Танец на углях

Прошло три недели после возвращения в Японию, и главным изменением в привычной жизни Тсуна назвал бы отношения с Аой: они были странными, очень странными, и порой ему хотелось махнуть рукой на собственные сомнения и наконец признаться, но он не мог. Просто боялся. В воспоминаниях вспыхивали полные сочувствия и холодности глаза Киоко, которая превратила его надежды в прах, и страх повторения сковывал сердце ледяными клещами, не позволяя сделать шаг вперед. «А вдруг мне просто показалось? А вдруг Аой не вкладывает в эти действия такой смысл? Она ведь не как все, может, без причины обнять друга — для нее норма? Вдруг я просто что-то не так понял?» Страх — слишком сильное чувство, особенно если на кону стоит что-то бесценное. И побороть его под силу далеко не каждому. Вечер за вечером он ходил по канату, слушая волшебные истории, и уже начал выполнять простые трюки, мог даже сесть на канат, а затем встать, а Аой сидела на лавочке, укутавшись в теплый плед, и давала советы, попутно погружая мир в сказку. Затем они играли в шахматы, скрывшись от мира в ее спальне, и зеленый плюшевый дракон, подаренный Тсуной в Италии, был уже не единственным «настоящим» объектом в этой комнате: Аой купила несколько сувениров, поставила их на стол и прикроватную тумбочку и явно намеревалась продолжать покупки. Он был рад этому, но куда больше его радовало то, что он начал понимать ее: порой заканчивал за нее фразы, понимал с полуслова, а если всё же чего-то понять не мог, просто спрашивал и, обретая пояснение, начинал понимать ее еще лучше. Да и сам он полностью ей открылся, пряча лишь собственные чувства к ней, впрочем, выражалось это лишь в том, что он не пытался сказать о них да не переходил черту, хотя порой так хотелось, обняв ее, уткнуться носом в мягкие шелковистые волосы или поцеловать в щеку… но он не мог. Не имел права. Или, возможно, ему это лишь казалось… Держать Аой за руку стало нормой, и, шагая по бордюру к саду, он всегда сжимал ее ладонь, а она шла рядом, зная, что на нее совершенно не опираются, но почему-то улыбалась, словно этот простой жест был крайне важен. Обнимать ее стало почти такой же нормой — после очередного проигрыша в шахматы, после победы над трюком на канате, после очередной ссоры Аой с отцом или рассказа Тсунаёши о том, как Реборн в который раз устроил невообразимо сложную тренировку, а еще просто так, совершенно без повода, словно иначе и быть не могло. Заправлять за ухо выбившуюся прядь, улыбаться, когда она ерошит его волосы, смахивать с ее щеки соринку и долго, непозволительно долго не убирать после этого руку… Он безумно хотел признаться, отчаянно надеясь, что понимает всё правильно, но въевшийся в душу страх останавливал на полуслове — стоило лишь открыть рот, чтобы произнести слишком важные слова, как воздух из легких словно испарялся, а в голове звенело лишь: «Молчи! Молчи, не порти то, что есть! Если ты ошибся, то сломаешь этот почти идеальный мир, так что молчи!» И он молчал, не замечая, что в такие моменты Аой как-то странно, понимающе на него косится и улыбается краешками губ. Тсуна хотел верить в чудо, но боялся обжечься, помня о том, что сказки слишком часто оборачиваются кошмаром. А еще на его день рождения она вручила ему подарочное издание рассказов Эдгара Алана По — огромную книгу в кожаном переплете, имитирующем переплеты старинных рукописных фолиантов, полную прекрасных гравюр и словно написанную пером, вот только больше всего ему понравилась не сама книга, а крошечное дополнение, что притулилось на ее страницах — изящная ажурная черная закладка, сплетенная из прочных нитей и украшенная кисточкой с разноцветными кусочками пластмассы, напоминавшими разбитое витражное стекло. Она тогда сказала, что арлекины — посланники витражей, приносящие счастье и тьму, а также посоветовала почитать детективы Агаты Кристи, особенно «Таинственного мистера Кина», говоря, что Тсунаёши раскрасил ее жизнь куда сильнее, чем загадочный арлекин раскрасил скучную жизнь главного героя, а потому он ее личный король арлекинов, и эта книга была тем же вечером скачана для прочтения в ближайшие дни, вот только Тсуна радовался не столько тому, что его сравнили с кем-то явно чудесным, сколько простому факту: закладка была сделана вручную, и на ее создание точно потратили не один час, а ведь Аой всегда была далека от рукоделия и домашних дел, считая их пустой тратой времени. На него времени она не жалела. И это еще больше подстегивало желание признаться в собственных чувствах… А может, попросту наконец их озвучить? Впрочем, был и не слишком позитивный момент в их общении: все эти дни он отчаянно пытался уговорить Аой познакомиться с его друзьями, но натыкался на глухую стену неприятия и раздражения. «С Базилем не получилось, почему ты думаешь, что с остальными получится?» Он не знал, что на это ответить, ведь уверенности в том, что друзья примут столь странную личность, не было, вот только если не рисковать, останешься на месте, никогда не сдвинувшись с мертвой точки, а Тсуна давно уже решил, что будет идти вперед, и теперь готов был тащить Аой за собой, если понадобится, даже силой, потому что знал: одному быть слишком тяжело, а иметь одного-единственного друга — это, возможно, и хорошо, но когда есть шанс найти новых друзей, от него нельзя отказываться. Да и сами ребята просили познакомить их с «девушкой, которая поддержала Джудайме в самый сложный момент жизни» — Гокудера винил себя в том, что не поехал в Италию вместе с другом, но вместе с тем радовался, что хотя он сам не смог прийти другу на помощь, тот был не один, и его вытащили из бездны самообвинений. Да и в целом, его друзья считали, что изменения, произошедшие в Италии, пошли Тсуне на пользу, и потому были благодарны Аой за поддержку и помощь, которую она ему оказала, за советы, которыми помогла этим изменениям произойти, а на слова друга о том, что Аой ведет себя не как все, и Базиль заподозрил ее в расстройстве психики, что является полным нонсенсом, всё тот же Гокудера хмуро ответил: «Мы не психиатры, диагнозы выставлять. А даже если она и больна, а вы просто об этом не знаете, не важно. Эта женщина помогла вам, значит, она на нашей стороне, и раз ее помощь была настолько сильной, значит, она хороший человек. Да и, судя по вашим рассказам, она не слабачка. Так что плевать, даже если у нее не всё в порядке с головой. Мы не будем смотреть на нее косо». «Она обнимала картонную коробку с отрубленной головой», — вздохнул Тсуна, чувствуя острый укол совести за собственную реакцию на эту картину, ведь теперь та казалась ему более чем естественной, а вот парни переглянулись. Но затем Хаято пожал плечами и сказал нечто, заставившее Тсуну усилить нажим на Аой, изо всех сил стараясь уговорить ее познакомиться с друзьями: «Да даже если бы обнимала труп — у всего есть свои причины. Даже у поступков шизофреников они есть, просто нам их не понять, но это уже наши проблемы. Раз она так поступила, значит, так было надо, не нам судить и уж тем более отворачиваться от друга просто из-за каких-то его странностей. А что она ваш друг, эта женщина уже доказала. И не раз. У нас у всех странностей хоть отбавляй, так какое право мы имеем за них судить?» Тсуна поверил в друзей. Поверил в их обещание не сторониться Аой. И наконец сумел убедить ее рискнуть — не словами, а собственной абсолютной, непоколебимой верой. Решение было принято, все детали обговорены, а прогноз погоды сулил ясные выходные, и потому ближайшее воскресенье планировалось провести в лесу неподалеку от Намимори, устроив небольшой поход к реке. Тсуна был на седьмом небе от счастья, но в то же время безумно волновался, и мать в течение трех дней подготовки к походу постоянно его успокаивала. Отношения у них наладились: после рассказа сына, Нана долго не могла прийти в себя, ужасаясь тому, сколько раз ее кровиночка была на волоске от гибели и возможности повторения этого ужаса, однако Тсунаёши сумел ее немного успокоить, объяснив, что со слишком сильными противниками драться приходится редко, а так как на стороне Вонголы теперь сильнейшие кланы, да и Виндиче, вполне возможно, в экстренной ситуации придут на помощь, подобные бои не будут настолько опасны. Впрочем, ничуть не меньше Нану ужаснули слова о том, что он убивал людей, вот только если его собственные ранения вызывали в ней панический страх и попытки разузнать, нет ли возможности уйти из клана, это вызвало совершенно иную реакцию — мать просто обняла сына, крепко зажмурившись, и долго не отпускала, поглаживая его по спине, мерно раскачиваясь и шепча: «Бедный мой сыночек…» И отчего-то в тот момент Тсуна почувствовал, что «гордость» — глупое понятие, если оно заставляет сторониться настолько близкого, родного человека. Он просто обнял мать в ответ, и сам не заметил, как на душе стало значительно светлее. Он знал, боль на сердце не станет меньше, но почему-то после этого вечера, после того, как единственный человек, знавший все его слабости и любивший их не меньше, чем сильные стороны, принял в себя часть его ужаса, на душе стало светлее, теплее и спокойнее. Он окончательно смирился со своим будущим и чувствовал, что в самые сложные моменты сможет справиться с чувством вины, ведь ему было куда возвращаться, было кому изливать душу, не волнуясь об ответной реакции… Впрочем, тогда он подумал, что Аой тоже приняла бы его слабости без тени сомнений. И улыбка сама собой появилась на потрескавшихся губах: Тсуна подумал, что он очень счастливый человек, ведь у него есть понимающая, любящая мать, любимая девушка, принимавшая его таким, каким он был, и заботившаяся о нем куда больше, чем о себе, а еще друзья, много друзей, не способных предать, ставящих дружбу на первое место в собственной системе ценностей. Это был уникальный дар судьбы, и он впервые в жизни захотел ее поблагодарить, а не проклясть. Даже если на другой стороне этой медали пылали в рыжем пламени тысячи трупов… Было и еще одно важное изменение в жизни Тсунаёши — отец начал звонить домой почти каждый день, хотя раньше выкраивал время лишь по выходным. После того, как Тсуна рассказал всё матери и включил телефон, там было обнаружено больше сотни пропущенных вызовов и несколько десятков сообщений, начиная от возмущенных и заканчивая умоляющими — «нервировать Нану попусту» Ёмицу не желал. Однако его сын безжалостно отправил текст: «Я уже всё рассказал. А ты поступай, как хочешь, про тебя я ничего не говорил, но врать не советую. Наша мама — очень хороший человек. Она умеет понимать», — и принялся с удовлетворением ждать звонка. Тот последовал незамедлительно, но вместо того, чтобы ответить лично, Тсуна передал трубку матери и вышел из комнаты. Насколько он знал, Нана чуть не разругалась с Ёмицу из-за того, что тот позволил втянуть их сына в столь опасное мероприятие, но затем просто расплакалась и попросила мужа всеми силами защищать ребенка. И, что удивительно, после этого Ёмицу начал звонить домой каждый день, пусть разговоры и длились всего минут по десять: спрашивал у сына о его успехах в учебе и тренировках, обсуждал с женой его жизнь и порой рассказывал о происходящем в Италии. Нана была на седьмом небе — у нее словно открылось второе дыхание, ведь она наконец поняла, что и муж, и сын ей верят, и соломинка, за которую она рискнула ухватиться в разговоре с Тсуной, стала прочным канатом, сплетавшимся под ногами в крепкий пол, неспособный рухнуть в бездну. В Нану верили, и она верила в ответ, ужасаясь рассказам мужа о небольших стычках, взволнованно спрашивая, в порядке ли он, не нужна ли ему медицинская помощь, и неизменно подбадривая его, поддерживая всеми силами. А Ёмицу в одном из разговоров с сыном сказал: «Наверное, мы и правда были дураками. Я-то уж точно. А ты у меня умным вырос, сынок. Понял, что маме важнее». Ёмицу очень волновался за жену, понимая, что теперь на ее плечах лежит слишком большой груз, но уже не хотел ничего менять: жить без обмана стало куда проще, спокойнее и приятнее, ведь он мог пожаловаться на нерасторопного сотрудника или наглых врагов, не думая о последствиях, и его всегда подбадривали, поддерживали, прося лишь об одном — быть осторожным. И это делало главу CEDEF счастливым, а впрочем, не только его — в доме Савада словно стало светлее. Нана постоянно что-то напевала, с энтузиазмом готовила куда более сложные блюда, весело смеялась с соседками над проказами их детей, бегала по магазинам с таким видом, словно это было лучшее времяпрепровождение, и вообще буквально порхала. Тсуна же радовался, глядя на мать, и думал о том, что порой сложные решения необходимо принимать, не думая о последствиях, ведь даже если они могут всё разрушить, они также могут подарить настоящее счастье. Воскресенье подкралась незаметно, сиянием звезд на ночном небе, осенней прохладой, редкими перистыми облаками да суматохой: слишком перенервничавший Тсунаёши проснулся за двадцать минут до звонка будильника, быстро собрался, одевшись в водолазку, теплый спортивный костюм и пушистый серый свитер, умылся, привел себя в порядок, а в четыре утра уже стоял на кухне, прислушиваясь к сонной тишине погруженного в анабиоз дома. Ламбо и И-пин наверняка спали, Реборн, вероятнее всего, только проснулся, ведь ставил свой будильник на то же время, что и Тсуна — на четыре утра, а вот Нана собиралась приготовить онигири для похода, но, видимо, немного проспала, и Тсунаёши раздумывал, стоит ли идти ее будить. Луи же должен был уйти за Аой: еще прошлым вечером его попросили проводить ее от самого дома, опасаясь, что на ночных улицах к одинокой девушке могут пристать хулиганы, и тот согласился с таким видом, словно и сам собирался предложить то же самое. Странно, но Луи вообще вписался в их компанию очень быстро: Нана не протестовала против появления еще одного жильца, и до рассказа Тсуны просто искоса поглядывала на него, явно не веря в сказку Ёмицу о том, что жить стало небезопасно, потому он попросил знакомого из спецслужб, оставшегося без работы, охранять его семью. Когда же поняла, зачем на самом деле нужен охранник, испытала невероятное облегчение от его присутствия и огромную благодарность к человеку, в чьи обязанности входила защита ее сына, а потому приняла его буквально с распростертыми объятиями: часто приносила чай в его комнату, оборудованную под центр видеонаблюдения за домом, расспрашивала за едой о мафии, пытаясь выяснить, как много опасностей угрожает ее сыну, да и в целом порой вела с французом, изучившим японский много лет назад, задушевные беседы, благодаря чему Тсуна подумал: «Как здорово, что у мамы появился еще один друг! Да еще и такой, который сможет ее защитить, если что». Слова о дружбе возникли не на пустом месте, ведь Луи, сначала отгораживавшийся ото всех, кроме самого Тсунаёши, говоривший с Реборном предельно формально, как профессионал с профессионалом, и старавшийся не приближаться к Хранителям, хотя тенью следовал за боссом, куда бы тот ни пошел, постепенно начал оттаивать, и когда Нана решила «взять его под крылышко», заботясь так же, как и о младших жителях дома, постепенно пошел с ней на контакт, а к концу октября уже весело травил байки о жизни в мире мафии и подворотнях Парижа, причем, несмотря на крайне специфическое чувство юмора и истории, чаще вызывавшие у Наны не смех, а сочувствие, они и впрямь стали хорошими товарищами. Да и с Хранителями Луи постепенно наладил отношения, осознав, что они не относятся к нему как к предмету мебели, коим обычно считают охранников богачи: его звали пообедать вместе со всеми, когда друзья по выходным выбирались в город, возмущались, если он стоял, когда все сидели, интересовались его жизнью, а Рёхей и вовсе попросил с утра дополнительно тренироваться с ним в рукопашке, пока Тсунаёши преодолевал себя на полосе препятствий в компании Реборна, а значит, охрана ему не требовалась. Впрочем, порой Луи куда-то уходил, оставляя подопечного учиться под бдительным присмотром репетитора, потому как, по его словам, нормально охранять человека, не имея осведомителей, слишком сложно, и в результате он довольно быстро обзавелся агентурной сетью. Реборн был рад этому, ведь сам он работать с бродягами, бандитами и хулиганами не умел, а вот француз, немалую часть жизни проведший в их среде, знал, как найти к ним подход, и всего за три недели работы выстроил вокруг подопечного прочный кокон защиты, невидимый, но эффективный, очень эффективный, ведь впервые в жизни он всей душой хотел защитить человека, которого в крайнем случае должен был закрыть собой от пули. И за эти недели он убедился, что не зря решил пойти этой дорогой… Пару дней назад Луи сказал Саваде: «Я благодарен. Правда. Не за спасение жизни, она у меня бессмысленная, а за то, что в этой жизни появился смысл». И Тсуна понял, что у него появился еще один друг, настоящий. А потому улыбнулся и ответил, что главное — чтобы друзья были счастливы. И его поняли. Размышления Савады прервал шум наверху — похоже, Реборн вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. И это стало сигналом для принятия решения: Нана очень расстроится, если не успеет приготовить хотя бы завтрак, а потому ее надо разбудить. Он взбежал по лестнице и вскоре уже будил мать, как оказалось, проспавшую из-за сломавшегося будильника. Нана быстро собралась, не переставая причитать о собственной некомпетентности и безответственности, чем напомнила Тсуне его самого, разве что он всегда сокрушался, не до конца веря в то, что вина лежит исключительно на нем, а вот мать явно винила себя абсолютно искренне. И он пообещал, что поможет ей приготовить онигири, чтобы она успела к моменту, когда все соберутся. Нана опешила, ведь прежде сын ей помощь в делах по дому не предлагал, но тот лишь почесал кончик носа и, пробормотав, что ей одной не успеть, убежал на кухню — ставить чайник. С готовкой Тсунаёши не дружил, а потому единственным его кулинарным навыком было заваривание чая, к чему он и приступил, подумав, что это хоть немного облегчит матери жизнь. Та же вскоре спустилась, полностью готовая к домашним делам: русые волосы до плеч были заколоты на висках невидимками, но вместо традиционной домашней одежды на ней почему-то были элегантные серые брюки и изящная бежевая водолазка с неприметной вышивкой, обычно надеваемые исключительно для походов по магазинам в компании подруг. Повязав розовый фартук с кружевами, Нана буквально накинулась на рис, поручив сыну взбивать блендером яйца для тамаго яки — традиционного японского омлета, который готовился довольно быстро, ведь на сложный завтрак времени у нее уже не было. И тут входная дверь беззвучно распахнулась, однако чуткий слух Савады уловил движение в коридоре. — Мам, кажется, Луи-сан вернулся, — пробормотал Тсуна, откладывая блендер. — О, боги, не успела! — всплеснула руками Нана, и Тсунаёши, усмехнувшись себе под нос, отправился в коридор — он точно знал, что уж кто-кто, а Аой ее «плохой хозяйкой» не посчитает: медиум вообще не умела готовить ничего, кроме наипростейших блюд. — Доброе утро! — чувствуя, как на душе становится странно тепло, поприветствовал он прибывших. Аой, одетая в толстый черный свитер из ангорки и шерстяные брюки, вешала куртку, краем глаза рассматривая узкий коридор, обшитый деревянными панелями, а Луи уже разувался, рассказывая ей какой-то старый анекдот. Почему-то в его исполнении анекдоты она любила, хотя обычно терпеть их не могла — наверное, всё дело бы в интонациях, ведь каждый рассказ Луи превращал чуть ли не в представление театра Ракуго, отыгрывая довольно длинные анекдоты по ролям. — Прервал на самом интересном, — усмехнулся рассказчик, выставляя ботинки по одному ему видной идеально ровной линии у входа. — «Груз доставлен в целости», босс. Проблем не было, разве что наша принцесса ждала меня не дома, а у ворот — похоже, она встала в два. — Зачем? — опешил Тсуна, адресуя вопрос Аой. — Не спалось, — пожала плечами та, и по ее тону Тсуна понял, что она просто переволновалась. Впрочем, любой другой услышал бы лишь безразличие да легкое раздражение, а потому это осталось их секретом. — Бессонница тебе здоровья не прибавит, ее лечить надо, — вздохнул Луи, проходя к кухне, а из той наконец показалась Нана, снявшая передник и явно очень взволнованная. — Доброе утро! — являя собой образец вежливости, улыбнулась она, и Аой нахмурилась: фальшь даже в таких мелочах для нее была словно знак «Осторожно, не доверяй этому человеку!» И Тсунаёши поспешил сгладить ситуацию: — У нас тут небольшой форс-мажор, будильник сломался, поэтому пока ни завтрака, ни онигири для похода нет. — Доброе утро, — поклонившись Нане, наконец подала голос медиум и ответила другу: — Может, я могу помочь? — Ну что ты, что ты, гости не должны заниматься такими мелочами, — буквально пропела Нана. — Вот только я не успела вовремя, потому придется посидеть на кухне: Тсунаёши еще не завтракал. Не против? — Я люблю кухни, они уютнее гостиных, — осторожно сказала Аой, проходя следом за Луи к светлой просторной кухне. — Чувствуй себя как дома, — обворожительная улыбка идеальной домохозяйки, словно приклеенная к губам, и Тсуна, проходя мимо матери, шепнул: — Мам, не старайся ей понравиться, я же тебя просил. Аой… она чувствует, что ты взволнована, так что не надо быть идеальной, ладно? — Но как же?.. — пробормотала Нана, и улыбка сползла с ее лица. — Просто будь собой, — подмигнул ей сын и скрылся на кухне вслед за остальными. Женщина нахмурилась, растерянно глядя в пол, но тут же встряхнулась и отправилась за ним, вот только улыбка на ее лицо так и не вернулась. Тсунаёши уже вновь взбивал яйца блендером, а Аой, успевшая вымыть руки, переминалась рядом с ним с ноги на ногу и кусала губы. Луи же воспользовался раковиной и уселся за стол, явно не испытывая дискомфорта: ему вообще было уютно и спокойно в этом доме, как никогда прежде, а готовку он считал исключительно женским делом, потому ни помогать, ни волноваться нужным не считал. — Давайте я всё-таки помогу, — настойчиво повторила свое предложение Аой, и Нана, смерив ее удивленным взглядом, слегка улыбнулась. — Что ж, если хочешь, помоги. Надо сделать начинку. Помоешь сливы? Они в холодильнике. И еще надо нарезать рыбу. — Это я умею, — явно обрадовалась Аой, тут же направляясь к огромному холодильнику и зарываясь в него с головой. — Ты не умеешь готовить? — опешила женщина, считавшая, что ее род просто обязан быть хранительницами домашнего очага, а потому готовка для них сродни дыханию. — Нет. Готовили всегда кухарки, или отец заказывал еду в ресторанах, он считал, что мне не стоит тратить время на подобное, когда есть еще неизученные науки. Глупо. Но я и не стремилась: готовить простейшие блюда научилась, мне их хватит, а остальное… не для кого. Тсуна нахмурился, но никто этого не заметил, а Нана осторожно спросила: — И не хочешь научиться? — Не знаю… Хотела бы, но не у кого, да и… не уверена, что это будут есть. — Почему нет? — вклинился Тсунаёши. — Я бы попробовал. На него воззрились три пары глаз, и он поспешил уставиться в яичную смесь, куда мать, отрываясь от плиты, периодически подкладывала дополнительные ингредиенты. — Раз так, наверное, стоит попробовать, — неуверенно пробормотала Аой, и Тсуна почувствовал, что хочет улыбаться. На душе словно расцветали огромные белые лотосы, укутывая мир вокруг легким ароматом надежды на лучшее. — Могу научить, если хочешь, — предложила Нана, и после недолгого раздумья ей ответили согласием: — Если не помешаю, буду благодарна. Разговор потек плавно, однако несколько напряженно: Нана осторожно пыталась выведать у Аой, каких жизненных принципов та придерживается, и ей отвечали честно, что заставляло Тсуну довольно щуриться, Луи — удивленно коситься на девушку, которую он видел через день, но с которой слишком мало общался на серьезные темы, а Нану порой теряться, не зная, что сказать, и искать поддержки у сына. Впрочем, тому роль посредника быстро надоела, а потому он, отдав матери яичную смесь, тяжело вздохнул и, закатив глаза, буквально простонал: — Мам, с Аой не надо быть такой формальной, она поймет, если ты просто переспросишь или уточнишь. А ты, — он обернулся к медиуму, — не нервничай так, мама поймет, если не говорить слишком путано. А драконы не должны путаться в историях! Девушка растерялась, а затем фыркнула и метнула в друга фантик от съеденной чаевничающим охранником конфеты. — Да ну тебя! Как можно не переживать во время знакомства с твоей мамой? Я не собираюсь ни под кого подстраиваться, ты знаешь, я такая, какая есть, но и вызвать у нее отторжение тоже не хочу, только вот… это сложно. — Ты многих раздражаешь, — вздохнул он, подошел к ней и потрепал по волосам, как обычно делала она. — Но мама у меня — человек очень понимающий, так что не переживай. Даже если… всё будет плохо, у тебя есть я. Так что вдохни, выдохни и соберись. — Да, герр команданте, — съязвила Аой, отдав ему честь и лихо щелкнув несуществующими каблуками. — Я не совсем поняла, — вмешалась Нана, — но меня не стоит опасаться, я ничего плохого не скажу. — Лучше скажите, если подумаете что-то плохое, — вздохнула девушка, и взгляд ее вдруг стал абсолютно пустым. Тсуна нахмурился. — Всегда лучше точно знать, что человек о тебе думает, нежели видеть улыбку, чувствуя, что вызываешь у ее хозяина отторжение. У меня хорошая интуиция, так что я почувствую, если буду вас раздражать. Поэтому очень прошу, говорите всё в лицо. Это… честнее. Она слегка поклонилась и вернулась к нарезке рыбы, а Нана удивленно смотрела в серые глаза, полные тоски и одиночества, а затем вдруг улыбнулась, подошла к девушке, потрепала ее по волосам точно так, как только что это сделал Тсунаёши, и тихо сказала: — Не переживай, я о тебе ничего плохого не думаю. Все люди разные, у каждого свои странности, ведь все отличия от нас самих мы воспринимаем именно как странности, в то время как для тех людей это норма. Чтобы понять человека, не нужно видеть мир его глазами, это всё равно невозможно. Достаточно лишь принять его таким, какой он есть, а понимание придет со временем, когда хорошо его узнаешь. На всё нужно время, и если «странности» человека не вызывают отторжения, надо просто попытаться его понять. Меня твои «странности» не пугают, я просто не всегда понимаю, о чем ты говоришь, всё же… честно говоря, я практически не сталкивалась со смертью, потому для меня многое остается непонятным. Но я хочу понять. Только боюсь причинить тебе боль своим непониманием, потому несколько теряюсь. Давай я буду тебя переспрашивать, как предложил Тсунаёши, что скажешь? Тебя это не расстроит? Повисла тишина. Аой смотрела на Нану полными невериями глазами, словно искала подвох, но явно его не находила, а та лишь несмело улыбалась, теребя край розового уютного фартука. — Просто я иногда путано говорю, — наконец пробормотала медиум. — Это нормально, переспрашивать. Меня… не расстроит. — Ну и хорошо! — у Наны словно гора с плеч упала, заставив ее разулыбаться, явно искренне, и, снова потрепав Аой по голове, хозяйка дома вернулась к приготовлению омлета. — Я очень рада! Давай тогда я тебе покажу, как правильно лепить онигири, и ты мне поможешь? — Конечно, — тут же отозвалась медиум, мгновенно возвращаясь к рыбе, но губы ее дрожали, то являя миру слабую улыбку, то плотно сжимаясь, и Тсуна понял: она борется с собой, хочет поверить, что Нана ее действительно примет, но одновременно с тем боится этого. И тут вдруг голос подал молчавший до сих пор Луи. — А вы похожи. Ты, босс, и вы, синьора Савада. Кажется, эта слепая вера в людей у тебя от матери. — Почему же слепая? — озадачилась Нана. — Людям надо давать шанс, а если они ошиблись — второй, иначе можешь причинить боль хорошему человеку, который просто запутался. Но если человек снова сошел на кривую дорожку, поверить ему можно лишь в том случае, если он раскаялся. — А как понять, что он раскаялся? — фыркнул Луи, вертя в руках пузатую кружку. — Наверное, доверившись своей интуиции. — Не у всех она достаточно хорошо развита. Да и это не гарантия — можно ошибиться. — Но гарантии никто никогда не даст, это просто невозможно. Либо веришь, либо нет, третьего не дано, да и… если никому не верить, в итоге останешься один. А это грустно. — Но и верить сомнительным личностям не стоит. — Что ж, если видишь, что человек тебе врет, понимаешь, что он не раскаивается, тогда, конечно, не стоит ему верить. Но почему не поверить тому, кто просит о втором шансе искренне? — Откуда вы знаете, искренняя это просьба или театр одного актера? — Ниоткуда. Можно лишь верить в собственную интуицию и надеяться на лучшее. Но если в каждом сомневаться, останешься один, а так есть шанс найти настоящих друзей. В конце концов, на ошибках учатся, и если давать людям шанс, испытаешь много боли, но, я уверена, она окупится, когда найдешь друзей. — Согласен с мамой, — вмешался Тсуна. — Даже если тебя обманывают, предают, это можно пережить, когда рядом есть настоящие друзья. Они важнее всего. — М-да, вы действительно нечто, — протянул Луи, сделал огромный глоток чая, а затем довольно закряхтел и, закатив единственный целый глаз, вздохнул: — Но не мне жаловаться, ведь именно благодаря этой вашей семейной странности я тут сижу. Хотя тебя, босс, наверняка еще не раз попытаются подставить. — Интуиция Вонголы сильная, — хитро улыбнулся Тсунаёши и прищурился. — Она меня еще ни разу не подводила. — А, ну да, как же я мог забыть, что у тебя в сердце радар? — фыркнул Луи. — А ты что думаешь, Аой-тян? — уточнила Нана у хмуро дорезавшей рыбу девушки. И та, пожевав губами, нехотя ответила: — Я не верю живым, кроме Тсуны. Мертвые не предают, не подставляют, не превращают в Ад жизни тех, кто не является их целью — они куда честнее. Живые любят причинять боль, а часто и вовсе причиняют ее мимоходом. Просто идут по дороге, видят, как человек говорит «сам с собой», и вместо того, чтобы спокойно пройти мимо, бормочут: «Развелось психов». Или смотрят на «психа» так, словно он самое ужасное существо на планете. Люди кричат больным раком: «Уходите из нашего дома, иначе мы все заразимся и тоже заболеем!» — хотя рак не заразен. Они спускают собак на аутистов, которые отчего-то выбрали для прогулок их двор. Они называют эмо и готов «глупыми ряжеными», не пытаясь даже понять, что их культура из себя представляет. Я не люблю живых. Большинство из них старается «забить торчащий гвоздь»; другим всё равно, они просто проходят мимо, но если судьба заставит пересечься со «странными людьми» плотнее, заставит общаться с ними, стараются свести общение к минимуму и всем своим видом дают понять, что ты для них персона нон грата. Есть еще третья категория, самая малочисленная — те общаются со «странными», не акцентируя внимания на их странностях, и может показаться, что они тебя действительно приняли, вот только чаще всего проверку временем такое общение не выдерживает: почти всегда в итоге такие «друзья» просто исчезают, общение сходит на нет и умирает. Впрочем, полагаю, как и общение большинства «нормальных» людей между собой, всё же найти друга на всю жизнь — всё равно что сорвать джек-пот. Только у «странных» людей шанс на выигрыш намного ниже. Доверять людям? Для меня это что-то вроде сказки. В нее хочется верить, но она остается на страницах книги. Впрочем, в моей жизни было два человека, которым я доверяла, только вот дружба с ними изначально была чем-то невозможным. Да и верила я им не на все сто, это слишком сложно. — Но ведь с Тсунаёши ты подружилась, — озадаченно сказала Нана, с удивлением поглядывая на собеседницу через плечо. — Потому что он уникальный, — улыбнулась та, и Тсуна почувствовал, как щеки заливает непрошенный румянец. — Он с самого начала не убегал от моих странностей, напротив, хотел помочь, а потом и вовсе принял меня, хотя я думала, это невозможно. Наверное, потому что он живет как раз теми принципами, что вы озвучили: не боится ошибиться в людях, поэтому всегда готов протянуть руку тому, кто в этом нуждается, даже если этот человек отказывается от помощи. Только вот боли в его жизни будет много… Последние слова она буквально прошептала, но Тсунаёши привычно взял ее за руку и, глядя на стол, уверенно сказал: — У меня есть друзья, родители и ты, так что я это переживу. — Как и всё остальное. Ты сильный. Только в итоге на тебе будет слишком много шрамов. — Пусть. Главное, чтобы меня не сломали. — Не сломают. Я же говорю, ты сильный. — Тебе виднее, но главное, у меня есть те, кто всегда меня поддержит — не даст сломаться. — И это хорошо. Она слабо улыбнулась, а Тсуна сжал ее руку, кивнул и вернулся к нарезке сосисок на половинки с последующим расщеплением краев: Нана отчего-то решила сделать в добавок к онигири «сосиски-осьминожки», которые сын любил в детстве. — И всё же, думаю, стоит давать людям шанс, — тихо произнесла госпожа Савада. — Хотя бы попытайся. — Именно это я сейчас и делаю — жду друзей Тсуны, стоя на костре и ожидая, пойдет дождь или ведьму успеют сжечь. Тсунаёши выронил нож, резко обернулся к ней и поджал губы. Он знал, что Аой от его идеи не в восторге, но не предполагал, что она настолько боится снова обжечься. — Если ничего не выйдет, — вдруг повторила недавние слова сына Нана, — тебя всегда утешит Тсуна. Он ведь твой друг. — Больше, чем друг, — ответила Аой, заставив его замереть. — Он мое солнце. Вот только ответить на это странное заявление никто не успел: в дверь позвонили, и опешившая Нана поспешила в прихожую, Луи прятал усмешку в чашке с чаем, а Тсунаёши, единственный, кто понимал, что на самом деле значили эти слова, тяжело вздохнул. Нет, конечно, он не ожидал признания или чего-то подобного, однако теперь ситуация стала несколько раздражающей: мать и Луи наверняка подумают, что они с Аой встречаются, в то время как это не так, но объяснить ее высказывание будет слишком сложно, поскольку для этого пришлось бы рассказывать всё о мировосприятии медиума, а это в какой-то мере можно было бы назвать предательством, и потому на это он был не согласен. Вот только и ловить потом на себе такие взгляды, которыми француз сейчас одаривал Аой, не хотелось, но из двух зол Савада с очередным тяжким вздохом выбрал меньшее: выболтать ее секреты он в любом случае не сумел бы, да и не захотел. В прихожей послышались голоса, Нана радушно приветствовала новоприбывших, и вскоре на кухню зашли трое высоких парней, одетых в теплые спортивные костюмы и мягкие свитера. Ямамото как всегда улыбался, только вот улыбка его была несколько настороженной, Рёхей был чрезвычайно бодр и, казалось, всем доволен, а Гокудера хмурился, оценивающе рассматривая обернувшуюся на шум девушку, которая, увидев их, пробормотала приветствие, отвесила легкий поклон и вернулась к рыбе. Хаято цокнул языком, поморщился, но, поймав расстроенный взгляд «босса», закатил глаза и, словно обещая не слишком раздражаться на невежливое поведение медиума, слегка кивнул. Тсуна просиял, и Гокудера, подойдя к Аой, настороженным, не пытающимся скрыть легкое недоумение голосом представился. Ему ответили тем же, а следом представились и Такеши с Рёхеем, поспешившие рассесться за столом. Нана продолжила хлопотать у плиты, медиум ей активно помогала, не участвуя в диалоге парней, а Савада обсуждал с друзьями планы на день. Снаряжением они запаслись заранее, а Хаято вчера еще раз проверил по карте маршрут, и проблем возникнуть не должно было, разве что рана Аой могла дать о себе знать, но было решено добраться до леса на машине, после чего идти пешком к реке, расположенной неподалеку, а значит, по идее, ранение не должно было доставить слишком сильных неудобств. Планировалось добраться до реки, поставить тенты, приготовить на обед похлебку в котелке, добавить к ней онигири Наны и после этого обследовать лес вокруг лагеря, не сильно от него отдаляясь на случай, если рана всё же разболится. Аой морщилась, но молчала: ей не хотелось быть обузой, и Тсуна это прекрасно знал, но идти в поход, когда выпадет снег, было бы довольно тяжело, да и со следующей недели синоптики обещали затяжные дожди, а это тоже не посодействовало бы подобным прогулкам, потому решено было идти сейчас. И всё же ее злила собственная беспомощность, а он ничего не мог с этим поделать, и потому просто решил подбадривать подругу всеми силами. Вскоре рисовые шарики заняли почетное место в коробке для бенто, туда же отправились «сосиски-осьминожки» и нарезанные неаккуратными дольками овощи (с ножом Тсуна обращался всё же не очень хорошо), чай был залит в два термоса, и вместе с продуктами для походной кухни всё это отправилось в сумки. Прогноз погоды обещал солнечный теплый день, и Савада надеялся, что всё пройдет удачно, а потому подгонял друзей, начавших перешучиваться с Луи, благодаря чему вскоре все шестеро направились на выход. И тут со второго этажа степенно спустился Реборн, видимо, решивший позволить Нане познакомиться с медиумом без происшествий, а потому не появившийся на завтраке. Черный классический костюм, шляпа с оранжевой лентой, закрученные спиралями длинные локоны на висках и цепкий взгляд больших черных глаз — девятилетний ребенок казался невероятно взрослым, и это никого не удивляло — теперь уже даже Нану, которая, впрочем, всё равно не сумела изменить своего отношения к солнечному аркобалено, а потому продолжала заботиться о нем как о малыше. — Реборн, только не начинай, мы уезжаем, — буквально простонал Тсунаёши, а в следующую секунду его попытались ударить, но он ловко увернулся. — Молчи, бесполезный Тсуна, ты сегодня и так пропустишь и учебу, и тренировки, будь благодарен, что тебе вообще позволили отправиться на этот пикник! Его ученик хотел было сказать, что в позволении не нуждается, поскольку имеет право проводить время с друзьями, если это не влияет на успеваемость, но голос вдруг подала Аой, с наигранно удивленным видом уточнившая: — Тсуна, а что, проклятие аркобалено уменьшает не только тело, но и объем мозга? На мгновение повисла тишина, которую тут же заполнили едва различимые смешки Хранителей и кашель Луи. Нана ошарашенно смотрела на Сато, мгновенно превратившуюся из мирной и спокойной девушки, всеми силами старающейся научиться лепить аккуратные онигири, в фурию, готовую отравить своим ядом любого. Даже глаза ее в одно мгновение из умиротворенных обратились в полные ледяной ненависти, цепкие, холодные. И Тсуна подумал: «Ну вот, теперь ее точно обвинят в сумасшествии. Но у нее просто всегда слишком быстро меняется настроение…» А тем временем Реборн, попытавшись пригвоздить девушку к полу испепеляющим взглядом, процедил: — Прятаться за спину бойца, не в силах отбить атаку, и сыпать ядовитыми замечаниями, зная, что любой удар отобьет защитник — красивая стратегия. — Что вы, — ничуть не впечатлившись видом разозленного киллера, усмехнулась Аой, — и в мыслях не было за кем-то прятаться, поскольку я полагала, что имею дело с джентльменом, отвечающим на вербальные атаки исключительно вербально. Но раз для вас ударить беззащитную женщину в ответ на ее замечание — стратегически верное решение, что ж… Вынуждена задуматься о том, что, видимо, мое первое предположение было верно. Иначе как объяснить, что другие здесь присутствующие мафиози с понятием чести знакомы, а вы нет? — О, это мою честь не заденет, я киллер, и мне приходилось убивать женщин по заказу — такая уж у нас работа, мелким тоже предстоит этому научиться, просто пока они слишком неопытны. Да вот марать руки о человека, прячущегося за другими, не хочется. — Хотите меня ударить? Извольте, — рассмеялась она и бросила на Саваду взгляд, сказавший ему куда больше последующих слов. — Тсуна, если он меня ударит, ничего не делай, это важно. Физическая боль — пустяк. Запугать меня у вас в любом случае не выйдет, впрочем, равно как и превратить Тсунаёши в своего раба. Как же давно я мечтала сказать вам, что о вас думаю! — она закатила глаза и с наслаждением продолжила: — «Издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо», а вам ведь так нравится топтаться на самых больных мозолях человека, что не может вам ответить, потому что боится вас же и ранить! И как же весело бить ученика, который не отвечал по тем же причинам, правда? Как весело пинать его просто за то, что он чего-то не понял на уроке, давать подзатыльники за то, что у него не получилось что-то на тренировке… Только вот кто в этом виноват? Плохой ученик, изо всех сил старающийся постичь предмет, или хороший учитель, не удосужившийся даже рассказать ему, как правильно ходить по канату, но сразу закинувший на полуторометровую высоту в ожидании чуда? Ах, нет, простите, не чуда — провала. Падения. Ведь тогда будет возможность в очередной раз его пнуть! Только знаете что? «Когда кончаются доводы, начинают говорить пушки. Сила — последний аргумент глупца», Бисмарк был прав. И если вы не способны научить чему-то подопечного без ударов, это не он глуп, это вы ужасный репетитор. Тсуна стоял, закрыв лицо ладонями, и отчаянно краснел, Нана недоуменно переводила взгляд с Аой на Реборна, Гокудера хмурился, Рёхей и Такеши переглядывались, Луи, скрестив руки на груди, цепким взглядом следил за Реборном… и не зря. Стоило лишь девушке бросить последнее обвинение, как тот рванулся с места и нанес несильный удар ей в живот. Повисла звенящая тишина. Аой врезалась спиной в дверь, с усмешкой посмотрела на Реборна и рассмеялась. Серые глаза наполняло презрение и острое чувство морального удовлетворения. Она скалилась, запрокинув голову, и искренне хохотала. Словно обглоданный червями мертвец обнажил зубы в последней ухмылке, глядя на глупцов, цепляющихся за жизнь. — Что ж, мы квиты, господин репетитор, — резко замолчав, бросила она. — Я наговорила вам гадостей, вы меня ударили. Женщину, не способную дать сдачи. Замарали руки. Хотите повторить? Я не против. Главное, мы вытащили на свет вашу натуру. — Почему ты не защитил ее, бесполезный Тсуна? — буквально рявкнул Реборн. Тсунаёши пустым взглядом смотрел прямо перед собой и сжимал кулаки. Губы его превратились в тончайшую полоску, ноздри трепетали, но он даже не попытался сделать шаг к Аой. Хранители ошарашенно смотрели на него, не понимая, почему он не попытался защитить друга, Нана прижимала руки ко рту, Луи стал похож на предгрозовую тучу. — Аой не хотела, чтобы я тебя останавливал, ей было важно, чтобы ты это сделал, — тихо ответил Тсунаёши, и на секунду всем показалось, что перед ними не он, не добрый, отзывчивый юноша, готовый поверить в любого, а старик, прошедший через все круги ада. — И я понимаю, почему. Она не любит ранить других, если те не могут ранить ее в ответ, так что она ждала твоей реакции. Хотела посмотреть, заязвишь ты ее в ответ или попытаешься ударить. А еще она знала, что если попытаешься, понадеешься на мою защиту, чтобы потом обвинить ее в трусости, потому и предупредила меня заранее. Ты ведь хотел уличить ее во лжи, сказать, что она прячется за моей спиной, только не понимал: она не будет прятаться. А вот ты ударил беззащитного человека всего лишь за то, что тот высказал прямо и честно всё, что о тебе думает. И вдруг взгляд его наполнился арктическим холодом, а голос стал похож на раскаты грома: — Скажи, Реборн, что ты чувствуешь, когда бьешь того, кто не способен ответить ударом на удар? Шаг вперед. Хранители нервно переглянулись, Реборн поджал губы. — Скажи, неужели так приятно унижать и оскорблять? Еще шаг. Киллер инстинктивно прижал руку к карману пиджака, готовясь достать пистолет, но Тсуна вдруг замер и, обезоруживающе улыбнувшись, предложил: — Принеси, пожалуйста, Аой извинения за удар, и мы обо всем забудем. Мне всё равно, когда ты говоришь, что я бесполезный, ведь это неправда, но ее это задевает, вот она и вспылила. Она тоже извинится за оскорбления, да, Аой? — Приношу свои извинения, — тихо, спокойно, без тени эмоций отозвалась девушка, глаза которой стали абсолютно безразличны к происходящему. Реборна она словно не видела. — С чего бы мне это делать? — усмехнулся тот, так и не опустив руку. — Я могу просто уйти отсюда, и ищи себе нового репетитора, а оскорблять себя я не позволю. — Но перед тобой извинились, — всё так же фальшиво улыбаясь, словно надев идеальную маску, ответил Тсунаёши. — Разве этого мало? Ты ответил ударом на удар, перед тобой извинились — твоя очередь. Иначе получится нечестно. «Честь нельзя отнять, ее можно потерять» — мне очень нравится это высказывание одного писателя. А ведь потерять ее очень просто, правда, Реборн? В абсолютной тишине, казалось, слышно было шумное дыхание людей, напряженно вслушивающихся в каждое слово, да их бешеное сердцебиение, заставляющее тела быть готовыми к атаке в любой момент. Никто не решался пошевелиться, и лишь двое были абсолютно спокойны. Аой знала, что делала, срываясь на элитного мафиози, Тсуна понимал, зачем она это сделала, но давал Реборну второй шанс, впрочем, пообещав себе никого не винить, если он уйдет. И лучший киллер мира мафии понял, что его загнали в тупик. — Хорошо работаете в команде, слаженно, — вдруг усмехнулся он, поправил шляпу и, не оборачиваясь к Аой, безразлично бросил: — Приношу извинения за этот удар. — Отлично, тогда мы поехали в лес, — ответил Савада, ничем не показав, что у него с души упал огромный камень, но его вдруг схватили за руку, и Реборн буквально процедил: — Еще раз попытаетесь меня подловить, церемониться не буду. — Я не хочу ссориться, ты ведь мне во многом помог, ты наш товарищ, — тяжело вздохнул Тсуна, и стало ясно, что игра закончилась — он говорит абсолютно искренне. — Но знаешь, и мальчиком для битья я больше не буду. Слова меня уже не обижают, бить себя я не позволю, так что мы можем просто жить как раньше, ты ведь всё равно не изменишься, только вот… — его глаза вдруг стали решительными и жесткими, словно он зажег Пламя, но того не было, — когда я стану боссом, меня должны уважать, а потому к тому времени бесполезным меня называть не должен никто. — Значит, перестань быть бесполезным, и тебя перестанут так называть. — Я уже не бесполезен. Тебе просто нравится меня так обзывать, потому что я всё еще глупый и слабый. Но ты прав, я стану умнее и сильнее, чтобы даже ты не смог меня так назвать — не из страха, из уважения. Хранители вновь удивленно переглянулись, а Реборн усмехнулся и, вновь поправив шляпу, отправился наверх, на ходу бросив: — Посмотрим, сумеешь ли. А вот в команде вы и правда работаете неплохо, пожалуй, она в вашем дуэте мозговой центр, вот и выходит что-то более-менее стоящее. А еще благодаря этому меняет тебя так сильно. — Вовсе нет, — словно обращаясь к пустоте, ответила Аой. — В нашем дуэте равноправие во всем. — Ну-ну, — фыркнул Реборн, поднимаясь по лестнице. Рёхей разжал кулаки, даже не заметив, насколько сильно их сжимал, Ямамото шумно выдохнул и потер ладонями лицо, Гокудера, готовый в любую секунду зажечь Пламя, тряхнул головой и полез в карман за сигаретами. Нана всё так же прижимала к губам ладони, Луи мгновенно расслабился, усмехнулся и пошел к выходу, а Тсуна, заметив напряжение друзей, с печальной улыбкой сказал: — Не волнуйтесь, мы бы не подрались. — Но Реборн мог атаковать вас, Джудайме! — вспылил Гокудера. — Нет, пока я бы не атаковал его. — Но… почему вы этого не сделали? Вам что… всё равно? Тсуна посмотрел на пол тяжелым взглядом, полным беспросветной тоски, и Хаято поёжился. Его друг никогда бы не поступил так, как только он мог предположить подобное?! — Простите, Джудайме, я не подумал… Вам наверняка это нелегко далось. — Я до сих пор очень хочу его ударить, — перебил его Тсунаёши, всё так же глядя в пол, словно ища на узоре темных деревяшек важное послание. — Но не могу. Я сказал правду, так что… я просто не могу. — Спасибо, — улыбнулась Аой. Тсуна резко вскинул голову, поджал губы, и воздух словно наэлектризовался. А в следующую секунду он рванулся к ней и, буквально впечатав в дверь, крепко обнял. Все замерли. Снова. Но на этот раз Рёхей не удержался и открыл рот от изумления, а Хаято побледнел так сильно, что кожа его стала напоминать могильный саван. Вот только Тсуна, не замечавший ничего вокруг, крепко прижимая к себе Аой, одной рукой удерживая ее за талию, а другой заставляя прижаться лбом к его груди, буквально прошипел: — Еще раз так сделаешь… я обижусь, ясно?! — Прости… — покаянно шепнула она. — Просто он… — Знаю. Ты не можешь молчать, когда меня оскорбляют. Но в следующий раз держись, потому что… так не должно быть. Ты ведь знала, что он тебя ударит. И я знал. Да все знали! Вот как так можно?! — Проверку на вшивость он ожидаемо не прошел, так что теперь он мне неинтересен, ты же понимаешь. Даже если снова так тебя назовет, я промолчу, что толку лаять на собаку в ответ? — Вот и правильно, держи себя в руках. — Я буду злиться, но промолчу. — Верно. — Эй, да ты хоть понимаешь, что сделала?! — вдруг взвился Хаято. — Реборн мог ударить гораздо сильнее! И что тогда? — Значит, ударил бы, — ответила Аой безразлично, и он ошарашенно на нее воззрился, не зная, что ответить. — Но ведь Реборн ударил тебя только потому, что был уверен: Тсуна тебя защитит, — вмешался Ямамото, а Аой, которую наконец отпустили, потрепав по голове, нехорошо усмехнулась. — Какая разница? Он человек умный, так что понимал: на любое правило найдется исключение. Тсуна мог не успеть, мог споткнуться, мог прислушаться к моей просьбе — да много всякого могло помешать ему меня защитить. Так что он нанес удар, зная о том, что тот может достичь цели. Его это не остановило. Остальное не важно. — Но он не хотел тебя ударить. — Разве? — хитро усмехнулась она. — Ну, хотел, конечно, но надеялся, что Тсуна удар остановит, — почесав затылок, ответил Такеши. — Он поставил желание унизить оппонента в споре выше нежелания причинять боль безоружной женщине, — процедила Аой раздраженно. — Ты бы так смог? — Нет, но… — Тогда не защищай. Реборн свое лицо показал, большего мне не нужно. Я стараюсь следовать совету Тсуны и проверять людей, давать им шанс — что ж, Реборн проверку не прошел. Значит, его выпады теперь значения не имеют, поскольку лишь от человека чести можно принять упрек в слабости. — Так ты ради этого всё затеяла? — неверяще пробормотал Хаято. — Чтобы доказать себе и Джудайме, что словам Реборна нельзя верить? — Точнее, что они не имеют ни веса, ни смысла, — пожала плечами медиум. — Дурдом, — закатив глаза, вздохнул Рёхей, а вот Гокудера усмехнулся и, смерив Аой подозрительным взглядом, вдруг сказал то, чего никто не ожидал от него услышать: — Спасибо. Тсуна озадаченно вскинул брови, Ямамото с Сасагавой переглянулись, а медиум недоуменно смотрела на Хаято, не понимая, что происходит. — Ну же, глупая женщина, просто скажи что-нибудь и идем уже к машине! — возмутился тот, отводя взгляд и начиная запихивать в карман недавно выуженные оттуда сигареты, вот только получалось плохо — пачка проскальзывала мимо. Губы Аой дрогнули, и Тсуна с удивлением заметил, что глаза ее внезапно потеплели. — Всегда пожалуйста, и идемте, — без тени сарказма сказала она, а затем, не дожидаясь ответа, которого, впрочем, не последовало, начала обуваться. — Точно дурдом, — пробормотал Рёхей, подходя к вешалке. — Не скажи, — протянул Ямамото, оглядывая девушку с ног до головы проницательным взглядом, в котором сквозил неподдельный интерес. — Мальчики… — Все резко обернулись: о Нане они успели позабыть. — Что это было? — Не волнуйся, мам, небольшой конфликт с Реборном, но мы его уладили, — отозвался ее сын нехотя. — Но как же… он ведь ударил Аой-тян, как так можно?! Он, конечно, ребенок… точнее, не совсем, но всё равно… только так нельзя! — Конечно, нельзя, — кивнул Тсунаёши, успокаивающе улыбнувшись. — И мы ему это показали. Не волнуйся, это не повторится. Аой в порядке. Правда? Последний вопрос был обращен к девушке, натягивавшей куртку, и та кивнула, а затем обратилась к Нане: — Не переживайте, это ерунда, почти не больно было. У меня вообще болевой порог сильно завышен, так что всё в порядке. — Но как же… — тихое бормотание, полное непонимания, растерянности и неподдельного ужаса. — Не волнуйтесь, это мелочи, — теплая улыбка и искренний голос. — Ради чего-то важного можно пережить куда больше. Тсуна почувствовал, что снова начинает краснеть, а потому схватил ее за руку и, буквально потащив к выходу, бросил матери: — Не переживай, мам! Мы уже со всем разобрались! Нам пора в лес, так что до вечера. Не ругайся только с Реборном, ладно? — Ох, но он был неправ! — Мам, он уже не маленький, его не надо воспитывать, — фыркнул Тсунаёши, заметив растерянность Наны. И та, вспомнив о проклятии, нехотя кивнула, вот только видно было, что с просьбой сына она совершенно не согласна. — Ну всё, мы ушли! Савада распахнул дверь, закинул на плечо спортивную сумку, стоявшую у входа, и вышел, потянув Аой за собой. Та попрощалась на ходу, а вскоре покинули дом и остальные. Начинался день крайне неудачно, но все надеялись, что одной неприятности судьбе хватит, чтобы насытиться на эти сутки, и только Луи цепким взглядом профессионального бойца осматривался, не отвлекаясь на размышления о грядущем: он умел жить сегодняшним днем, принимая всё, что посылала судьба, а потому никогда не надеялся на лучшее. Он просто жил. Боролся, если было необходимо, отдыхал в перерывах между сражениями, восстанавливая силы, и точно знал, что подростков, идущих рядом, ждет то же самое, вот только пока они строили планы, мечтали и смотрели не под ноги, а на горизонт. И он хотел защищать это наивное детство, как можно дольше не давая ему исчезнуть…