересчур ценным возможным клиентом, и погружался в сказочные миры, которые стали куда добрее и веселее чем прежде. Всё было как всегда, но что-то незримо изменилось — сам Тсуна изменился. Стал куда решительнее, спокойнее, в экстренной ситуации не паниковал, а, напротив, словно отрешался от эмоций, руководствуясь исключительно голосом разума, что прежде случалось лишь после зажжения Пламени, да и в целом стал куда более жестким и холодным. Он без сомнения разбросал по коридору хулиганов, попытавшихся отобрать у него деньги, и его совершенно не мучила совесть: раньше он старался избегать столкновений, до последнего пытаясь уговорить обидчиков не трогать его, а если не удавалось, давал стрекоча, и только в случае, если сбежать не получалось, дрался, после чего долго винил себя, говоря: «Я не могу вот так просто бить обычных людей, они же не из мафии, у них нет ни Пламени, ни тренеров». А вот сейчас он попросту предложил нападавшим разойтись, предупредив, что в случае отказа вырубит их, и когда те, рассмеявшись, попытались атаковать, без тени сомнений раскидал по коридору. Наблюдавший за этой сценой Гокудера был в шоке, но быстро пришел в себя, поздравив Джудайме со столь полезными изменениями, в ответ на что Тсуна сказал нечто, поразившее друга куда сильнее сцены побоища. «Я не позволю больше меня унижать, потому что если лидера могут унизить, значит, могут унизить и тех, кого он защищает. Если я позволю людям смеяться надо мной, они решат, что могут смеяться над моими друзьями и Вонголой, а это не так. Я раньше думал, защищать надо только друзей, но там, в Италии, понял, что и себя тоже. Потому что… если у Вонголы будет лидер, позволяющий вытирать о себя ноги, нас не будут уважать, а значит, будут нападать. Не хочу, чтобы из-за моего характера гибли люди. Лучше я изменюсь насколько возможно и стану жестким, но конфликтов будет мало. Да и… вот сейчас я не чувствую, что был неправ. Совсем. Раньше всегда чувствовал себя виноватым, но не сейчас. Знаешь, как-то я Хибари-сана спросил, честно ли, что он всегда дерется, даже с теми, у кого ни шанса на победу нет, а он ответил, что человек, бросая вызов, должен быть готов и к победе, и к поражению. Я тогда не понял, но это ведь как в той фразе из Библии: „Взявшие меч, мечом погибнут”. Если бы на него не нападали, он бы их не тронул, так что виноваты они сами. Как семья Эспозито: если бы они не начали эксперименты над людьми, не нарушили правила, их не тронули бы, и они все сейчас были живы. Человек сам решает, как поступать, их же не заставляли делать что-то плохое. А любой имеет право защищаться, защищать то, что дорого, и тех, кто не может защититься сам, даже если он намного сильнее. Просто… Защищать — это самое главное. И себя защищать тоже важно, чтобы в следующий раз на тебя не напали, когда ты идешь домой с друзьями. Я не очень понимаю, что такое „справедливость”, правда ведь, что у каждого она своя, и они вот, когда очнутся, подумают: „Он поступил несправедливо”. Но у меня моя справедливость, и я ее буду защищать. Буду защищать то, за что решил бороться. И мне их не жалко. Совсем. Потому что они заслужили. Они отбирают деньги у слабых, а это плохо, очень плохо, я не хочу, чтобы так было. И буду показывать им, что они не правы, каждый раз, как увижу, что они кого-то обижают. Просто знаю, как обидно, когда ты ничего не можешь сделать и вынужден голодать на обеде, потому что у тебя забрали деньги. Только вот таких людей не исправить, живых вообще почти невозможно исправить, они редко так сильно меняются. Так что… я не буду мечтать о невозможном, просто буду бить их, если увижу, что они на кого-то напали. Может, это поможет хоть кому-то. А они… их жертвам хуже, чем им, так что это их вина. И хотя мне грустно, когда я кого-то бью, это правильно, так что я не жалею. Понимаешь, Хаято?» Хаято понимал. Но не думал, что когда-нибудь лучший друг тоже это поймет. Надеялся, мечтал, но боялся, что если Тсуна и осознает это, то еще очень не скоро, и хотя всеми силами старался ему это показать, натыкался на острую стену отчуждения и неприятия. А теперь вот всего лишь один месяц сумел сделать то, чего Хаято не смог за несколько лет. Как так, почему? И он спросил, как же Тсуна к этому пришел. А тот вдруг печально улыбнулся и, пустым взглядом посмотрев на друга, ответил: «Я просто не хочу терять друзей. Это единственное, чего я не переживу. Остальное… да не важно. Что бы это ни было, я смогу жить дальше. Даже если придется уничтожать целые кланы. Только вот самых дорогих людей я терять не могу. Поэтому сделаю всё, что смогу, чтобы вы жили. Счастливо». Хаято понял, что Тсуна просто повзрослел. И что никакие слова не могли заставить его измениться, потому что для этого его нужно было искалечить. Тсуне просто пожали руку, а тот смущенно улыбнулся и сказал, что, наверное, надо сдать нарушителей Дисциплинарному Комитету, который в полном составе поступил в институт Намимори следом за своим лидером, Хранителем Облака Вонголы, Хибари Кёей. А потому вскоре под дверью Комитета была сгружена куча тел, и Хибари с удивлением, впрочем, никак не отражавшемся на лице, выслушивал спокойную, ничуть не путанную просьбу Савады, прежде панически боявшегося самого сильного своего Хранителя, о наказании для нарушивших дисциплину хулиганов. Тех обещали покарать, и Хибари, со свойственной ему жаждой боя, в который раз предложил Саваде сразиться с ним, мотивируя это явными изменениями в его характере, впрочем, не рассчитывая на положительный ответ, однако Тсунаёши призадумался и, по привычке тяжко вздохнув, предложил вариант, одновременно и устроивший, и не устроивший обе стороны: «А давайте проведем тренировочный спарринг? Всё равно вы мой друг, так что по-настоящему драться я с вами никогда не буду, и не потому, что боюсь проиграть или победить, просто с друзьями я драться не буду никогда и ни за что. Друзья — это главное. Они для меня как для вас Намимори — то, что я решил защищать. Зато на тренировке я смогу у вас многому научиться, а вы… ну, вроде как, вы ведь хотели просто со мной подраться. Вот, почему бы и нет?» По его тону Хибари понял, что настоящего боя действительно никогда не будет, что бы он ни говорил и ни делал, а спарринг всё же был куда лучше, чем ничего, и потому согласился, добавив, что травмы на тренировке получить тоже можно. Вот только вместо обычного испуганного «хии» получил в ответ печальную улыбку и спокойное: «Конечно». А это значило, что сражаться Тсуна будет изо всех сил, но не ради уничтожения врага, а ради того, чтобы научиться чем-то новому у друга. И это Хибари вполне устроило, всё же убивать Саваду он и сам не хотел. Кроме прочего, за это время также произошло нечто, чем Тсунаёши по праву гордился: он сумел улучшить жизнь членов банды Кокуё. Посоветовавшись с отцом еще в Италии, он понял, что в нынешней ситуации уговорить Мукуро переехать будет попросту невозможно, а потому Савада-старший надавил на некоторые рычаги, и мафиози попросту выселили из полуразрушенного здания, которое наконец-то пошло под снос. Тсуна же вовремя подсуетился, поговорив со всеми членами банды сразу и, заручившись явной поддержкой свиты Мукуро, убедил того в необходимости переезда, причем не в очередные руины, а в нормальное помещение. Съем достаточно большой квартиры влетел иллюзионисту в копеечку, однако контракты от Вонголы с лихвой покрывали траты, и, позлившись с неделю, Мукуро всё же пришел к выводу, что ситуация имела больше плюсов, чем минусов, ведь самый младший член банды, Фран, наконец перестал шмыгать носом, а Хром, потерявшая много лет назад в аварии часть внутренних органов, перестала сидеть на лекарствах, борясь с вечной простудой. Все в банде были счастливы, и Мукуро подумал, что ради этого можно смирить собственную гордость и даже сделать вид, будто не заметил хитрость Савады, который не слишком-то скрывал свою причастность к сносу Кокуё-Ленда, в разговорах не подтверждая и не отрицая этот факт, ловко увиливая от провокационных вопросов и всем своим видом словно говоря: «Я пойду на всё, чтобы мои друзья были счастливы». И, возможно, именно из-за этого Мукуро не хотелось сопротивляться. Просто он устал от одиночества и не хотел потерять своих друзей так же, как не хотел потерять их назойливый босс. Вот только босс ли? И почему саркастичное: «В следующий раз плети интриги более хитроумно», - звучало, скорее, как совет, нежели как издевка? «А я не хочу плести интриги под носом у друзей», - глупый ответ, но до боли правильный. Рокудо Мукуро в который раз подумал, что не ошибся в этом странном человеке, и жизнь пошла своим чередом, разве что иллюзионист начал чуть больше уважать Саваду, которого уже не хотелось назвать глупым идеалистом без капли рациональности. Тот стал хитрее, но не утратил самого себя, и Мукуро подумал, что, возможно, сумеет помочь ему стать еще изворотливее, но тут же прогнал глупые мысли прочь. Вот еще, помогать какому-то простачку! Правда, беседы их стали длиннее, превратившись в настоящие словесные баталии, но это совсем ничего не значило! Разве что Тсуна начал учиться манипулировать словами оппонента… Впрочем, не только друзья заметили изменения в Тсунаёши, ведь защищаться он решил не только от нападений извне, но и от внутренних агрессоров, коим по праву мог считаться его репетитор. По возвращении ученика тот устроил ему множество сложнейших тренировок, но Тсуна не выказывал недовольства, разве что тяжко вздыхал, закатывая глаза, вот только когда Реборн попытался его по привычке пнуть, ловко уклонился. Раз за разом, снова и снова уклоняясь от пинков, он вдруг спокойно и как-то устало сказал, что больше не позволит никому себя бить, после чего Реборн попытался атаковать по-настоящему, и уже во второй раз между ними завязался бой, вот только на этот раз движения Савады были выверенными, продуманными, четкими, в его разуме не было сомнений, а в душе — эмоций, это лучший киллер мафии отлично понимал. И как только ученик сумел нанести ему удар, с усмешкой подумал, что теперь будет пинать его при каждом удобном случае, чтобы тренировать скорость его реакции и приучать к внезапным нападениям. Но вслух, конечно же, этого не сказал, лишь пообещал, что тренировки станут сложнее, раз уж ученик решил измениться. И тот не стал ни возмущаться, ни спорить, лишь в очередной раз тяжело вздохнул и согласно кивнул. Нана тоже заметила изменения в сыне, вот только если остальные отмечали исключительно его решительность и самостоятельность, а также вечно слегка подавленное состояние, мать заметила, что по вечерам в дни, когда были запланированы занятия по координации, он вдруг из немного печального человека, ушедшего в себя, превращался в полного энтузиазма оптимиста, мчавшегося на тренировки с невероятным воодушевлением, а потому в начале ноября она осторожно спросила сына, не мог бы он познакомить ее с девушкой, которая помогает ему научиться ходить по канату. Тсуна потупился, раздумывая над ответом, но потом неуверенно кивнул, ответив, что давно хотел познакомить Аой с друзьями, только вот в Италии она получила травму, потому он не мог этого сделать — не хотел излишне сильно ее напрягать. Впрочем, он умолчал о том, что сама она из-за перелома совершенно не переживала, а потому тот не стал бы преградой, пожелай она пойти на контакт с кем-то кроме него самого, вот только этого не происходило — даже на небольшую вечеринку в честь дня рождения Тсунаёши Аой идти отказалась, узнав, что в суши-баре отца Ямамото, где должно было проходить празднество, соберутся не только Хранители, но и многие другие друзья Савады. В результате ему так и не удалось претворить планы в жизнь, но благодаря неудаче родилась довольно необычная идея: Тсуна предложил друзьям сходить в лес, поскольку Аой любила природу и мечтала когда-нибудь побывать в настоящем походе, с костром, супом из котелка и палатками, а Гокудера на празднике рассказал, что этим летом во время тренировки случайно наткнулся на отличное место для кемпинга. План казался идеальным, и разве что травма медиума сильно волновала ее чересчур заботливого друга, однако когда он рассказал обо всем Аой, та, проворчав: «Отвертеться от знакомства всё равно не получится, ты слишком упрямый!» — согласилась отправиться со всеми в ближайшее воскресенье, ведь ждать дольше было опасно — начало ноября не грозило выпадением снега, однако с каждым днем холодало все сильнее, и, вполне возможно, солнечных выходных могло больше не выпасть до самой зимы. А еще Аой могла растерять решимость, появившуюся в душе исключительно благодаря уговорам и просительному выражению лица ее «личной бессовестной шиншиллки, которая беспардонно пользуется собственным чрезмерным влиянием на излишне внушаемого Кролика», и потому Тсунаёши пришлось смириться с тем, что в поход девушка отправится травмированной. Правда, рана болела уже меньше, ребро активно заживало, да и сама Аой почти ничем не выдавала собственного состояния, лишь изредка морщась, когда боль усиливалась из-за физических нагрузок, что обычно приводило Саваду в состояние, близкое к панике и вызывало попытки помочь чем только можно, чаще всего завершавшиеся довольно странно: Аой как-то надавила на рану, сказав, что это немного помогает, и с тех пор Тсуна сам слегка надавливал на нее, придерживая девушку за спину, чтобы давление получалось равномерным. Правда, ему и в голову не приходило спросить, чем подобное может помочь, поскольку она не любила говорить об этой травме, а он был уверен: Аой не стала бы лгать, значит, это и впрямь было ей необходимо, и он надеялся, что если в походе рана разболится, этот странный способ сможет их выручить. Вопрос матери же заставил Тсунаёши задуматься над модернизацией плана, поскольку совместить кемпинг и знакомство медиума с Наной было довольно трудно, но в итоге ответ нашелся — было решено назначить местом общего сбора его собственный дом и попросить Аой прийти чуть раньше, чтобы успеть познакомить с Наной без свидетелей. Сообщив об идее матери, он получил в награду радостное щебетание и благодарный взгляд женщины, тут же занявшейся поиском затерявшейся где-то на кухне большой праздничной коробки для бенто, которая непременно должна была пригодиться в чересчур важный день, вот только чувствовалось: мать расстроена невозможностью пообщаться с Аой подольше. Однако пригласить подругу на целый день Тсуна попросту не мог: боялся реакции матери, боялся, что она, точно как Ёмицу, сочтет Аой психически нездоровой, а та поймет это, ведь подобные вещи она всегда отлично чувствовала. Но Нана обрадовалась даже такому обещанию, пусть и была немного опечалена, ведь ей хотелось хотя бы просто узнать, кто заставил глаза ее сына, чье сердце два года назад было разбито, снова сиять, причем сиять не юношеской пылкой страстью, ослепляющей первой влюбленностью, а умиротворенным, взрослым огнем, не уничтожающим боль, но помогающим ее преодолеть. И она попросила рассказать об Аой хоть что-то, впрочем, не сильно надеясь на положительный ответ. Однако Тсуна, отлично чувствовавший в последнее время настроение матери, решился на важный шаг. Помявшись, проверил, где Реборн, удостоверился, что того нет дома, Ламбо мирно делает уроки вместе с И-пин наверху, Луи же, как обычно, сделав обход территории, следит за происходящим вокруг участка через камеры наблюдения, сидя в выделенной ему на первом этаже комнате, после чего налил себе и матери чай и, уютно устроившись на кухне, осторожно начал рассказ. Минуты сменяли часы, и Тсуна сам не заметил, как из настороженного повествования о знакомстве с медиумом рассказ превратился в полностью захватившую его историю, ведь Нана оказалась на редкость благодарным слушателем, с которым было невероятно легко говорить, и только когда речь зашла о поездке в Италию, он резко смолк, чувствуя острое нежелание врать, но вместе с тем не зная, имеет ли право озвучить истину. И тут Нана, резко погрустнев, но натянув на лицо одну из своих самых благожелательных улыбок, спросила: «Вас ведь пригласил какой-то знакомый отца по работе? Владелец шахты, где он работает? Или разбогатевший шахтер?» «Что за бред?» — подумал Савада, глядя матери прямо в глаза и читая в них только одно — боль. Та была искусно замаскирована заботой и пониманием, но сейчас они были абсолютно не важны, и, игнорируя их, интуиция буквально закричала: «Смотри, что ты делаешь! Что отец делает! Вы рвете ее душу на части, ломаете дорогого человека! Какое право вы на это имеете? Какое право имеете причинять боль тому, кто живет ради вас, вами? Она же не верит, что отец работает в шахте, совсем не верит, но сама подсказывает тебе удобный вариант лжи, который не слишком сильно выбивался бы из его баек, хотя это очевиднейший бред. Какой хозяин шахты приглашает к себе в Италию сына простого шахтера? И причем тут Италия, в которую отец вечно берет билеты, хотя говорит, что работает где-то в Арктике? Вы заврались. И превратили женщину, которая любит вас больше жизни, в существо, неспособное даже попросить сказать правду. Вы ее сломали. Чем она это заслужила? Чем заслужила вечную ложь?» «Не лги мне». Тсуна напрягся. Внезапно вспыхнувшие в памяти слова Аой, сказанные ею в Италии, когда она спросила о его самочувствии, а он попытался скрыть боль в сломанном ребре, обожгли сердце. Те слова были больше похожи на шипение гигантской анаконды, готовой к броску, и только покаянное: «Прости, не хотел тебя волновать», — вкупе с детальным рассказом о самочувствии успокоили медиума. Почему она не хотела, чтобы ей лгали? Потому что боялась перестать верить? Вовсе нет. Просто потому, что тот, кто лжет, в первую очередь выказывает этим недоверие тому, кому лжет. Словно говорит: «Эй, я не верю, что ты способен принять правду, поэтому лови фальшивку, ее принять тебе будет проще». Это не попытка облегчить чью-то жизнь. Это недоверие. И своим недоверием они с отцом давным-давно сломали мать, которая всего минуту назад была безумно счастлива оттого, что он наконец пустил ее в крошечный уголок своей жизни, но снова стала собой — переломанной женщиной, безгранично верящей дорогим людям, которые ей не доверяют — лишь только он прервал рассказ, раздумывая, соврать или попытаться уйти. А почему бы не сказать правду? «Но я не имею права! Если отец не хочет ей говорить, это их дело! Да и вообще… Как я могу?..» Он вновь заглянул матери в глаза, и сердце пропустило удар, а затем гулко врезалось в ребра, будто желая их проломить. «Как мы могли?» Смиренное принятие неизбежности, воздвигнутое на руинах боли — Савада Нана не верила, что ее когда-нибудь сделают неотъемлемой частью жизни мужа и сына, впустив в эту самую жизнь, а не оставляя рядом с ней, в уютном уголке, полном фальши, на самом деле причиняющей куда больше боли, чем самая страшная правда. Она даже спрашивать ни о чем не пыталась, потому что потеряла всякую надежду на правдивый ответ… «Не всё ли равно, о чем спрашивать, если ответа всё равно не получишь, правда?» Тсуна почувствовал, как мурашки пересчитывают позвонки в попытке сбежать с тонущего судна — оно обязано было затонуть. А впрочем, может быть, нет? Может, еще оставался шанс на спасение собственной души и совести? Ведь цитата из любимой сказки полоснула по сердцу, вырезая из него все оправдания. А понимание щипцами вырвало остатки сомнений. — Мам, ты хочешь узнать правду? — тихо спросил он, и Нана, вздрогнув, застыла как каменное изваяние, а спустя пару секунд вдруг судорожно улыбнулась и пробормотала: — Ты говоришь мне всё, что можешь сказать, я знаю. «Всё, что можешь». Какие занятные слова! Какая удивительная формулировка! Не «то, что хочешь», не «то, что не собираешься скрывать», не «то, что, по вашему, мне можно доверить», а «всё, что можешь». Очередное оправдание, сладкое, как патока, липкое, как варенье, искушающе-манящее, ведь так просто ответить: «Да, мама, я говорю абсолютно всё, что могу, а остальное рассказать попросту не представляется возможным, потому я об этом и молчу. Поверь!» И она поверит! Улыбнется, нальет чай, хоть в десять кружек, лишь бы тебе было хорошо, а затем уйдет к себе, включит негромко ретро-музыку и сядет читать журналы. Да-да, читать журналы, а не плакать, раскрыв глянцевые страницы, чтобы ты, если вдруг захочешь одиннадцатую кружечку, мог заглянуть в комнату и увидеть не плачущую мать, а просто читающую — она ведь успеет вовремя отвернуться и стереть платком слезы! А ты как обычно сделаешь вид, что не заметил ее покрасневших глаз. Только вот почему в детстве ты всегда замечал их, стоило лишь матери расплакаться из-за очередных слов отца: «Не смогу приехать, возникло срочное дело, но вы там не скучайте!»? Эй, эй, почему ты перестал замечать ее слезы, когда они начали падать на журналы не только из-за отца, но и из-за тебя? Ты их не видел? Не мог видеть? Не способен был увидеть? Чай был важнее, ведь его заваривали с улыбкой на губах, фальшивой, как всё вокруг, но тебя это устраивало! Смотри-ка, сейчас тебе дают шанс, еще один, очередной, шанс вернуть всё на круги своя! И снова ничего не видеть, ведь ты же слеп, правда, только иногда, но это так удобно: быть слепым и глухим по желанию! Представь, как изменился бы мир, если бы все слепцы могли уходить в темноту, когда им того хочется, но смотреть веселые фильмы с друзьями, если бы глухие могли слушать музыку с любимыми, но терять слух, когда те устраивают скандал! Это был бы идеальный мир! Или всё-таки нет?.. «Не лги мне!» Тсуна закрыл глаза, глубоко вздохнул, медленно выдохнул, а затем достал из кармана мобильный телефон и напечатал короткое сообщение. «Мы были идиотами. Мама всегда знала, что мы врем. Я больше не хочу быть лжецом. Не хочу делать маме больно, она этого не заслуживает. Я ей всё расскажу о себе. А ты потом поступай как знаешь, она поддержит тебя, даже если ты продолжишь врать про шахты, потому что мама для нас готова на всё. А мы просто жили так, как нам удобно, спасали не ее, а себя». Отправив сообщение отцу, он выключил телефон, положил его на стол, налил себе и матери еще чая, а затем сел обратно. Провел ладонями по лицу, тяжело вздохнул и, словно враз постарев, тихо заговорил: — Я тебе сейчас всё про себя расскажу, мам. Правду. Только знаешь… Мне как-то Аой сказала, точнее, это, вроде, слова поэта, но я запомнил, потому что она их сказала, когда я ей о себе рассказывал: «Правда всегда странна, более странна, чем вымысел». Вот так и получается, что у меня всё очень сложно. В Италию Аой пригласил дон Тимотео, девятый босс сильнейшего мафиозного клана, Вонголы, из-за проблем с призраками, а я… меня он тоже пригласил, потому что мы давно знакомы. И ты его тоже знаешь. Помнишь дедушку Тимотео? Такой седой, с усами. Он приезжал еще когда я был маленьким, а потом вот пять лет назад. Лицо Наны медленно вытягивалось, глаза широко открывались, и как только он замолчал, руки ее мелко задрожали. Она помнила. — Такой… добрый пожилой синьор, любящий цветастые гавайские рубашки и соломенные шляпы? — Ну, вроде да, но обычно он носит костюмы, а у нас он просто расслаблялся — можно было наконец не носить такое, вот он и… ударился в экстрим, — хихикнул Тсунаёши, но тут же посерьезнел. Мать не спрашивала, откуда он знает мафиози, но, помня, что в дом его привел ее муж, нервно поджимала губы. А потому он продолжил: — Мам, я тебе про папу ничего не буду рассказывать, а то нечестно получится, но про себя расскажу. Я… — он замялся. А затем, осторожно глядя матери в глаза, тихо сказал: — Я верю, ты поймешь. Пусть правда и неприятная, но ты поймешь. Я… тебе верю. Шумный выдох. Тсуна поёжился и сжал кружку так, словно в ней была сокрыта главная ценность мира: такой он мать еще ни разу не видел. Она улыбалась, но в глазах стояли слезы, а неверие в них боролось с острым желанием ухватиться за тонкую соломинку надежды, даже если из-за этого придется повиснуть над пропастью. — Только это всё опасно, поэтому папа от тебя и скрывал, поэтому я молчал… как мне казалось. Но не знать ведь хуже, да? Едва различимый осторожный кивок. Руки человека, стоявшего на краю пропасти, застыли рядом с соломинкой, почти схватившись за нее. — Знаешь, я хоть и кажусь слабым, но благодаря Реборну и ребятам стал сильнее, да и… я не один. Друзья всегда помогут. Поэтому не волнуйся, мам. Мы обязательно выживем. С нами всё будет хорошо, и это не ложь. Я правду говорю. Потому что я совсем недавно решил, что буду изо всех сил бороться за жизни друзей и свою, за наше счастье. Так что… не волнуйся сильно, это только кажется, что всё очень страшно, но на самом деле… — он вздохнул. Ну вот опять, чай начинал превращаться в патоку, ведь это куда проще, чем пить горький крепко заваренный черный. Тсуна тряхнул головой. — Да нет, это опасно. Мы все уже не раз в больницу попадали. Аой вот ранили в Италии, потому что хотели убить меня, думали, если выстрелят в нее, я бдительность потеряю. Не вышло… — он вздохнул и уставившись прямо в глаза матери четко произнес: — Только, мам, обещай, что не будешь злиться на папу? Он не виноват. Никто не виноват. Так получилось. Я всё расскажу, только никого не вини, ладно? Я не виню, и ты… не вини. Не знаю, как объяснить, но… я не хочу, чтобы кого-то во всем этом винили, понимаешь? — Хорошо, сынок, — едва слышно. Прыжок в пропасть — руки отчаянно ухватились за хрупкую соломинку надежды. — Тогда я всё расскажу, — кивнул Тсуна. — Мы с друзьями тоже часть Вонголы, так что, вроде как, мы тоже мафия. Она поёжилась, хоть и ожидала подобных слов, а затем осторожно, словно боясь потревожить мину, спросила: — Но вы же дети… — Ну да, только у Девятого выбора не было. Все наследники погибли, друг дружку попереубивав, остался один, но он… в общем, он очень жестокий человек, поэтому Девятый не хотел ему отдавать Вонголу, и оказалось, что во мне, вроде как, тоже есть кровь Вонголы, хоть и очень разбавленная, точнее, я как бы из побочной ветви. Девятый решил, что раз я… ну… не тиран, значит, мне можно доверить клан, вот так и получилось — я стал наследником. — Кем?.. — Нана насупилась. Ей казалось, что она падает в пропасть. — Сынок, вы не заигрались с друзьями? Это… — Это правда, — вздохнул Тсуна, поднялся и прошептал: — Только не пугайся. А в следующую секунду мерное оранжевое Пламя вспыхнуло в центре его лба. Яркие языки лизали каштановые пряди, путались в них, взмывали вверх и растворялись в воздухе. Глаза, ставшие куда более светлыми и словно сияющими, наполняла абсолютная уверенность, впрочем, тоска из них никуда не исчезла, и если без Пламени доминировала она, в то время как решительность была на вторых ролях, сейчас они словно поменялись местами, прямо как в моменты, когда требовалось принять серьезное решение. Нана с ужасом смотрела на костер, пылавший на сыне, не в силах пошевелиться, а затем вдруг вскочила и, подавившись хрипом, схватила со стола прихватку, начав бить ею по голове Тсунаёши. Тот опешил. Такой реакции он совершенно не ожидал. — Мам, ты что делаешь? Перестань, — бормотал он, впрочем, не пытаясь ни увернуться, ни отбиться от яростно сбивающей огонь женщины, в глазах которой читалась дичайшая паника. — Вода, надо залить водой! — воскликнула она, не слушая сына, и тот погасил Пламя, а затем схватил мать за руки и успокаивающе заговорил: — Не волнуйся, всё хорошо, оно не обжигает. Совсем. Это как… теплый ветерок. Мне совсем не больно. Честно. Можешь потрогать и убедиться, оно совсем-совсем не жжет. Нана замерла. Руки ее безвольно рухнули вниз, выронив прихватку, а Тсуна улыбнулся и осторожно обнял ее, крепко прижав к себе. Обнимать мать — совсем не стыдно, сколько бы лет тебе ни было, и гордость не должна переходить в гордыню, лишая человека слишком важных, дорогих его сердцу вещей… — Всё в порядке, мам, это не обычный огонь. Это энергия тела, которая преобразуется в Пламя. Вроде как, для того, чтобы его зажечь, нужна решимость, правда, не каждый на это способен, потому как не у каждого энергии достаточно. Но у меня вот ее хватает. — Правда не жжет? — перебила его Нана, осторожно обнимая сына. — Совсем нет. Хочешь потрогать? — А это… не опасно? Ты ничем не заболеешь? У тебя голова не болит, когда ты это делаешь? Не тошнит? Тебе не плохо? — Нет, наоборот, когда я Пламя зажигаю, успокаиваюсь. И оно не вредит здоровью, дедушка Тимотео вон уже какой старенький, а у него тоже всю жизнь было такое же Пламя. Нана напряглась, отстранилась от сына и пробормотала: — Тогда… покажи еще раз, пожалуйста. — Только не бей меня прихваткой, — хихикнул Тсуна, поднял оброненную тряпку и положил к раковине. — Прости, я просто… — Испугалась, — закончил за нее он, обернулся и покачал головой. — Не извиняйся. Я понимаю, правда. Так что… просто потрогай, оно правда совсем не обжигает. Готова? Нана сглотнула, приблизилась к сыну, и ее глаза впились в его немигающим взглядом, словно ища там подвох, но не находя. А затем она едва различимо кивнула, и Тсуна вновь зажег Пламя. Рыжие языки огня взметнулись ввысь, неровными сполохами скользя по коже, перебирая волосы, дрожа и играя с воздухом. Нана вновь сглотнула, подняла дрожащие руки, поёжилась, а в следующую секунду резко коснулась лба сына ладонями, словно пыталась загасить крошечный невозможный костер. Пламя ласково лизнуло ее руки, просочилось между пальцами, обняло и согрело. Нана вздрогнула в который раз за вечер. Пламя Неба ласково обнимало ее ладони, укутывая их в кокон нежности и заботы — не обжигало, лишь дарило тепло и уют. Она сама не заметила, как вдруг улыбнулась, но Тсуна это отлично видел и улыбнулся в ответ. — Видишь, и совсем не жжется, правда? — Правда… Но… почему так? — Потому что это не огонь, — пожал плечами Тсунаёши, а сам призадумался: о Пламени он знал слишком мало, а потому сделал мысленную пометку обязательно расспросить об этом Реборна поподробнее. — Это, вроде как, энергия нашего тела, преобразованная решимостью в Пламя. Хотя оно может обжечь врага, если я прикажу. Но меня мое Пламя никогда не ранит, оно меня защищает. — Странно так, — пробормотала Нана, пытаясь поймать хоть один язычок рыжего огня, но лишь проваливаясь в них. — Как будто просто горячий воздух трогаю, только чуть плотнее. Но менее плотный, чем вода. — Забавно, да? — разулыбался он довольно. На душе стало удивительно светло, он понял, что мать примет происходящее, окончательно поверил в это. — Скорее, страшно! Но… раз не обжигает, то всё в порядке. А у твоих друзей тоже… такая способность есть? — Да, только у нас Пламя разных типов. Садись, мам, я тебе сейчас всё с самого начала расскажу, и обещаю, что не буду ни врать, ни скрывать что-то, только про папу ничего объяснять не буду, ладно? Нана смерила его подозрительным взглядом, вздохнула, потрепала по волосам и кивнула. Тсуна погасил Пламя, сел за стол и услышал тихое бормотание: — Как во сне… И сейчас он отчетливо понимал, что мать говорила не только о невозможном феномене, разжигавшем костер на его лбу, но и о его решении открыться ей. А потому опустил глаза, поджал губы, но, подумав о том, что наконец-то ступил на верный путь и уже с него не свернет, кивнул самому себе и приступил к рассказу: — Всё началось с того, что к нам пришел Реборн…