Танец на углях

Довольно старый, но отлично сохранившийся мини-вен Наны быстро добрался до леса: уже светало, первые солнечные лучи окрашивали верхушки раскидистых пушистых сосен в невероятные цвета, ложась на них нежными розовыми бликами, яркими фиолетовыми мазками, легкими желтыми сполохами, укрывавшими небо плотным сияющим ковром. Птицы, просыпаясь, наполняли морозный воздух радостным пением, легкий ветер терялся в ветвях елей, вечно зеленых и прекрасных, не способных потерять парадное облачение и вызвать тоску поминальным скорбным видом голых ветвей. Машина съехала с дороги и припарковалась на обочине, пассажиры покинули теплый, уютный салон, потянулись, размялись, и настроение их начало медленно, но верно ползти вверх. Тсуна в который раз спросил Аой, не болит ли ребро, но всё было в относительном порядке, и потому процессия неспешно двинулась по тропе вглубь леса. Гокудера отлично знал маршрут, а потому уверенно вел друзей к реке, протекавшей всего в километре от дороги, а те, перешучиваясь, двигались следом, попутно пытаясь втянуть девушку в беседу, однако получалось плохо. Несколько привалов, абсолютно ненужных спортивным парням, активно налегавшим на тренировки, но инициированные сильно переживавшим Савадой, заставили Аой еще больше почувствовать собственную никчемность, ведь спорить с другом она не хотела, понимая, что тот старается ради нее, и настроение ее упало до отметки «совсем плохо», так что Тсуна был уверен: до тех пор, пока лагерь не будет разбит, не стоит рассчитывать на ее активное участие в беседе. Вот только после он надеялся исправить ситуацию, а потому в пути отвлекал друзей на себя, периодически ловя ее благодарные взгляды. Река встретила путников усилившейся прохладой, довольно ощутимым ветром, пологими берегами с пожухлой, давно умершей травой, да солнечными бликами, игравшими на легкой водной ряби, создавая иллюзию радости, словно смеявшуюся над иссушенной травой, которая уже не могла веселиться. Солнце было вечным. Или почти вечным. Трава отживала свой век всего за одно лето — бабочка-однодневка, не больше. И этот контраст казался изящной насмешкой над людьми, столь уверенными в собственной значимости, но исчезавшими за жалкую сотню лет, в то время как земля снисходительно смотрела на них из-под подошв их сапог и улыбалась очередными травинками-однодневками, шепча ветру: «Все когда-нибудь исчезнут…» Возможно, и земля тоже. Вот только те люди, что живы сейчас, этого уже не увидят. Тсуна опустил руки в воду, ловя солнечный блик, уютно устроившийся на волнах, и почувствовал, как пальцы мгновенно закоченели. — Зачем?! — возмутились за его спиной, и тонкие руки моментально схватили его за предплечья, спасая ладони из холодного плена. — Простудишься ведь! Больше Аой ничего не сказала, но, достав из кармана теплой черной куртки огромный белый носовой платок, начала вытирать чуть дрожавшие замерзшие пальцы, морщась и бросая на Тсунаёши возмущенные взгляды. Тот улыбнулся. Контраст черного и белого идеально ей подходил, равно как контраст молчания и возмущения. Она вообще состояла из контрастов, и ему это нравилось. — Джудайме, мы начнем ставить тенты! — подал голос Хаято, несколько раздраженно наблюдавший за этой сценой, стоя неподалеку. Ямамото рассмеялся, Рёхей уже вытаскивал из своей сумки колышки и первый тент, Луи обходил небольшую поляну по периметру, осматривая буквально каждый куст. — Конечно, давайте вместе! — ответил Тсунаёши и, дождавшись, когда его руки окончательно вытрут, поднялся. — Спрячь в карманы, — проворчала Аой. — Хотя бы на минутку, пока согреешься. Крионика — это, конечно, интересно, но незачем ставить на себе опыты по заморозке. — А ты интересуешься подобным? — вскинул бровь Хаято. — Веришь в возможности крионики? — Мало ли, что люди могут изобрести, — пожала плечами девушка, следуя к кострищу за другом, спрятавшим руки в карманы серой болоньевой куртки. — Никто не верил в ракеты и подводные лодки, когда о них писал Жюль Верн, но вот же они, перед нами. — Хм, а в необычных существ, вроде вампиров, веришь? — недоверчиво уточнил Хаято, начиная вбивать в мерзлую землю первый колышек. Ямамото закатил глаза и вновь негромко рассмеялся, но на него не обратили внимания. — Дыма без огня не бывает, вопрос лишь в том, было ли огнем просто заболевание, вроде порфирии и пигментной ксеродермы, или настоящие вампиры. Пока не доказано ни их существование, ни их отсутствие, так что каждый имеет право верить в то, во что хочет. — А ты веришь? — не сдавался Гокудера, и Аой, поморщившись, нехотя ответила: — Верю, можешь начинать смеяться. — С чего бы? — возмутились в ответ. — Я тоже верю в НЗЖ! В смысле, в Неопознанное Загадочное Животное. И даже общался с одной, то ли инопланетянкой, то ли… — Шитт Пи не инопланетянка, — воззвал к разуму друга Такеши. Вот только его по привычке назвали бейсбольным придурком, объявили, что он ничего не понимает в сверхъестественном и попытались заязвить, но неудачно: Ямамото на подобное никогда не реагировал, лишь привычно улыбаясь и чуть снисходительно глядя на друга. Того это раздражало, возмущало, но поделать он ничего не мог, а потому вспышки гнева обычно почти сразу же гасли, не успев превратиться в пожар. — А что плохого в том, чтобы верить в инопланетян? — озадачился Тсуна, посмотрев на Такеши. Тот вскинул бровь, но тут же рассмеялся и, почесав в затылке, ответил: — Ничего, но Шитт Пи вряд ли с другой планеты, она просто очень эксцентричная. — Ну, мы же не знаем наверняка, — примирительно развел руками Савада и решил сменить тему: — А раз не знаем, пусть каждый верит в то, во что хочет. А пока у нас есть более насущные дела! Что мне делать, кстати? — Пока мы с этим скептиком ставим первый тент, можете начать ставить второй, Джудайме? — Я помогу, — вмешалась Аой, а Рёхей крикнул: — Отлично, тогда я экстремально добуду дров для костра! Он умчался в лес, только пятки засверкали, а Тсуна, нахмурившись, начал осторожно вбивать первый колышек. Поддавался тот плохо: земля, промерзшая уже довольно сильно, не хотела принимать в себя чужеродный объект, и рана открывалась медленно, а заноза впивалась в тело планеты неспешно, словно опытный садист загонял под ноготь жертвы острую иглу. — А почему ты так поступила с Реборном? — вдруг спросил Такеши, заставляя всех присутствовавших обернуться. — Точнее, ты ведь наверняка понимала, к чему это приведет, так? — Так, — резко бросила Аой, мгновенно из спокойного благожелательного состояния приходя в раздраженное и агрессивное. — Тогда ты должна была понимать: Реборн мог и уйти. Он очень гордый, так что мог и не извиниться, а просто оставить нас. И Тсуне было бы очень больно, он ведь его друг… — Товарищ, — перебили его. — Друзья не пинают, не обзывают бесполезным, не смеются над неудачами. — Но он помогал нам, с самого начала помогал. И Тсуне точно было бы больно, уйди он сегодня. Аой скрестила руки на груди и тяжелым взглядом посмотрела на мечника, потерявшего улыбку, но не хмурого — просто в глазах его читался интерес и печаль. А вот Тсунаёши поджал губы и подумал, что этот разговор так просто не прервешь, ведь теперь медиум явно выскажет всё, что думает, а этого ему совершенно не хотелось: в таком состоянии она не сглаживала углы, выбирая максимально резкие формулировки. — Начнем с того, что Тсуна много рассказывал мне о Реборне, так что его характер я примерно представляла: эгоцентричный, резкий, беспощадный к противникам и абсолютно уверенный в собственной непогрешимости, основывающий все свои действия на принципе «сильные выживают, слабые умирают». Последнее в вашем мире верно, потому, видимо, он и пытался сделать из учеников «сильных людей», только вот что хорошо для одного, для другого смерть, — Тсуна закатил глаза, подумав: «Ну вот, так и знал!» — но не решившись прервать разговор, ведь тот всё же был слишком важен. — Скажи мне, о, друг Савады Тсунаёши, каким тот был? Какое его качество выделялось сильнее всего после доброты и наивности? Такеши призадумался, удивленно глядя на сверлившую его злым взглядом девушку, а затем вздохнул и нехотя ответил: — Наверное, неуверенность. — В точку! А теперь скажи, пожалуйста, что почувствует неуверенный в себе человек, если постоянно будет получать в свой адрес лавину упреков от человека, которого уважает и считает наставником? За успехи его не хвалили, за любой промах, даже самый мелкий, наказывали, и постоянно, порой совершенно без повода, называли никчемным. Ну так как, что должно было произойти с Тсуной? — Но его подбадривали мы! — вмешался до сих пор молчавший, хмурый как предгрозовое небо Хаято. — И только благодаря вам он держался — не скатывался в пучину тотального самобичевания, — кивнула Аой. — Но как думаете, если на неуверенного в себе человека постоянно давит главный авторитет, которого тот побаивается и во всем доверяет, что тот чувствует? — Я бы злился, — нехотя проворчал Хаято. — Но он не ты. — Наверное, он чувствовал постоянное давление, и поэтому постоянно занимался самокопанием, — предположил Такеши, начиная натягивать широкий тент. — И если бы не мы, поддерживающие его самооценку, окончательно разуверился в себе. — И снова в точку! — усмехнулась Аой, в то время как Тсунаёши продолжал вбивать в землю колья с таким видом, словно на него упала гора неразрешимых проблем. — Вас было много, но авторитет Реборна был настолько силен, а вера Тсуны в себя настолько слаба, что вас попросту не хватало для придания ему уверенности в себе. Я всего лишь стала тем самым необходимым камешком, что упал на нужную чашу весов, находившихся в равновесии. А если бы камень упал на чашу Реборна, вместо Тсуны мы бы имели сомнительное счастье лицезреть презирающего себя безвольного человека, полностью подчиненного Реборну, как главному авторитету его жизни. Веселая картинка, неправда ли? — Хочешь сказать, ты ему жизнь спасла? — возмутился Хаято, поправляя тент, а объект беседы тяжело вздохнул. — Нет, естественно, — фыркнула медиум. — Всего лишь стала случайностью, которая помогла верной чаше перевесить. Тсуне повезло, что судьба решила сделать именно такой выбор — подкинула на его пути камень, попросту не пытавшийся его подавить. Сумма камней перевесила, вот в чем суть, не я «спасла» его, а наша вера, наша общая вера в него. Вот только Реборн этому не помогал. Мешал. Не со зла, просто по привычке, но с абсолютно неуверенными в себе людьми он работать явно не умеет. Он не преподаватель, он мафиози, и он может вытащить из человека злость, ярость, даже сильный внутренний стержень, если человек считает себя достойным лучшего будущего или у него есть, ради кого меняться. Тсуна решил меняться ради вас, но получалось плохо, потому что камней не хватало — веры в себя было слишком мало. И никто не знает, чем бы всё закончилось, появись в его жизни человек, подобный Реборну. — И поэтому ты пытаешься Реборна из его жизни вытеснить? — поморщился Хаято. — Вовсе нет. Я хотела понять, сможет ли он повлиять на того Тсунаёши, который вернулся из Италии. — Савада резко обернулся и возмущенно покосился на Аой, но та лишь махнула на него рукой, бросив: — Я не скажу ничего лишнего. — А затем вернулась к пояснению: — Человека не поймешь, пока не увидишь его действия в экстренной ситуации. Так что мне интересно было, ударит он меня или нет. Надеялась, что не ударит, но не верила в это, так и вышло. Вот только это всё не было спланированно, так что я не знала, как отреагирует Тсуна, только догадывалась. И мне повезло: он сказал именно то, на что я надеялась, — попросил принести извинения. А это стало второй проверкой. Если человек может хотя бы частично смирить свою гордость, значит, его душа еще не совсем прогнила, если же для него всегда и во всем на первое место выходит эго, о нем не стоит жалеть. — Не тебе решать, о ком жалеть Джудайме! — возмущение Гокудеры, казалось, можно было потрогать руками: он сжал кулаки, забыв о тенте, и шагнул к Аой, сверля ее немигающим злым взглядом. Савада нахмурился. — О, нет, я не пытаюсь что-то решать за него. Просто Тсуна всегда верил в Реборна и как-то попросил меня тоже в него поверить, но, увы, доверять, не проверяя, не мой стиль. Он об этом знал, так что понимал: встретившись с Реборном, я устрою нечто подобное. Так же, как понимал, что может поставить Реборна перед выбором, а может не ставить, и он это сделал. Осмысленно. На секунду повисла звенящая тишина, а затем свежий лесной воздух, пропитанный ароматами хвои, унес к небесам едва слышный вопрос: — Джудайме… вы понимали? Тсуна вздохнул, поморщился, ударил по последнему клину и, обернувшись к друзьям, раздосадовано ответил: — Просто Реборн… я верил, что он не уйдет. Верил. Поэтому и сделал так. Если бы не сделал, он бы точно потом совсем ужасно себя вести начал, но я был уверен, что он не уйдет. Просто Реборн нас ценит, хоть и не показывает этого. Но Аой в это не верила, а я ей это показал. — А если бы он ушел?! — опешил Хаято, и ответом ему стал очередной тяжкий вздох. Тсунаёши крутанул в руках молоток, посмотрел на небо и почувствовал разливающееся по телу оцепенение. Прямо как тогда, в прихожей, перед тем, как задать вопрос. — Тот Реборн, которого я знаю, не ушел бы, — едва слышно. — А если бы ушел, оказалось бы, что я всё это время в нем ошибался, что он совсем не такой, как кажется, что он… на самом деле нам не друг. Мне не нужна была эта проверка, но Аой боялась, что если он не такой, как я думаю, мне с ним оставаться опасно — он уничтожит зарождающуюся веру в себя, пытаясь превратить меня в своего раба. В каком-то смысле ведь так и было, я делал совершенно всё, что Реборн скажет, поэтому так и казалось, но… Аой просто не верила, что он не перегнет палку. — А еще думала, что если каким-то чудом он пройдет первую проверку, не ударит меня, то есть шанс на изменение его отношения. Но шансов не было. — Получается, ты проверяла Реборна «на вшивость» с согласия Тсуны? — озадаченно уточнил Ямамото. — Не прямого. Просто он понимал, что я сделаю, и мог это предотвратить, но не стал. Значит, я не разрушила его планов. — А почему ты вообще это сделала? — тихо спросил Такеши, и Аой нахмурилась еще сильнее. — Потому что он мне дорог, и я хочу точно знать, что его не попытаются уничтожить. — А почему бы просто не поверить в него? В его интуицию? Ведь она его ни разу не подводила, в людях он разбирается… — О, но люди имеют склонность меняться, — криво усмехнулась девушка, перебивая мечника. — Протягивая человеку руку, Тсуна видит перед собой его-настоящего, а затем, начиная общение, уже просто ему верит, не прислушиваясь к интуиции. Поэтому его предадут, не раз предадут, ведь он всем сердцем хочет верить в тех, кому предложил дружбу. Так почему бы периодически не проверять тех, кто находится рядом? Не смотреть, остались они прежними или изменились? — А нас ты тоже будешь проверять? — Если возникнут сомнения, да. — Но тогда кто же проверит тебя? — усмехнулся Хаято, скрещивая руки на груди, и получил неожиданный, абсолютно спокойный и уверенный ответ: — Вы. Такеши и Хаято переглянулись, в глазах их читалось абсолютное недоумение, а затем мечник уточнил: — Ты хочешь, чтобы мы за тобой следили? — И если вам покажется, что я несу угрозу для Тсунаёши, устранили меня, — кивнула Аой, а предмет их спора вновь закатил глаза, поднялся и умоляющим тоном попросил: — Ну ребята, давайте не будем ссориться? Я вам всем верю, а вы в какие-то шпионские игры играете! Уверен, Аой, если ты их узнаешь получше, тоже поверишь в них, а вы, парни, не злитесь, она просто перестраховщик по натуре, и ей сложно довериться кому-то. Так что… давайте просто… — Нет, Тсуна, всё верно, — улыбнулась медиум, тепло на него посмотрев, и ее раздражение мгновенно улетучилось. Парни переглянулись вновь. — Пусть они приглядывают за мной, а я — за ними, и вместе мы приглядываем за теми, кто тебя окружает: двойная линия обороны лучше одинарной. Это просто бдительность, ничего больше. Ведь, скажем, если отца Такеши Ямамото возьмут в заложники, — она хитро покосилась на резко нахмурившегося мечника, — никто, даже он сам, не знает, как он себя поведет. А если кого-то из нас решат использовать «в темную»? Мы будем думать, что действуем тебе на благо, а в итоге загоним в могилу. Так что бдительность лишней не бывает, поверь. Как-то я Очищала призрак «колдуна», которого сдала Инквизиции его собственная семья, искренне веря: этим они спасают его душу. А ведь у него, как я поняла, всего-то началась эпилепсия — неудачно упал с лошади. Но припадки показались семье признаком забесованности, и его сожгли, а родные рыдали у костра, обещая ему, что после очищения святым огнем его душа будет спасена. Всё просто, на самом-то деле: никогда не знаешь, кто какую глупость совершит. Твоих друзей, настоящих друзей, а не Реборна, я ни в чем плохом не подозреваю, как и себя, но никто не знает, какую шутку решит сыграть с нами жизнь. Любой человек, находящийся рядом — потенциальная угроза, потому бдительность никогда не повредит. — То есть ты хочешь сказать, что веришь нам, но не веришь миру, поэтому будешь следить, чтобы мы не менялись, — уточнил Такеши, — и просишь того же от нас? — Именно, — мгновенно нахмурившись, ответила Аой. — Логика на грани паранойи, — проворчал Хаято, но внезапно добавил: — Хотя, в принципе, со многим я согласен, только уверен, что нас использовать ни у кого не получится. А вот тех, кто не так близок, того же Базиля или доктора Шамала… — А я согласен за тобой приглядывать и не против, чтобы ты приглядывала за мной, — огорошил всех присутствовавших Такеши, разулыбавшись. — Раз это делается на благо нашему другу, пусть так и будет. — Ты не обиделся? — озадачился Тсуна. — Нет, — рассмеялись в ответ. — Все люди разные, кто-то доверчивый, кто-то бдительный, а у кого-то почти мания преследования, так что, думаю, надо просто принимать людей такими, какие они есть. Да и бдительность действительно не бывает лишней! А раз она нас предателями не считает, по крайней мере, сейчас, я не против того, чтобы за мной приглядывали. В конце концов, жизнь и правда штука сложная… — Спасибо! — просиял Тсуна, а Хаято, увидев его реакцию, нехотя поморщился и кивнул. — Ладно, тогда я тоже согласен. Но не смей подозревать нас на пустом месте! — И не собиралась, — пожала плечами Аой, тут же расслабившись. — Проверку устрою, только если что-то в вашем поведении покажется странным и неестественным. — Но чтобы не ошибиться, тебе надо с ними лучше познакомиться! — тут же вмешался Тсунаёши, не желая упускать отличный шанс на претворение в жизнь плана, чуть не пошедшего под откос. — Знаю, знаю, я правда пытаюсь… — простонала девушка и начала поднимать тент. — Давай лучше ставить это пристанище временных лесных духов, которые с закатом превратятся в уставших горожан! — Давайте все попытаемся! — блеснул оптимизмом Тсуна и приступил к натягиванию тента, а Хаято вздохнул, потянулся к сигаретам, но, вовремя себя одернув, начал доставать из сумки складные табуреты с тканевыми сидениями. Ямамото поспешил на помощь Саваде, сказав, что совершенно не против нормально пообщаться, а вскоре вернулся Рёхей с огромной охапкой сухих веток, и Аой вызвалась разжечь костер, в то время как парни заканчивали работу над невысокими навесами, под каждым из которых устроились три табуретки, выстроенные вокруг кострища. — Всё чисто, — отрапортовал наконец закончивший доскональную проверку Луи, и его пригласили под навес. Началась приятная часть похода, заполненная интересными разговорами и попытками приготовить обед, а не выяснением отношений. Друзья расспрашивали Аой о ее жизни, мироощущении, призраках, и вскоре беседа начала из напряженной переходить в спокойную, полную интереса, а Тсуна довольно улыбался, радуясь, что ситуация начала выравниваться, а жизнь — налаживаться. Он верил: Аой примут, теперь уже верил на все сто, и его ожидания оправдывали — порой на медиума бросали удивленные, непонимающие или раздраженные взгляды, но Тсуне удавалось прояснить ее позицию по вопросу, за что ему были благодарны все присутствовавшие, ведь чаще всего это приводило если не к принятию ее позиции, то хотя бы к пониманию. И он верил: сегодня никто не сочтет его ведьму сумасшедшей, по крайне мере, он очень постарается этого не допустить. Костер мерно потрескивал, разгоняя холод и сырость, алые языки пожирали сухие ветви, обращая их в прах и присыпая землю слоем серого пепла, а Тсуна смотрел на него и думал, что в жизни всё так и происходит: ты растешь, живешь, не подозревая, когда настанет конец, а затем налетает ветер, ломает тебя, роняет с небес на землю, и ты попросту умираешь, превращаясь в смесь черного и белого — и хорошо, если хоть кого-то факт твоего существования согреет. Если кто-то посмотрит на твой пепел с сожалением… Но Тсуна не жалел ветки. Уже не жалел. Костер согревал шестерых искателей приключений, сидевших на складных табуретах, грея руки у костра, невысокие тенты защищали их с трех сторон от ветра, пряча от несуществующего дождя брезентовой крышей, суп в котелке негромко бурлил, а ложки мерно ударялись о тарелки, знаменуя победу людей над голодом. Разговор постепенно из напряженного перешел в спокойный, а затем и в насыщенный, Аой перестала закрываться и даже обнаружила несколько точек соприкосновения с друзьями Тсунаёши: Рёхей активно поддержал ее стремление доводить дела до конца, даже если те доставляют слишком много неприятностей, Ямамото счел верным и очень важным желание помогать тем, кто не может самостоятельно справиться со слишком сложными проблемами, вот только он считал, что надо помогать живым, а Аой отмахивалась, отвечая, что до живых ей дела нет, ведь им много кто может помочь, а вот мертвым помогают лишь медиумы, которых на свете не слишком много, и потому это для нее куда важнее, Гокудера же одобрил ее стремление поддерживать Тсуну всеми силами, любовь к чтению и учебе, а главное, заинтересовался призраками и принципами их Очищения, а потому буквально засыпал девушку вопросами, на которые она поначалу отвечала крайне неохотно, но затем, видя, что ее рассказы не вызывают отторжения, а, напротив, увлекают, начала погружаться в истории с головой, живо описывая то, что видела. Вот только когда она рассказывала о том, почему Тсунаёши тоже мог попасть в Чистилище, Хаято задал вопрос, крайне не понравившийся всем присутствовавшим. — А ты могла бы взять туда кого-то другого? — Зачем? — сразу же нахмурилась Аой, а Тсуна поморщился. Ответ знали абсолютно все, кроме Луи, но тот в диалоге почти не участвовал, внимательно следя за обстановкой вокруг и регулярно обходя поляну, потому на него в этот день вообще обращали мало внимания. — Было бы интересно там побывать, — озвучил очевидную истину Гокудера, и зеленые глаза загорелись исследовательским азартом вкупе с бескрайним любопытством. — Мертвых не стоит тревожить, — возмутилась медиум, сжимая кулаки. — Чистилище не музей, там нет выставки «Разрушенные судьбы прошлого», только человеческая боль! — Я не собирался никого тревожить, — поморщился Хаято. — Просто посмотрел бы, никого не трогая, ни с кем не разговаривая. И потом, я ведь хочу это всё увидеть не только из-за того, что мне любопытно, как всё устроено по ту сторону… — Ну-ну, — рассмеялся Рёхей и получил в награду гневную отповедь на тему «Не стоит говорить о том, чего не знаешь». Однако Гокудеру перебили. Тсунаёши, доев последнюю ложку приготовленного общими усилиями супа, спросил: — А чего же ты хочешь? — Во-первых, узнать, что видели вы, Джудайме, — тут же отозвался подрывник, прерывая «лекцию» на полуслове. — Хочу понять, с чем вы сталкивались, и как это на вас повлияло. А во-вторых, думаю, чтобы по-настоящему понять Аой-сан нам всем стоит увидеть мир, в котором она, по сути, живет. Человеческий характер частично определяется образом его жизни, и только поняв, как она живет, чем живет, что видит, мы сумеем понять ее. Согласитесь, вы тоже поняли ее только после того, как увидели Чистилище? — Не совсем, — тяжело вздохнул Савада и посмотрел на небо. — Я ее на самом деле понял, когда заглянул в самые темные уголки своей души. Ее мир черный, мой теперь тоже, поэтому, наверное, я ее понимаю. Но свет бывает даже в темноте, это я точно знаю. Поэтому хочу его показать и тебе, Аой. Он посмотрел на нее и получил в ответ слабую улыбку, кивок и беззвучное: «Я его тоже вижу. Теперь». Тсуна не умел читать по губам, но всё понял. Почувствовал. И улыбнулся… — Всё равно, уверен, если бы вы этого не видели, понять ее было бы сложнее, — не сдавался Хаято, и его друг вымученно кивнул. — Поэтому я и говорю, что нам всем стоит туда сходить. Но, конечно, мне действительно интересно, это факт. Только я не отношусь к таким вещам как к экскурсии по музею. Понимаю: мертвых надо уважать, а не мешать им, так что я бы никого не потревожил. — Всё равно как-то неприятно звучит, — поморщилась Аой, однако раздражение из ее голоса ушло. — Зато так мы сможем лучше понять и тебя, и Джудайме. Тсуна смотрел на подругу и понимал, что она мучается, выбирая между спокойствием мертвецов и стремлением дать шанс живым, вот только победить пока никто не мог, и это вселяло оптимизм: мертвые всё же были для Аой слишком важны, и если она не отказала сразу, значит, живым удалось очень сильно ее к себе расположить. — А почему бы и нет? — осторожно спросил он, внимательно считывая все эмоции девушки и стараясь говорить как можно мягче, чтобы случайно не склонить весы не в ту сторону. — Если ребята или хотя бы Хаято увидят Чистилище и процесс Очищения, они смогут понять, почему это для тебя столько значит. Когда я увидел всё это, был в ужасе, но зато понял, насколько важно то, что ты делаешь. Призраки… они же так меняются после Очищения! Этого не объяснишь словами. — Может, ты и прав, — пробормотала она, — просто не хочу, чтобы к ним относились как зверушкам в зоопарке. Им больно, очень больно, и из этой боли устраивать представление… это мерзко. Я люблю их, всех их, вне зависимости от того, кем они были при жизни, потому что после смерти они стали куда честнее, и хотя там много убийц, злодеев, подлецов и предателей, всё это остается в прошлом, а впереди у них лишь одно — принятие конца. И это делает их… другими. Они могут ненавидеть врагов, могут даже злиться на всех живых и потому делать гадости каждому, кого встретят, но они всегда искренни, никогда ты не увидишь от них фальши или лицемерия, а это бесценно. Все люди лгут, живые люди. А мертвые просто ненавидят или страдают. Я люблю мертвецов за их искренность. И потому не хочу выставлять их чувства напоказ, водя экскурсии по месту, где они ищут покой. Внезапно Хаято фыркнул, поставил тарелку на мерзлую землю и проворчал: — А ты вообще понимаешь, как это всё выглядит со стороны? «Я люблю мертвецов» и ода их достоинствам. Похоже на некрофилию! Тсунаёши резко вскинулся и возмущенно посмотрел на друга, Аой, зло уставившись на обидчика, поджала губы, Рёхей подавился супом, Ямамото растерянно, но в то же время настороженно уставился на медиума, словно ожидая ответного словесного удара, вот только вместо этого получил продолжение тирады от подрывника: — Наверняка тебе не раз это говорили, и раз ты ценишь честность, должна понимать, что так оно выглядит для многих. Кто такие мертвецы для нас? Незнакомцы — просто трупы, гниющая плоть, не больше. Знакомые — те, кого мы потеряли, мы жалеем об их уходе. Товарищи, друзья и родные — наша боль, мы плачем о них, хотим вернуть, но любим мы их такими, какими они были при жизни, поэтому слушать, что после смерти они стали лучше, неприятно. Смерть отняла их у нас, и мы не можем ей восхищаться. Поэтому я лично просто не понимаю, как можно любить мертвецов за то, что они мертвы, как можно восхищаться смертью, как можно считать, что смерть сделала их лучше. Это что, по-твоему, нам всем стоит умереть, чтобы исправиться? — Смерть не исправляет, — процедила Аой. — Лишь делает честнее. Не перевирай мои слова. — Но я этого не понимаю, да и никто, кроме Джудайме, думаю, тоже. С чего вдруг закоренелому лжецу после смерти становиться искренним человеком? С чего вдруг подлецу говорить только правду? В чем смысл? — Дело не в словах, а в поступках. Они честны в своих чувствах, и даже убивают не ради денег или власти, а просто из ненависти, и если спросить, почему они делают то, что делают, получишь честный ответ: «Потому что ненавижу и мечтаю только об одном — отомстить». — И как можно любить тех, кто живет одной ненавистью, творя столько зла? — А как можно любить живых, творящих куда больше зла? Мертвые в основном мстят тем, кто обидел их при жизни, других не трогают, разве что шутят иногда крайне неудачно, но то от слишком долгого заточения в собственной боли. Исключения крайне редки, настолько, что большинство медиумов с ними вообще не сталкиваются. Так чем же мертвецы хуже тех, кто предает, подставляет, лжет, унижает, крадет, причиняет боль — и всё это мимоходом, а порой и вовсе ради развлечения? — Вот в том-то всё и дело, — хмыкнул Хаято, облокачиваясь о колени и кладя подбородок на сложенные друг на друга ладони. — Ты считаешь, мертвые меняются, а почему? Ну, умер ты — так не все же умирают в мучениях, вроде жуткой автокатастрофы. Кто-то вообще умирает от внезапного инфаркта и почти не мучается, а кто-то уходит во сне. Так с чего им меняться? Аой открыла было рот, но застыла, не произнеся ни слова. Тсуна удивленно на нее покосился, а она вдруг фыркнула, усмехнулась и, махнув на Гокудеру рукой, вернулась к прерванному обеду. — И что это было? — озадачился Рёхей, крутя ложку в руках. — Кажется, Хаято решил доказать Аой-сан, что его стоить сводить в Чистилище, и у него это получилось, — усмехнулся Ямамото. — Потому как не увидев, что на самом деле переживают умершие, не поймешь, из-за чего они меняются, — вздохнул Тсуна, укоризненно глядя на друга, явно довольного собой. — Равно как не поймешь, за что Аой их так ценит. — Дурдом, — вынес вердикт боксер и добавил, обращаясь к медиуму: — Но я бы сходил в это место, если меня возьмут, потому что мне интересно, что ты видишь. Ну, пока я в бейсбол не сыграл, не понимал, чем он так Такеши нравится, вот и тут что-то типа того. Надо узнать, чем живет друг, если хочешь, чтобы он на самом деле был твоим другом. Аой озадаченно на него покосилась, а затем осторожно спросила: — А ты что, хочешь со мной подружиться? — А почему нет? — еще больше озадачил ее боксер, заглотив очередную ложку супа. — С тобой весело. — И не считаешь меня сумасшедшей? — Да я как-то в таком не разбираюсь… Но даже если ты и немного того, какая разница? Главное, ты человек хороший, остальное ерунда. На пару секунд повисла абсолютная тишина, разве что Рёхей активно поглощал вторую тарелку не очень вкусного, зато приготовленного вместе, и оттого особенного супа, а затем поляну огласил негромкий, но искренний смех. Аой, запрокинув голову, от души смеялась, вытирая глаза, и Тсуна улыбнулся, не замечая, как озадаченно переглянулись его друзья. Он просто радовался, понимая: она наконец-то решилась подпустить их ближе, ведь слова Рёхея стали для нее тем самым, удивительным кусочком искренности, который она так ценила в мертвецах, и который так отчаянно искала в живых, причем кусочек этот принес ей не боль, а радость. — А что я такого сказал? — уточнил Сасагава, породив новый приступ начавшего было затихать смеха. — Тебя, кажется, решили всё-таки записать в товарищи, — ответил Тсуна довольно, а Аой, вытерев глаза и окончательно отсмеявшись, фыркнула, но фыркнула как-то неубедительно — даже Рёхей в ответ на это только усмехнулся. — А я вот думаю, что нам всем стоит просто попробовать, — вклинился Ямамото, довольно щурясь. — Потому что вместе всегда веселее. Одному быть плохо, с друзьями же мир становится ярче и счастливее. — Согласен с Такеши, — вздохнул Гокудера. — Вместе всегда легче, хотя я раньше этого не понимал. Но потом встретил Джудайме и понял. — Ага, и нас, — подал голос Ямамото, лишь рассмеявшийся в ответ на возмущение, последовавшее за его словами. Он знал: для Хаято существовал не один друг, а как минимум трое, и потому никогда не принимал всерьез такие вот вспышки, давно превратившиеся из попыток увеличить дистанцию в банальную привычку. — Интересные вы люди, необычные, — протянула Аой, пристально рассматривая ворчащего Хаято, довольно улыбавшегося Ямамото и поглощавшего суп, не обращая на них никакого внимания, Рёхея. — А ты против? — явно зная ответ, спросил Такеши. — Вовсе нет. — Это здорово, потому что у каждого свои странности, это факт. Просто у кого-то их побольше, у кого-то поменьше, а кто-то и вовсе собирает крышки от пивных бутылок. — Что ты имеешь против коллекционеров? — озадачился Рёхей. — Я вот собираю боксерские перчатки: это же классно, иметь всякие крутые раритетные штуковины, которые тебе нравятся! — Против ничего не имею, но крышки от пива не кажутся мне интересными, — рассмеялся Такеши. — А я пока помою посуду, — тихо вклинился Тсунаёши, собрал опустевшие пластиковые тарелки и двинулся к реке, но Аой, подхватившая котелок с остатками супа и поспешившая за ним, возмущенно проворчала: — Это женская работа! А главное, вода холодная. Так что дай-ка я сама… — Не-а, ты ранена, так что тебе нельзя наклоняться над рекой, сидеть на корточках и замерзать, — отозвался он, усаживаясь у кромки воды. Ветер путался в вечнозеленых ветвях раскидистых сосен, донося до реки нежный хвойный аромат, солнце всё так же играло с волнами в салки, игриво поблескивая на прозрачной, чистой, как наивная вера в лучшее, воде. Умершая трава неслышно хрустела под ногами, втаптываемая в твердую промерзшую землю, неспособную подарить тепло и жизнь, пока солнце ее не согреет, но то лишь улыбалось бликами на воде, не желая делиться ничем, кроме света. А впрочем, тот тоже не был вечен, как и всё вокруг. — Тсуна, так нечестно, — пожаловалась Аой, присаживаясь на корточки рядом с другом. Но другом ли? — А по-моему, вполне. Я хочу как лучше, правда, — ей подарили улыбку и принялись отмывать в реке тарелки, а она вздохнула: спорить явно было бессмысленно. Кристально чистая горная река медленно принимала в себя грязь, безропотно унося ее ниже по течению, но это не казалось людям чем-то несправедливым. Сбегав за полотенцем, Аой вернулась, не прислушавшись к разгоревшемуся у костра спору на тему коллекционирования, а Тсунаёши, вылив на землю остатки супа из котелка, тем временем опускал его в воду, держа прихваткой за раскаленную ручку. Послышалось шипение, воздух заполнили белесые клубы пара, Тсуна ойкнул, но не отстранился. Аой рассмеялась и потрепала его по волосам, а затем начала вытирать тарелки, напряженно глядя на то, как парень осторожно погрузил котелок в воду полностью, а когда тот остыл, начал тщательно его мыть. Ветер играл длинными черными волосами, темной паутиной поднимая их в воздух, солнце отражалось в серых, полных волнения глазах, наглухо застегнутая теплая куртка спасала от холода, но не могла помочь от боли в сломанном ребре, вот только Аой не морщилась, и лишь Тсуна понимал, что всё это время ей приходилось бороться с собственным телом за право участвовать в походе наравне с остальными, ведь хоть она и привыкла к боли, вспышки мертвой агонии обычно длились максимум несколько часов, но никак не недели. И он смотрел на нее с нежностью и тоской, думая, как бы хотел сейчас взять ее за руки, отвести домой, напоить болеутоляющими, крепко обнять и никогда не отпускать… — Давай руки! Напряженный возглас заставил Тсунаёши резко поднять глаза. Он как раз отвернулся, чтобы положить в котелок последнюю домытую ложку, и потому не совсем понял, чего от него хотят, но Аой тут же схватила его ладони, начав растирать их вторым захваченным полотенцем. Улыбка, счастливая и немного гордая, сама собой расцвела на губах, а мир вокруг внезапно показался совсем не серым и не привычно отстраненным: солнце засияло ослепительно ярко, рассыпая по воде желтые стеклышки веселого калейдоскопа, зелень леса вместо заунывного гула подарила ветру радостный шепот, облака пушистыми барашками пустились вскачь по пронзительно синему небу, и даже морозный воздух не обжигал легкие холодом, а приятно покалывал раскрасневшиеся щеки, даруя оправдание их излишней яркости. Ладони ныли от холода, но их активно растирали, периодически склоняясь и опаляя горячим дыханием, и холод отступал, уступая место приятному теплу, пришедшему вместе с легким покалыванием и мурашками, побежавшими по спине. — Вот, говорила же, что замерзнешь, — ворчала тем временем Аой, но Тсуна знал: она не сердится, лишь немного раздосадована, а потому, как только он согреется, сразу придет в норму. Вода была стерта с кожи, и полотенце оказалось на земле: ладони Тсунаёши продолжили растирать горячие руки, дарящие куда больше тепла, чем влажная ткань. Мурашки по спине побежали сильнее. Потрескавшиеся бледные губы раз за разом приближались, и дыхание замирало на чуть дрожащих пальцах, заставляя румянец усилиться, а кровь стучать в висках. «А если бы чуть ближе?..» — промелькнуло в голове, и Тсуна напрягся. Он знал: так нельзя, но… нельзя ли? Точно нельзя? Ведь это совсем не похоже на дружеские отношения, совсем! — Спасибо, — пробормотал он растерянно. Просто хотел хоть что-то сказать — чтобы не думать. — Не за что, — отозвалась она, не прекращая растирание, и Тсуна вдруг подумал, что можно рискнуть. Совсем чуть-чуть, не слишком явно, не наглея… просто проверить. Он осторожно сжал ее ладони и, склонившись, быстро поцеловал вмиг застывшие пальцы. Аой покраснела. Он увидел это краем глаза, но всё же увидел, отчего румянец на его собственных щеках стал куда сильнее. Вот только ни возмущения, ни подбадривания не последовало — Аой просто продолжила растирать его ладони, словно произошедшее было нормой, разве что уголки ее губ вздрагивали, рождая на свет робкую улыбку. И Тсуна подумал, что, возможно, стоит всё же рискнуть по настоящему — сказать о том, что хотелось произнести больше всего на свете… — Джудайме, вы там как, помощь не нужна? Внезапный вопрос Гокудеры заставил Тсунаёши нервно дернуться. Резко обернувшись, он увидел, как Ямамото несильно бросает в друга небольшую ветку, вытянутую из охапки хвороста, принесенной Рёхеем, который, закатив глаза, машет на друзей рукой. Очередной спор подрывника и мечника Тсуна слушать не стал, лишь покосился на Аой и тихо спросил: — Идем к ним? — Конечно, ты, кажется, уже согрелся, — кивнула та и поднялась. Он встал следом и принялся вытирать котелок, Аой же взялась за ложки, и вскоре посуда вернулась к костру, чтобы обрести покой в недрах одной из сумок, а на свет были извлечены онигири и коробка с сосисками, а также палочки. Друзья вновь расселись возле костра, разливая по чашкам очередную порцию чая, и разговор возобновился, причем Гокудера пытался договориться с медиумом о возможном времени похода в Чистилище и выяснял подробности подобных переходов. Оказалось, так как его ментальная энергия была куда меньше энергии Тсунаёши, он такой поход должен был перенести куда тяжелее, а потому на восстановление понадобилось бы не менее двенадцати часов, если не больше. Вот только Ямамото с Рёхеем тоже изъявили желание побывать в мире смерти, даже несмотря на последствия, и Аой ничего не оставалось, кроме как согласиться на совместную поездку в Токио для празднования Нового Года: всё же в большом городе призраков было куда больше, и найти там духов, согласных на Очищение, было бы проще, чем в Намимори, активно очищаемом медиумом с самого ее прибытия. Когда все рисовые шарики были съедены, посуду отправился мыть Такеши, а остальные вновь разлили по кружкам горячий чай, и начали болтать о Токио, вот только Аой, неудачно повернувшаяся, вдруг коснулась куртки в районе раны и едва заметно нахмурилась. Тсуна закусил губу. — Болит? — тихий шепот прервал монолог Гокудеры о Токийской башне, и девушка нехотя кивнула. А дальше произошло нечто, заставившее Хаято удивленно распахнуть глаза и вскинуть брови, в то время как Рёхей и вовсе застыл с открытым ртом: Тсуна, сидевший слева от Аой, расстегнул ее куртку, правда, ненамного, просунул левую руку внутрь, положил ту на верхнее правое ребро, в то время как его правая ладонь замерла на том же месте со спины, и несильно надавил. Настороженным взглядом Тсунаёши впился в глаза девушки, а та благодарно улыбнулась, только улыбка эта больше походила на спазм. — А что случилось? — обрел голос Рёхей, и в желтых глазах с расширенными от удивления зрачками недоумения не заметил бы разве что слепой. Вот только Тсуна на друга не смотрел — он был слишком занят. А потому пробормотал, не оборачиваясь: — Не знаю, почему, но Аой помогает, если на травмированное ребро слегка надавить, только давить надо и спереди, и сзади, а то давление получается недостаточным, поэтому сама она этого сделать не может. Пытается просто давить, только спереди, но этого не хватает. Я уже давно так помогаю, правда, когда меня нет… Он вновь закусил губу, а она, усмехнувшись, проворчала: — Не начинай только, ты и так для меня слишком многое делаешь. Больше, чем это вообще возможно. — Хотел бы делать больше… — прошептал Тсунаёши и получил в ответ лишь вздох. В этом Аой его переубедить уже не пыталась: слишком многие попытки потерпели неудачу, потому было совершенно точно ясно, что это бесполезно. — Но ведь у нее перелом! — возмутился Хаято, понимавший, что такая «первая помощь» совершенно точно неправильна. — Знаю, так нельзя, но ей правда почему-то становится легче, — тяжелый вздох, полный тоски и обреченности. — Вот, кстати, уже стало, — тихо, благодарно и столь же печально. — Точно? — Совершенно точно. Впрочем, как сказал Гектор Хью Манро, «небольшая неточность избавляет от целых тонн объяснений», так что я промолчу о том, чем именно мне это помогает. — Но ведь тебе должно быть еще больнее, — решил не сдаваться Гокудера, начавший быстро вращать в руках кружку. — Давление должно привести к усилению болевых ощущений! Тсуна резко убрал руки, а Аой вздохнула и, поймав его взволнованный просительный взгляд, поморщилась. Объяснять происходящее ей не хотелось как раз из-за него и его возможной реакции, но он явно хотел узнать правду, теряясь между словами друга и ее поведением, а потому вариант «промолчать» был отвергнут, пусть и с большим трудом. — Всё в мире относительно. Мне больно, боль усиливают, я к ней привыкаю, первая боль начинает казаться несущественной, и как только это происходит, меня отпускают. Боль начинает утихать, возвращаясь на уровень первой, которая кажется незначительной — мне становится легче. — Так я только делал тебе еще больнее? — возмутился Тсунаёши, резко отстраняясь. — Наоборот, ты мне очень помогаешь, — поймав его за руки и заглянув в глаза, прошептала Аой. — Это действительно заставляет меня чувствовать себя лучше, так с детства было. Точнее, с тех пор, как я стала Очищать. Потому что… заглушать одну боль другой для меня — лучшее спасение. — Но это неправильно, — растерянность в его голосе почувствовали все, но боль в глазах увидел лишь один человек, которого она сильно задела. — Но это всё, что у меня есть, понимаешь? По-другому я не умею. И снова тишина, и снова шум ветра в кронах деревьев, и снова легкий бриз, скользящий по коже обжигающим холодом. Тсуна почувствовал, что глаза слезятся. А затем вдруг встряхнулся, застегнул куртку любимой девушки, заблудившейся в пустынной чаще боли, сдвинул табурет чуть назад и пробормотал: — Ты всегда плохое пытаешься выбить чем-то похуже, а давай попробуем наоборот — отвлечь от плохого хорошим. С этими словами он вдруг обнял растерянную девушку со спины и прижал к себе. Гокудера с Рёхеем вновь удивленно на них уставились, впрочем, на этот раз уже не шокировано, Аой же сначала напряглась, но затем расслабилась, откинувшись на Тсуну, и пробормотала: — Прямо-таки «Человеческое кресло»! — Любишь книги Эдогавы Рампо? — тут же среагировал Хаято. — Обожаю, — улыбнулась Аой. — Впрочем, я люблю многих японских авторов. — А я его не читал, — вздохнул Тсуна. — Даже то, что задавали в школе, потому что… ну… — Я тоже, — перебил его Рёхей, отсалютовав пластиковой кружкой с чаем. — Скучно это. Я люблю истории про спорт! И приключения. — А я — приключения и нестрашную мистику, — отозвался Тсунаёши, благодарно посмотрев на в очередной раз спасшего его самооценку «старшего брата». — Хотя вот рассказы Лавкрафта хоть и страшные, очень понравились! — Вы читали Лавкрафта, Джудайме? — опешил Хаято, таким фанатичным взглядом посмотрев на друга, что тому стало неуютно. К щекам прилила краска, и Тсуна, спрятав лицо в спутанных ветром черных волосах, пробормотал: — Да, мы гуляли по канату, и так получилось… В общем, Аой рассказала мне про Великого Ктулху, я решил почитать, и меня затянуло, хотя было страшновато. Не от всех рассказов, конечно, но некоторые правда пугают. — Да, его не зря считают признанным мастером ужасов! — кивнул Гокудера. — Он создает уникальную атмосферу! — А что тут происходит? Что я пропустил? — подошедший с посудой Такеши искоса поглядывал на Тсуну, радостно улыбаясь, но на него махнул рукой Хаято, бросивший: — Мы Лавкрафта обсуждаем, не перебивай! Ты его читал? — Не-а, я больше приключения и детективы люблю, — рассмеялись в ответ. — Бейсбольный придурок, — беззлобно бросил Гокудера и вернулся к обсуждению книг с Джудайме. Постепенно диалог перешел с Лавкрафта на ужасы и фэнтези в принципе, а друзья, начав замерзать, решили побродить по лесу. Шум реки, легкий ветер, клонящееся к западу солнце и яркое синее небо, полное манящих пушистых облаков; неторопливый веселый диалог, неспешная прогулка, радостный смех. Луи тоже начал участвовать в разговоре, не забывая осматриваться, Аой активно спорила с Гокудерой о произведениях По, Ямамото переводил их споры в шутку, а Рёхей громогласно смеялся, заражая всех вокруг хорошим настроением, и Тсуна почувствовал, как на душе становится светло, тепло и удивительно уютно. Мечта сбылась. Хрупкая, едва различимая надежда внезапно обратилась в настоящую, бесценную победу — это было главным и заставляло душу трепетать, взлетая к небесам, погружаясь в бескрайнее поле распустившихся на ней голубых колокольчиков. Савада Тсунаёши был бесконечно благодарен друзьям за принятие девушки, которую любил, а ей — за смелость, смелость сделать первый шаг навстречу столь пугающей неизвестности, не обещавшей ничего хорошего. И ему казалось, что мир наконец-то сменил черную клавишу на белую, подарив столь долгожданные минуты покоя. Вот только таившаяся в глубине души боль не хотела отпускать, но почему-то сейчас, идя под руку с самой дорогой девушкой на свете и весело болтая с друзьями, ради которых готов был шагнуть в пропасть, Тсуна чувствовал, что с этой болью можно жить почти так же, как прежде, разве что более осторожно и решительно. Он вдруг понял: тогда, в Италии, изменилась не его душа, а его разум. Он стал более рационален, серьезен, сосредоточен, научился принимать сложные решения и абстрагироваться от эмоций, когда это было необходимо, но сами эмоции, чувства не умерли, они всё так же жили в душе и изменились совсем не так сильно, как он боялся, ведь, несмотря ни на что, наконец полностью расслабившись, Тсуна почувствовал себя почти как тогда, в прошлом, таком далеком и всё же столь близком, когда он еще не понимал, что значит нести на себе несмываемое абсолютно черное пятно, пытающееся уничтожить всё вокруг. А значит, если даже сейчас он может счастливо смеяться, то, наверное, жизнь и правда удивительная вещь: он заплатит, когда-нибудь обязательно заплатит за то, что совершил и еще совершит, но не сейчас, пока же ему позволяют искренне улыбаться, смотреть на бесконечное светлое небо и быть счастливым, а значит, он и правда может жить — без оглядки на моменты, когда приходится погружаться в кошмар. Ведь Страна Чудес и Страна Кошмаров — две стороны одной медали, они не существуют друг без друга, вот только никогда не смешиваются. Порой монета резко переворачивается, и кажется, будто один мир просочился в другой, но это не так: просто чувства не успели измениться, а память — стереть образы прошлого. Но всё придет в норму, а затем монета снова перевернется, ведь кто-то ее подкинул, заставляя лететь по воздуху судьбы, значит, она не остановится до тех пор, пока жизнь не подойдет к финалу. И тогда не останется ни чудес, ни кошмаров — лишь принятие самого себя, своего прошлого да неизбежности. Фатума, ставящего точку на кратковременном полете. Но это тоже было верно, ведь всё в этом мире имеет свой конец, а значит, можно не цепляться за сказки о вечной жизни и просто верить в справедливость белых молний, которые обязательно сделают финальную точку истории верной. Остальное не важно. Главное — жить так, чтобы когда точка будет поставлена, не хотелось проклясть самого себя. И Тсуна знал, что пока с ним те, кто сейчас улыбался, глядя на то же небо, что и он, проклинать себя он не будет. Ведь чаши весов, державшихся в равновесии неуверенности между верой в самого себя и презрением, изменили положение: он больше не хотел считать себя ничтожеством, напротив, надеялся обрести самоуважение, несмотря ни на что, даже на боль, что змеиным ядом жалила душу. И солнце смеялось заливистой радостью, деревья спорили с ветром безмолвными надеждами, путавшимися в реке, а та билась о камни настойчивостью искренней веры, и разве что трава не вторила жизни, мертвым саваном укутывая землю. Но с ее молчаливого согласия мир продолжал бурлить, не стремясь упокоиться рядом, и это было правильно. Ведь пока монета подброшена, надо продолжать жить. Конец всё равно придет, так зачем его приближать? — Спасибо вам, — прошептал Тсуна, и друзья резко замолчали. — За что? — опешил Рёхей. — За то, что вы есть. За то, что мы вместе. За то… что это правда. И ему ответили чем-то большим, нежели слова — улыбками, полными веры в лучшее, надежд на будущее и радости. А может, неподдельного счастья? Тсуна знал: в него верят, и верил в ответ. А значит, можно было позволить себе по-настоящему жить…