Танец на углях

Поход был на удивление удачен, и возвращались к машине все в приподнятом настроении: Такеши и Рёхей болтали о фехтовании, Аой, рассказавшая им о встреченном пару лет назад во Франции призраке мушкетера, с интересом прислушивалась к разговору, Луи внимательно следил за окружающей обстановкой, по привычке не вступая в диалог по пути, Гокудера же сначала шел со всеми, но затем отозвал Саваду под благовидным предлогом и, когда остальные отошли достаточно далеко, чтобы ничего не услышать, осторожно спросил: — Джудайме, я понимаю, что это не мое дело, но… можно задать вопрос? — Какой? — насторожился Тсунаёши, готовясь к худшему. Однако прозвучавшие слова заставили его подавиться воздухом от неожиданности: — Скажите, вы ведь с ней встречаетесь? Сказать, что он был поражен — ничего не сказать. В голове заплясали сотни вопросов и образов, сердце провалилось в пятки, теряясь в ворохе эмоций, а легкие отчаянно пытались сделать вдох, но кашель препятствовал проникновению в них кислорода. — Тсуна, ты в порядке? — Аой сразу же остановилась и поспешила к ним, но парень замахал руками, и она остановилась. — Ну, если да… — Всё в порядке, — прохрипел он, наконец прокашлявшись. — Поперхнулся. — Воды достать? — Нет, нормально… — Смотри, как хочешь. Точно всё хорошо? Он кивнул, и девушка, смерив друга подозрительным взглядом, вернулась к стоявшим неподалеку Хранителям. Путешествие продолжилось, и Гокудера наконец был озадачен главным вопросом, терзавшим Тсуну: — Почему ты так решил? — А это не так? — Ну… вообще-то нет, просто… всё сложно. Но почему ты так подумал? — Да очень уж ваше поведение похоже на поведение парочки, — нехотя ответил Хаято и поморщился. — Друзья себя так не ведут, тем более в Японии. Но даже в Европе, где женщины куда более развязные, я подобного не видел. Вы же… — он помялся, но, видя настороженный и отчего-то счастливый взгляд друга, нехотя продолжил: — Да вы просто светитесь, когда оказываетесь рядом! Она обычно мрачная, даже если разговор ее интересует, но когда к вам обращается, сразу щёлк! И переключается. Она вообще как-то странно «щёлкает»: вот одна эмоция, а тут же уже другая, но это ладно, мало ли что у кого бывает, только вот с вами, Джудайме, она почти всегда переключается на позитив. А вы каждый раз так улыбаетесь, когда она рядом… ну, в общем, видно, что вы друг к другу неровно дышите, извините. — Правда? — уточнил Тсуна и почесал кончик носа. В душе бушевали противоречивые эмоции, рождая на свет смущенную улыбку и вдохновенный взгляд. — Конечно, правда, — возмутился Хаято и поправил перекинутую через плечо ручку сумки. — К тому же, вы себя ведете как пара, за руки держитесь там, обнимаетесь… Как-то это… странно, если вы не вместе. Тсунаёши призадумался, перебирая в памяти страшные образы, привезенные из Италии, образы, наполненные страхом и болью, а сухая трава неслышно ломалась под ногами, втаптываемая в землю безжалостными ботинками. Он никак не мог вспомнить, что сказал Аой в парке, когда ее ранили, но помнил свои ощущения, чувства, эмоции, и сейчас, нервно пытаясь припомнить хоть что-то еще, казалось, нашел ниточку. Бледная, почти незаметная, как тончайшая леска, она терялась в горах образов, долинах звуков, лесах запахов, но острая резь в горле возвращала ощущения в тот день, когда удушье было вызвано не раздражением трахеи — слезами. И возникшая благодаря им в памяти пустыня, пересекавшая всё остальное, внезапно заставила леску заблестеть в лучах слепящего солнца. «Я тебя не оставлю, Тсуна». Он не сумел сделать вдох. Забытые слова зазвучали в голове тысячами полиелейных колоколов. Они звенели, переливались, искрились ярким сонмом удивительных обещаний, и руки дрожали, как тогда, в парке, нащупывая рваный пульс воспоминаний. Как он мог забыть? Как мог не помнить главного? «— Останься со мной? — Останусь, Тсуна». Он просил, она обещала. Это не было признанием, вовсе нет, но… разве это не было чем-то даже более важным? «Не оставляй меня». Она обещала. Поклялась, разрушив стену, что стояла между ними. И разве имеет он теперь право говорить, что они не встречаются? Если нет, что же это? Если нет, как еще это назвать? А впрочем, это было чем-то бо́льшим, и слово «встречаться» казалось каким-то нелепо бессмысленным рядом с тем, что он чувствовал. Савада Тсунаёши точно знал: белое пламя, освещавшее бескрайнюю мглу, и желание вечно оберегать его, нельзя было назвать таким простым, поверхностным словом. «Я живу тобой». Разум вмиг опустел, оставив гореть лишь одну фразу. Главную. И Тсуна улыбнулся. Не зря ему давно казалось, что пора признаться, ведь он сделал нечто куда более важное. Его не оставят, ни за что, и он может… нет, должен сказать правду! Должен произнести вслух то, что и так понятно… — …Джудайме! — голос Хаято достиг сознания, будто прорвавшись сквозь плотный слой наста, растопив наконец анабиоз, скрытый под ним. Тсунаёши резко обернулся и с удивлением посмотрел на друга. Оказалось, он стоял у высокой сосны и, глядя в никуда, улыбался, а сумка, сползшая с плеча, лежала на желтой траве. — Джудайме, вы в порядке? — нервно повторил Гокудера, кажется, уже не в первый раз. Тсуна моргнул. — Да… Да, я… в полном! — он улыбнулся еще шире, подхватил сумку и, закинув ее на плечо, поспешил вперед. — Что-то случилось? — недоверчиво косясь на друга, уточнил подрывник. — Нет, то есть… я вспомнил кое-что очень важное. Слушай, а… — он замялся, глядя в спины ушедших уже довольно далеко друзей, и осторожно пробормотал: — Хаято, а как думаешь, если я признаюсь… что она скажет? Его смерили подозрительным взглядом, затем поморщились, призадумались и, наконец, нехотя ответили вопросом на вопрос: — Значит, всё-таки я угадал, она вам нравится? — Ну, Хаято! — буквально простонал Тсунаёши, и тот с тяжелым вздохом наконец ответил: — Думаю, она согласится, хотя она вообще очень странная, так что не уверен на все сто процентов. — Сердце замерло, колени задрожали, по нервам разливалась сказочная амброзия надежды. — Но такую гарантию вообще никогда давать нельзя, если речь о взаимоотношениях между людьми, поэтому, думаю, вам стоит рискнуть. — Я рискну, — отозвался Тсуна, чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть из груди от счастья и предвкушения. — Обязательно рискну! Должен… Не себе даже. Ей должен. Потому что я обещал быть честным, значит… не имею права молчать. Говорят, что недоговаривать — это не врать, но я так не хочу. Может, это и не ложь, но и не правда, а я решил всегда говорить ей правду. Она… поймет. Надеюсь. — Поймет точно, — кивнул Хаято. — Эта женщина вообще странная: какую бы чушь ни нес Рёхей, всё принимает, словно так и должно быть, ни разу не поправила его даже, хотя когда мы говорили про фантастов, он кучу ошибок наляпал, а ей хоть бы что; мою любовь к паранормальному считает нормой, и хотя не верит в алхимию, мою веру в нее приняла без намека на иронию; Такеши сначала сказала, что его улыбка слишком часто скрывает правду, а когда он ответил, что просто любит дарить окружающим радость, а не печаль, улыбнулась в ответ и больше к этой теме не возвращалась, хотя обычно если кто-то понимает, что он за улыбкой что-то еще прячет, его в лицемерии обвиняют, мою любовь к потустороннему принимаете только вы трое, а Рёхей бесит пробелами в знаниях уровня начальной школы даже меня. У нее, похоже, вообще принцип жизни — принимать человека таким, какой он есть, со всеми странностями, если решила подпустить его к себе. А уж вас-то она точно подпустила ближе, чем кого бы то ни было, так что вас точно поймут правильно и примут, что бы ни случилось, в этом я уверен. — Спасибо, — кивнул Тсунаёши, чувствуя, как душу затопляет нечто удивительно теплое. Счастье. — Мне нужно было это услышать. Я очень боюсь отказа, но еще больше боюсь, что не смогу после него продолжить общаться… как в прошлый раз. Но… так ведь не будет? — Думаю, нет. — Спасибо. Ты мне очень помог! Тсуна поймал руку друга и крепко ее пожал, Хаято опешил, но, мгновенно придя в себя, ответил на рукопожатие и радостно улыбнулся. — Это здорово, Джудайме! Надеюсь, у вас всё получится! И вы нам расскажете, чем всё закончилось. — Ну… да, конечно, я… — он замялся, начав ковырять носком ботинка землю, но настороженное: «Джудайме?» — заставило его встряхнуться. — В ближайшие выходные. Обязательно это сделаю! Карие глаза загорелись огнем решимости, неотвратимой, как лавина, сметающей на своем пути все эмоции. Страх пал, как и робость, их унесло в Бездну. И Бездна усмехнулась бесконечностью темноты, пристально вглядываясь в глаза человека, решившего пройти над ней по тонкому мосту. Только Савада Тсунаёши не боялся высоты. Уже не боялся.

***

Нырнуть в омут с головой — нелегкая задача, особенно если не уверен в собственных навыках пловца. Вот только в пятницу Тсуна всё же решился и, отзанимавшись положенное время на канате, спросил Аой, не хочет ли она погулять с ним на следующий день. Точнее, провести вместе весь день. Ну почему же не хочет? Конечно, она только за! Даже если они пойдут просто в парк, а потом в караоке? Но она никогда не бывала в караоке, да и петь не умеет… Ах, там снимают отдельные комнаты, чтобы не пересекаться с чужими людьми! Тогда конечно, почему бы и нет? Правда, петь она всё равно не умеет, да и песен современных практически не знает. В одном заведении точно есть песни группы «Lacrimosa»? Ну надо же… И он запомнил название! Нет, она не удивляется тому, что он сумел запомнить сложное слово, она удивляется тому, что он захотел его запомнить, это ведь такая мелочь… Не мелочь? Мелочей вообще нет, если они касаются ее?.. А во сколько он за ней зайдет? Что-что? Сви… дание? Нет, конечно, она пойдет, даже если он эту встречу так называет, зачем переспрашивать? Просто это было неожиданно. Нет, не неприятно… Нет, не расстроилась. Нет, не… да хватит, сколько можно! Она была рада! В смысле… совершенно не обязательно по десять раз уточнять, если сразу сказали, что всё хорошо. Она ведь ему не врет. Никогда. И извиняться по десять раз тоже не надо! Лучше уточнить время встречи, это куда важнее… Полдень — удачное время для начала свидания, и Тсуна ждал его так, как никогда прежде, словно в этот полдень должна была решиться его судьба. А впрочем, отчасти так и было, вот только на саму жизнь происходящее мало бы повлияло — лишь на душу обычного подростка, нервно сжимавшего букет белых хризантем, похоронных цветов, которые так любила Аой… искалеченную душу человека, ненавидевшего белые хризантемы, ведь именно их он положил на гроб Генри О’Доннела, закрывшего его собой, подарив возможность стоять сейчас под часами в парке и ждать, когда ненавистные, но вместе с тем бесконечно любимые цветы окажутся в руках той, кому предназначались… Аой пришла на десять минут раньше, но Тсунаёши, примчавшийся за полчаса до нее, уже был измотан ожиданием. Впрочем, ждать дома он попросту не мог, потому и сорвался с места, как только стрелки часов приблизились к отметке «одиннадцать утра». Она удивилась цветам, ведь те совершенно точно должны были увянуть, если в ближайшее время не поставить их в вазу, и Тсунаёши загрустил, однако решение было найдено сразу же: сказав, что раз они всё равно планировали просто погулять, можно зайти к ней домой, оставить цветы, а после этого уже отправляться в парк, Аой потянула поникшего парня в сторону усадьбы. Прогулка по городу никому из них удовольствия не доставила, а потому к парку решено было добираться на такси (против автобуса выступил Луи, безмолвной тенью следовавший за Савадой, к чьему присутствию все уже давно привыкли): график был полностью уничтожен, но хотя бы недолгая прогулка по пустынным аллеям парка была много лучше, нежели очередной поход по наводненным людьми улицам. Легкий перекус в кафе прошел точно по графику, составленному Тсуной еще в среду, после того, как он тщательно продумал план свидания и выяснил, в каком караоке есть песни группы «Lacrimosa», а также какое кафе между ним и парком максимально безлюдно в вечер субботы. Подготовительная работа принесла свои плоды: после прогулки по парку всё пошло по плану и никаких накладок не возникало — людей в кафе было мало, блюда оказались довольно вкусными, а Аой казалась всем довольной. Разве что история с цветами всё еще портила настроение Тсунаёши, но уже далеко не так сильно, как в самом начале дня. До караоке они добрались довольно быстро, и хотя он был в этом заведении впервые, обстановка настраивала его на позитив: темно-бежевые стены небольшой комнатки были украшены искусственными растениями с крупными листьями, изящными лианами переплетавшимися друг с другом в попытке пробраться к потолку, мягкие коричневые диванчики, стоявшие друг напротив друга, оказались уютными и удобными, низкий деревянный столик между ними приютил два чая, бутылку минеральной воды, стаканы и маракасы, огромный плазменный экран напротив двери обещал качественную картинку, а крупные динамики сулили хороший звук. Тсуна передал один из микрофонов Аой, принарядившейся сегодня не меньше его самого, взял пульт и толстую брошюру, содержавшую полный каталог песен. Девушка, поправив черное жабо свободной изящной кофты, благодаря невероятно широким рукавам делавшей ее похожей на огромную бабочку, нервно отстукивала туфлями-лодочками на невысоком каблуке странный ритм: тот постоянно менялся, то замедляясь, то срываясь в галоп, но не напоминая мелодию. Тсуна же, не без помощи матери этим утром решивший надеть брюки вместо привычных джинсов, белую рубашку и темно-серый жилет, купленный Наной еще год назад, но ни разу не пригодившийся, быстро листал список в поисках швейцарской готической группы, и наконец комнатку огласил его победный клич: — Нашел! А как та песня называлась, которую ты пела тогда? Аой поморщилась. Начинать песенный марафон первой ей совершенно не хотелось, но еще больше не хотелось портить настроение друга, потому она попросила у него список и вскоре назвала номер искомой песни. Тсунаёши просиял. Усевшись на диванчик рядом с девушкой, но ближе к выходу, который с другой стороны, в коридоре, бдительно оберегал Луи, он щелкнул пультом и настроил технику. — Понятия не имею, что надо делать, — пробормотала Аой, нервно потирая руки. — Просто пой! — подбодрил ее Тсуна, но тут же смутился и осторожно, будто идя по минному полю, пробормотал: — Знаешь, я… я хочу услышать, как ты поешь. Не пару строк, а по-настоящему. Поэтому и решил сходить сюда. Ну, точнее, я много мест перебрал, но везде толпы народу, или развлечение совсем-совсем мимо наших вкусов, так что… Я подумал, раз ты любишь петь, а я хочу послушать, почему бы не сходить? Это может быть весело! — Весело? — эхом отозвалась Аой. — Но у этой группы все песни грустные, а других я не знаю. Точнее, знаю песни еще нескольких готических групп, но они тоже мрачные. — Так здесь же высвечивается текст, — блеснул оптимизмом Савада, — поэтому можно спеть даже то, чего не знаешь! Найдем потом какие-нибудь песни, которые не вызывают у тебя отторжения, и споем вместе. А пока пусть будет грустная! В конце концов, надо же с чего-то начинать? Почему бы не начать с твоих любимых песен? — «Любое приключение должно с чего-либо начаться… банально, но даже здесь это правда», — рассмеялась Аой, в который раз цитируя «Алису в Стране Чудес», и ее настроение явно изменилось к лучшему. — А ты потом споешь мне свои любимые песни? — Ага, правда, вряд ли они тебе понравятся, это японский рок, но… но вообще, «Lacrimosa» ведь тоже в какой-то мере рок, ну, точнее, металл, но это в какой-то мере близко. Так что… — Просто спой, а причина не нужна. Достаточно одной — я хочу их услышать. Она улыбнулась, потрепала его по волосам, и он, кивнув, окончательно расслабился — напряжение, царившее с момента неудачного вручения цветов, наконец полностью исчезло. Включив музыку, Тсуна, давно уже прослушавший несколько песен готической группы, неизменно загонявших его в глубочайший пессимизм, приготовился вновь поддаться мрачному настроению, но, на удивление, стоило лишь Аой запеть, не глядя на экран, губы его сами собой расплылись в улыбке. Он не знал, о чем она пела, но помнил перевод нескольких строк, что прозвучали в Италии, и сейчас они казались ему на удивление уместными. Аой не хотела говорить с людьми, но держала его за руку. Она не хотела выходить в мир, но смотрела ему прямо в глаза. Она всегда отворачивалась от живых людей, но пела для него. Просто она больше не боялась — его. Как он не боялся ее. И всё вдруг стало на удивление правильным. Бороться со страхом было уже не нужно… Он и сам не заметил, как коснулся кончиками пальцев ее щеки. Голос Аой дрогнул, на секунду песня сбилась, но тут же продолжилась, а он зарылся в разметавшиеся по плечам черные волосы и вдруг подумал, что ведьмы наверняка знали какой-то удивительный секрет, ведь ее волосы были до невозможности мягкими, гладкими и странно холодными, словно принесли с собой холод, застывший на улицах города — где-то там, в другой жизни, такой ненужной сейчас. Тсуна смотрел ей в глаза и чувствовал, как сердце пытается пробиться сквозь грудную клетку, вырвавшись на свободу — а может, оно хотело проломить не одну стену из ребер, а две, чтобы оказаться рядом с бьющимся не менее быстро союзником, тоже решившим побить все рекорды по скорости бега в никуда… Правая рука коснулась щеки Аой, как совсем недавно это сделала левая, и микрофон упал ей на колени — она продолжала сжимать его, но уже не могла петь. Да и не хотела… «Так много людей смотрят на тебя, Но всё же никто не видит тебя таким, каким вижу тебя я. Потому что я сижу вдали, В тени твоего света». Тихий шепот сорвался с ее губ, и Тсуна не понял, что это цитата из еще одной песни всё той же группы. Но понял нечто куда более важное… Он приблизился, еще и еще, сантиметр за сантиметром уничтожая разделявшее их расстояние, заставляя воздух исчезнуть. Ближе и ближе — слишком близко, настолько, что можно было почувствовать ее дыхание на своих губах. Он вглядывался в ее глаза, пытаясь найти хоть каплю сомнений или протеста, но их там не было. Лишь нежность. Бесконечная, всепоглощающая нежность и… Сердце пропустило удар. Пальцы дрогнули, теряясь в плену шелковистых волос, скользя по мягкой бархатистой коже. Тсуна хотел что-то сказать, но не мог. Уже не мог. Мысли испарились. Осталось лишь одно всепоглощающее желание… И ее глаза ответили согласием. Секунда, и тонкие губы коснулись дрожащих, потрескавшихся, таких желанных, пленительных, манящих… Тсуна забыл, как дышать. Он растворялся в этом пьянящем ощущении безграничного счастья, а его губы замерли на ее губах. Веки рухнули вниз, погружая мир в темноту, но та не была абсолютной, в ней вспыхивали яркие блики, искры, молнии, совсем не белые — золистые, яркие, радостные, и вдруг губы Аой дрогнули. Робко и неуверенно, словно боясь совершить ошибку, они ответили, но затем тоже замерли. Тсуна шумно выдохнул, не отстраняясь — он не заметил, как задержал дыхание, и сейчас легкие судорожно пытались восстановить справедливость, возвращая хозяина к жизни. А разум наполнила всего одна мысль. Главная. — Я тебя люблю. Не «ты мне нравишься», сотни раз отрепетированное перед зеркалом, как и вызубренная наизусть речь, не слова, которые японцы произносят почти всегда, считая иной вариант слишком пронзительным, не оставляющим места для манёвра, чересчур эмоциональным. «Aishiteru» — слова, когда-то произносимые исключительно в разговорах о любви к Будде, ведь любовь была слишком глубоким и возвышенным чувством, чтобы отдавать ее людям. Слишком личным. Слишком сокровенным. Но потом их стали говорить тому, в кого верили всей душой, только вот случалось это слишком редко… и Тсуна не думал, что когда-нибудь решится на такое. Как можно признаться женщине в любви, сказав, фактически, что она для тебя всё? Что ты живешь ею, дышишь ею, видишь только ее! Это же просто невозможно… Но он сказал. Сказал и ни на секунду об этом не пожалел. Веки дрогнули, открывая залитый мерным приглушенным светом мир, и карие глаза встретились с серыми, полными растерянности и отчаянной надежды на чудо. Он знал, что должен сказать. — Я люблю тебя. На этот раз уверенно, осмысленно, вкладывая всего себя в каждый звук. И ее губы дрогнули, рождая на свет улыбку — настоящую, без тени боли, тоски или безысходности. Аой вдруг крепко обняла его, прижавшись лбом к плечу, и сдавленно пробормотала: — Спасибо… — За что? — опешил Тсуна, чувствуя, что начинает задыхаться вновь — не от волнения, от счастья. — За то, что ты есть. За то, что ты такой… За то, что ты рядом. Он шумно выдохнул и прижал ее к себе — крепко, настойчиво, но удивительно нежно, словно хрупкую хрустальную статуэтку, готовую разлететься на части от любого неосторожного касания. — Тебе спасибо… за всё. Она улыбнулась, но он этого не увидел — почувствовал. Зарываясь носом в мягкие волосы, вдыхая ароматы сандала и горных трав, Тсунаёши думал, что такого счастья на свете не бывает. Просто не может быть. Он любил, и его любили в ответ. Он хотел быть вместе, и ему отвечали взаимностью. Как такое возможно? Тем более, для него! Но… чудеса ведь порой случаются, разве нет? И у мира, полного кошмаров, наверняка должна быть оборотная сторона! Сторона, на которой чудеса — это норма. Монета просто сделала очередной оборот и показала слишком сильное чудо, настолько уникальное, что он считал его невозможным. Но это его чудо. Его. А впрочем, нет — их. И это главное. Ведь теперь они смогут наконец узнать, что значит настоящее счастье, разве не так?.. — Тсуна… и это ничего, что ты обо мне всего не знаешь? — Он вздрогнул. Монета продолжала полет, переворачиваясь в воздухе — меняя один мир на другой. — Я ведь не рассказывала о своем прошлом… всего. Ты не знаешь… те шрамы… — Ничего, это не важно. Точнее, важно, но… — он запнулся, чувствуя, как на смену эйфории приходит нервное напряжение и беспокойство. — Я подожду. Понимаю, что тебе об этом сложно говорить, так что не хочу торопить. Когда сможешь, расскажешь. Расскажешь ведь, правда? А пока… пока не надо. Не заставляй себя. Время… время наверняка придет, я буду в это верить. Вот. — И ты не обижаешься? — настороженно. — Нет, конечно! В смысле… я хочу знать, очень, но, мне кажется, я тебя и так понимаю, а в чем пока не понимаю — еще пойму. Я ведь так решил: буду тебя постепенно узнавать и понимать, потому что сразу это сделать невозможно, а когда пойму, обязательно скажу тебе об этом. Ты ведь хотела этого… Ну, то есть, ты говорила, что даже я тебя не понимаю и иногда смотрю как-то не так, и я решил, что обязательно это исправлю, только вот сразу невозможно всё узнать, поэтому решил, что буду узнавать тебя потихоньку. Ты не против? — Ты удивительный, — она прижалась к нему изо всех сил и крепко обняла, но Тсуне показалось, что эти объятия на удивление легкие, они совсем не причиняли боли, и он вдруг осознал, насколько Аой была хрупкой. Болезненная худоба, тонкие кости, слабо развитые мышцы рук… Ее нужно было защищать. Оберегать от мира. Иначе, возможно, ее у него отберут, ведь такие случаи, как тогда, в Италии, наверняка повторятся… — Я… я не хочу тебя потерять, — пробормотал Тсуна, и Аой покачала головой. — Не потеряешь. Я ведь обещала. Знаешь… если честно, я не верила, что могу тебе… понравиться, так что той ночью говорила правду: я бы ни за что не поверила, что могу тебя заинтересовать. Но… сердцу не прикажешь. Видела, что ты порой теряешься, не знаешь, как себя со мной вести, хотя хотелось лишь одного: чтобы ты был настоящим, самим собой, а не пытался подобрать верную модель поведения. Я просто… просто хотела видеть тебя, а не кого-то, кого ты создашь ради моего комфорта. И почему-то на следующее утро мечта сбылась — ты стал собой. И хотя порой терялся, больше не пытался под меня подстроиться, не подыскивал слова, которые пришлись бы мне по душе, вместо правды, не старался что-то скрыть. Это было главным. И я почему-то подумала: «А вдруг?» Не знаю, почему, глупые мысли, но… меня ранили, и ты тогда сказал это. Нечто слишком важное. Я просто… Спасибо, что сказал это тогда. Я бы не смогла. Не поверила бы в чудо. И спасибо за то, что сказал сейчас, я очень хотела услышать это от тебя… чтобы больше не сомневаться: счастье может обрушиться даже на того, кто в него не верил. Потому что без подтверждения… я верила, но всё это казалось зыбким, словно воздушный замок, а теперь обрело опору, настоящую, прочную. А я ведь никогда не верила в чудеса… — Я тоже не верил, — пробормотал Тсуна, — поэтому боялся, что не так всё понял. Но решил в походе, что лучше попытаться, чем потерять шанс, пусть даже один из миллиона. — Ты сильный. Всегда был сильным. — Вовсе нет. — Мне виднее, — фыркнула она и, отстранившись, потрепала его по волосам. — Просто я стал сильнее, потому что хотел измениться, оставаясь собой. Как-то так, — смущенно почесав кончик носа, выдвинул теорию Тсунаёши, и Аой рассмеялась. — Скорее, ты вытащил эту силу из глубин собственной души. Слабый сильным не станет, потому что у него в душе нет стержня, он просто не сможет стать полной противоположностью себя самого. А ты развил дремавшее качество, впавшее в анабиоз из-за низкой самооценки, вот и всё. — Ну, может и так, — сдался Тсуна. — Тебе виднее. Друзья тоже всегда говорили, что я не слабый. Но… — он поморщился, опустил голову, а затем замер. Секунда, и, глубоко вздохнув, вдруг прошептал, посмотрев на Аой снизу вверх, не поднимая головы: — Только… скажи, мы теперь вместе? В смысле, официально, по-настоящему. Мы пара? Она опешила. Он смотрел в серые глаза и считывал вспыхивавшие и гаснувшие там эмоции одну за другой, от растерянности и смущения через надежду и решимость к счастью и безграничной нежности. Никому ненужный уже микрофон лежал на полу, комнату заполняли звуки печальной готической мелодии, неизвестно какой по счету, но ее не замечали — важен был лишь ответ, которого ждали с дрожью в пальцах и надеждой в сердце. — Конечно. Если никто не будет против, твой отец или Девятый, например, если тебе это не грозит неприятностями, то да. — Они не будут! — всполошился Тсуна. — В смысле, не знаю, может, им и не понравится, но мне всё равно, это же моя жизнь, как за меня может решать кто-то другой? — И правда, — рассмеялась девушка, явно вздохнув с облегчением. — Просто мафия… я думала, у вас в ходу договорные браки и всё в таком роде, так что ваши боссы могут быть против формулировки «официально»… — Ну и наплевать! — возмущение, смешанное с легкой обидой на начальство, прокатилось легкой волной, меняя голос и заставляя щеки на секунду надуться. — Мало ли чего они там напридумывают! Я не их игрушка! И я буду только с тобой, это я точно знаю, так что пусть смиряются уже сейчас. Вот. Аой рассмеялась. Заразительно, тепло и очень легко, словно сбросила с плеч тяжелый груз. — А ты правда похож на шиншиллку, знаешь? Тсуна фыркнул. — Нет, правда, шиншиллка как она есть! Я… люблю шиншилл. Он замер. Аой смотрела ему прямо в глаза и словно ждала чего-то, а Тсуна почувствовал, как по телу разливается волна обжигающего жара. Приблизившись к ней вплотную, он сглотнул, левая рука вновь затерялась в черных волосах, отпустивших уличный холод, а правая легла на спину, затянутую мягким шелком. Губы дрогнули. Взгляд затуманился. — Можно?.. — едва слышно прошептал он и поймал осторожный кивок в ответ. Сердце пустилось в галоп, обгоняя секундную стрелку, и Тсуна резко подался вперед, боясь, что еще пара мгновений, и уже не сможет на это решиться, несмотря на чувства, затоплявшие душу. «Я тебя люблю. Люблю, слышишь? Так люблю, что не могу дышать», — звенело в голове, а губы наконец коснулись чужих, но таких родных. Перед глазами снова возникла темнота с яркими сполохами теплых искр радости, но на этот раз Тсунаёши не остановился. Робко и неумело, осторожно и бережно он целовал потрескавшиеся губы, такие мягкие, такие нежные, удивительно податливые… отвечающие на его поцелуй. И темнота превратилась в белое марево, словно кто-то разлил лунный свет по ночному озеру, и кроме этой дорожки света ничего вокруг не осталось. Млечный путь поглотил зрение, руки судорожно, крепко, но очень бережно прижимали хрупкое тело, а губы уже не дрожали. Они сплетались в причудливом танце с единственной партнершей, которую не променяли бы ни на кого во всем свете, и два дыхания сливались в одно, становясь единым целым, рождавшим безумное, совершенно дикое сердцебиение, заставлявшее тела крепче прижиматься друг к другу. Его ладони скользили по ее спине, шее, путались в волосах, терялись в складках кофты, широкие рукава безразмерной блузы трепетали, лишенные ветра — ее ладони крепко прижимались к его спине, словно мечтали проникнуть сквозь ткань, кожу, мышцы, кости — обнять саму душу и никогда не отпускать. Время исчезло, растворившись в небытии вместе с пространством. Осталась лишь вечность и затягивающая Бездна, но почему-то сейчас она была наполнена не тьмой, а светом, и он готов был в нее упасть. Всего шаг, и уже мчишься в бесконечность… Тсуна крепко прижался к ее губам, вбирая в себя их тепло, и его язык вдруг скользнул по ним. Он сам не знал, почему. Просто хотелось быть ближе, как можно ближе… Шаг в пропасть. Ее ладони замерли, губы дрогнули, но следующее прикосновение заставило дыхание сорваться с них. Аой прижалась к нему изо всех сил, и ее губы приоткрылись. Они падали в пропасть вместе. Легкая судорога — его пальцы, запутавшись в волосах, слишком длинных и таких мягких, прижали ее еще ближе. Поцелуй стал глубже, ярче, эмоции захлестнули, и уже не было ни его, ни ее, только один-единственный организм с двумя сердцами, бившимися в унисон. А может, одним сердцем, разделенным на две половины?.. Он не помнил ничего, только чувствовал, что готов сгореть от счастья — всепоглощающей эйфории, сметающий само бытие. А может, и его самого?.. И точно знал, что Аой сгорает вместе с ним. Ведьмы ведь всегда сгорают на кострах, вдоволь натанцевавшись на углях перед демоном, которому продали душу! И, возможно, там, в загробной жизни, они с этим демоном будут вечно танцевать прекрасный вальс, скользя босыми ступнями по льду — огня им хватило и на земле… Что ж, если для того, чтобы танцевать с ведьмой, надо стать демоном, он станет. Уже стал. И их танец начался там, в Италии, когда он убил человека, не почувствовав и тени вины. Всё правильно. Так и должно быть. Для тех, кто живет в Кошмаре, Чудесами могут быть лишь танцы на льду. И они станцуют. Они ведь уже сгорели… Он нехотя отстранился, почувствовав, что дыхание окончательно сбилось, и приоткрыл глаза. Аой тяжело дышала, сжимая его рубашку. Когда ее ладони успели скользнуть ему под жилетку?.. Не важно. Важна была лишь она… Отчего-то казалось, будто Аой слегка пьяна, и Тсуна улыбнулся — он и сам наверняка выглядел не лучше. — Люблю тебя, — шепнул он прямо во влажные, приоткрытые еще губы. Она улыбнулась. — И я тебя. Какая разница, попадешь ты в Ад или в Рай, если будешь держать за руку того, кто готов упасть с тобой даже в бесконечно темную Бездну? Он крепко прижал ее к себе, зарываясь носом в спутанные волосы, и глубоко вздохнул. Аромат сандала защекотал ноздри привычными сладковатыми нотками, и Тсунаёши пробормотал: — А почему всегда сандал? — Потому что перед сном я жгу ароматические палочки с ароматом сандала, считается, что это божественный аромат, успокаивающий души как живых, так и мертвых, — ответила Аой куда-то ему в плечо. Тсуна рассмеялся, то ли от странно звучавшего приглушенного голоса, то ли от того, в каком положении Аой говорила, даже не пытаясь отстраниться, то ли от очевидности ответа, который почему-то не приходил ему в голову. — А я не знал. — Еще узнаешь. Как и я о тебе. Я ведь тоже многого не знаю, Тсуна… — Я всё расскажу. Всё, что захочешь, — пообещал он, начиная осторожно поглаживать ее по спине. Теплый шелк сливался с гладью волос, и ему казалось, что этот удивительный тандем совершенно волшебен, ведь ладони согревало нежным жаром, пробегавшим по нервам и погружавшимся в душу, заставляя мурашки мчаться по спине. — Хочу знать всё. И важные вещи, и мелочи, сущие пустяки, вроде любимой марки газировки и какой была первая прочитанная тобой самостоятельно книга. Глупо, но хочу знать о тебе совершенно всё… — Понимаю, — улыбнулся он и подумал, что больше всего на свете сейчас хотел бы узнать всё об Аой. Но он потерпит, обязательно дождется, когда она сможет ему рассказать, когда ей будет не так больно вспоминать о том, почему она презирает отца и не любит мать, почему живот расчерчивают огромные шрамы, и почему она так часто Очищала ведьм, словно специально искала огонь… Он подождет. Сумеет дождаться. И когда-нибудь она поверит ему без оглядки, так сильно, что сможет рассказать даже то, о чем боится вспоминать. Когда-нибудь она сумеет впустить его не только в свою душу, но и в свое прошлое, поверив: оно не вызовет отторжения. Когда-нибудь… Воздух резко покинул легкие, с шумом вспарывая реальность. Тсуна закусил губу и зажмурился. — Я буду ждать, — тихий шепот и крепкие объятия, полные надежды на очередное чудо. — Я… постараюсь. Он закрыл глаза. В сердце вонзилась раскаленная игла, но Тсунаёши подумал, что если между ними и стоит еще какая-то стена, он просто должен ее убрать. И он сможет. Обязательно сможет. Надо лишь дать Аой понять, что ему можно верить и что сам он принимает ее полностью, вне зависимости от событий прошлого. Но эта дорога была слишком долгой… И всё же он должен был ее пройти. Ведь иначе они не смогут стать по-настоящему счастливы. А Тсуна хотел найти это счастье. И хотел, чтобы Аой в него верила…