Ynys Afallon Insula Avallonis ᚛ᚓᚋᚅᚓ ᚐᚁᚂᚐᚆ᚜
«Остров Яблок», третье огамом. Подивился Шотландия: огам был тайною. Когда тётка взялась учить их латинице, он был мал, и Ирландия выдумала для него простые письмена, чёрточка вниз, другая вбок. Так они подписывали себя, высекали в камне имена почивших или заклинания. Могла ли вечно снулая Уэльс разгадать, запомнить? Но вот, начертанное мелом: Авалон. — Он был нашим дядею? Так? — Был и есть, — ответствовала Ирландия над плеском вод. — Авалон, плавучий Яблочный Остров. Материн да тёткин брат. Ушёл в западные моря прежде, чем ты говорить научился. Отец хотел его воротить, только не сумел достичь поросших клевером берегов ни в ладье Святого Брендана, ни с Мел Дуном. Она опустилась перед Уэльс на холодные камни, расправляя плащ. Взяла её ладони и мягко пропела: Есть далёкий-далёкий остров, Вкруг сверкают кони морей, Прекрасен бег их по светлым склонам волн. На четырех ногах стоит остров, На ногах из белой бронзы. Приметил Шотландия: мелькнуло что-то в подёрнутых ряской глазах Уэльс. Озарилось круглое лицо её, стало разумным. Птичкою склонила она голову и запела в ответ: Там вином слились рассвета струи и гагат ночей, Тем вином уж много лет хозяин почует гостей. Печально и нежно, и рокот волны заглотил оконечья слов. Слушать её не было в новинку, но было непривычно. Ирландия пригладила Уэльс пушистые косы и закончила: Милая страна, во веки веков Усыпанная множеством цветов. Там неведома горесть и неведом обман. И вновь померещилось Шотландии в зелёных глазах Уэльс, чего не было там, быть не могло… а после вспыхнули они магией. Обернулась она кругом, будто теперь только поняла, куда попала, и вдруг зажурчала ночною сказкою: — Слушайте, дети Миля, слушайте! Три важнейших события было в мире: Потоп, распятие Спасителя и день Суда, что ещё случится. Трое спят королей, ещё проснутся. Три было острова, один ушёл за море, но вернётся. Слушайте, дети Миля, слушайте! — Смуглый перст её качнулся от Ирландии к Шотландии и назад, а другой рукою накрыла она половину своего лица. — И эта Тропа в третий раз отстроена будет, в третий разрушена. На запад, они уйдут на запад. Три древа. Три камня. Три беды. Три… Тут лицо её утратило краски, открытый глаз помутнел. Стихла Уэльс и стала как прежде: безмолвная да неказистая. — Думаешь, она фейдельм-ведунья? — негромко окликнул Шотландия сестру, мысля про себя: «Думаешь, сбудется?». Но Ирландия не знала. Зимние волны ревели от голода. Стали Шотландия с сестрою плечо к плечу, вновь смотрели за море на земли Матери. И казалось Шотландии, рождённому здесь, на Отцовском острове, что глядится он в своё лицо — протяни ладонь, коснёшься. Но волны шипели и пенились, разрезая берега, оставались на пальцах брызгами. А потом пришло лето.○●○● ◯ ●○●○
Ночь на первое мая бродили по лесу, ломая цветущие ветви. Меж чёрных стволов метались огони факелов и масляных плошек, перекликались голоса. Было зябко, оцарапанную кожу саднило да сладко тянуло у сердца. К рассвету Шотландия с Ирландией занавесили ветвями двери всех помещений в поместье Отца — и солнце Белтайна взошло. Его встретили кострами и песнями: Великолепен его лик, Так сияет Длиннорукий Луг! Искры горели на рыжих ресницах Ирландии и тёмных Матери, когда умывались росой, а рубаха Шотландии измокла: во, отжимай! Потом всей округой ходили через пламя и водили по тлеющим головням скот. Местный священник отслужил молебен о плодородии земли, трижды обошёл поле посолонь, и тогда в костёр — тихонько, дабы не приметил — бросили конские череп с костями. Теперь лето будет добрым. Ирландия увела Шотландию и Уэльс уже с ярмарки, заливаясь хохотом и пытаясь закрыть им уши: народ кинулся с прибаутками раздевать майских короля с королевою. Увернувшись от рук сестры и кое-как отсмеявшись, Шотландия спросил: — Пора? — Да, так, — всё ещё красная, выдохнула она. А пора было выпроводить Уэльс в её земли. Белтайн был большим праздником: в этот день народ Матери впервые сошёл на остров, на Белтайн была и её свадьба с Отцом, а позже родилась Ирландия. Оттого давали вечером пир. Ждали Британию с новым мужем и новым дитя — ни к чему Уэльс, дикой и странной, мешать под ногами. Была ещё причина, думал Шотландия, только спросить забывал. — Идём через туманы? — понадеялся он: так было бы скорее. — Нет, — отрезала, смахивая локоны с горячих щёк, Ирландия. — По морю в куррахе. Она не любила заходить в волшебные миры сидов глубоко. В детстве как будто играла там, но не теперь. Шотландия и смекнул: ей отчего-то нельзя. Толку же препираться! Море жгло глаза бирюзой и пело с майским ветром. Когда лодка выплеснулась на британский берег, Уэльс тихо защебетала на своём языке. Они не стали вслушиваться. Вытянули посудину на песок — ноги обдало мурашками и пеною — потом убрали парус и обошли кругом, пошептав для отвода глаз, а после начертали по борту заклятия влажными пальцами. — Готово! До маленького дома Уэльс, что в Аберфрау, было недалече: направо по заросшим тенями и вереском холмам, мимо пляшущих крошек-сидов и вот оно, королевское поселение. Пока дошли, одна из сидов угнездилась у Шотландии на макушке, Ирландия нарвала букет белых нарциссов и даже Уэльс как будто повеселела. Здесь тоже встречали Белтайн, Калан-Май по-местному. Со всех сторон звучало пение и мелькали цветущие ветви боярышника. Над головами пляшущих вонзалось в небо майское древо, ниже по холму располагались сидения барда и музыкантов, звуки дудочек и кро́ты уносили вскач. Шотландия с Ирландией подхватили Уэльс и, с хохотом нырнув сквозь двойной хоровод, бросились к домам. Кто-то окликнул их как чужаков — оборачиваться не стали. От острова Отца отличалось немногое. Те же круглые жилища с высокими соломенными крышами и постройки для скота, за частоколом деревянный дворец короля, чуть в стороне церковь, а ещё поотдаль баня. Бани на землях Уэльс были всюду, много чаще, чем на отцовском острове, и Шотландия мог поручиться: омовения её люди любили что те утки. Были в её краю туманных холмов и другие дива — дороги из камня, руины крепостей, останки домов с колоннами и каменные стены вкруг сёл. А в сундуках Уэльс находил он себе самые замечательные игрушки. Дверь поддалась со скрипом. Изнутри дом пах застарелой гарью, но они впустили за собою лето. Маленькая сида вспорхнула с волос Шотландии под потолок, а Уэльс внизу закачалась в такт, переступая в пятне света. — Пусть их! — махнула Ирландия и взялась раскладывать на столе и лавках собранные нарциссы. Шотландия прошёлся по дому: снял и опять повесил лук, пересчитал короткие детские дротики, потрогал струны на кро́те и нырнул головою в сундук. Так, кукольная посудка, кус парчи, игрушечная мышь из кожи и горсть янтарных булавок… а это что? Он вынул на свет глиняную лошадку с колесиками. Взвесил на ладони, присмотрелся. Ну точно! — Глянь-ка! Ирландия выглянула у него из-за плеча: — А! У Тонио похожая. И верно, Испания хвастал такой, когда рассказывал о покойном деде. И на брюшке была латынь… вот она! Шотландия поводил пальцем по выпуклым буквам, сложил в слога: — «Эта забота останется нашим внукам»… Нет, Тонио говорил… «Пусть о том помнят потомки». Так? — Умница! — Ирландия взлохматила ему волосы и вернулась к своим цветам. Испания объяснял значение надписи, но Шотландия не запомнил или же не понял: общаться тоже приходилось на латыни. Он ещё повертел найденную в сундуке игрушку — как только попала к Уэльс? — и решил: — Хочу себе! — Возьми, — откликнулась Ирландия. — Пусть Морканта делится. Говорят ведь, какой рукой отдаём, той и получим. Сквозь дверь доносилось пение: Наступает Калан-Май, Калан-Май! Решив, что больше интересного не найти, Шотландия шагнул за порог. Вдруг Ирландия вскрикнула за спиною, а правую руку его словно ужалило. Шотландия ахнул: — Что?.. Рукав его рубахи был распорот. В прорехе выступила кровь, а справа в земле дрожало древко дротика. Шотландия отшатнулся. С пальцев побежали тёплые капли. Из двери вылетела Ирландия, схватила его за кисть. — Благой Господь! Лишь царапина! — Губы её дрожали. — Надо омыть! — Ты бросила? — Нет, Морканта! Ей… ей не понравилось, верно, что ты взял игрушку. Глиняная лошадка валялась у них под ногами расколотая. Шотландия осторожно заглянул в дом и злость смешалась с удивлением. — Что с ней? Уэльс лежала на полу ничком, и маленькая сида непрестанно кружила возле. — Я толкнула. Увидела, что она схватила дротик, и толкнула. Обсуждая теперь месть, они воротились в дом. Обхватили Уэльс за плечи, усаживая. Кончик носа у той покраснел, а глаза были крепко зажмурены. А потом у неё хлынула кровь. Уэльс закричала. В ужасе они склонились над нею, шепча заклятия, но кровь бежала у неё из носу на песчаный пол и никак не прекращала. Крылатая сида пискнула и метнулась в сторону, а потом у двери раздались голоса: — Камри! Камри! Двое мужчин вбежали, выкликая Уэльс на своём языке. — Она ранена, Идвал! — прогремел один. — Неси её к лекарю, — приказал тот, чья яркая одежда выдавала знатное происхождение, и первый подхватил Уэльс, бросился прочь, оставляя на полу тёмные пятнышки её крови. Его повелитель задержался. — Дети скоттов! Вы такие же как наша Камри? Не из числа смертных? Вопрос показался чудны́м. Шотландия поднялся, потянув на ноги беззвучно всхипывавшую Ирландию. — Мы не люди, так. Знатный чужестранец кивнул и будто для себя пробормотал: — Два дракона под Динас-Эмрис, кража младенца Придери… Если злу и до́лжно прийти в Британию, всегда на Калан-Май. — Тут он возвысил голос. — Юные скотты! Возвращайтесь на свой остров. Вам не место в Британии. Шотландия крепче сжал ладонь сестры и вытянул шею, страраясь казаться выше. — Не тебе решать! Здесь наши люди и наши королевства. Косулье лицо незнакомца потемнело. — Быть может. Но проснутся три спящих короля. Они поведут за собой народ, погонят и вас, бесстыдных убийц, и диких саксов, проклятых и ненавидимых Богом и людьми. Будет единая Британия покорной Господу, как было при Риме, о вас же не останется памяти. Со странным отвращением человек осмотрел, казалось, его с Ирландией волосы, и Шотландия впервые устыдился их цвета. А потом тот ушёл, оставляя ему клокочущую горечь. — Идём, — тихо позвала Ирландия, и Шотландия послушался, не способный отвечать. Лишь на берегу едкое чувство покинуло его. Прибой сверкал, обдавая песок и чёрные камни. Ирландия шагнула на них, замочив подол, и склонилась омыть ладони. Шотландия глянул на свои и увидел чешуйки спёкшейся крови, а выше — присохший к коже рукав. Он последовал за сестрой, и холодные брызги осыпали низ рубахи. — Не говори о Морканте дома на празднике, — сипло велела Ирландия, не поднимая головы. — Никому не скажу! — с жаром обещал Шотландия, но сестра от чего-то осерчала: — Нет! Не говори при тёткином муже! Она прячет Морканту от него! Шотландия не знал этого, но не удивился, будто давно догадывался. Только вот… — Зачем она её прячет? Ведь дядя… — Красивый, да, — выдохнула Ирландия. А кто красив, тот и добр. «Да ведь не всегда, — подумалось вдруг Шотландии. Мать рассказывала ему о Бресе, прекраснейшем из её королей, что однажды принёс сидам много зла. — Муж тётки высок, светловлас и весел. Так зачем невеселы её глаза?». Но дядя был хороший друг Отца, а значит, был добр. Кожаная лодка качнулась от берега. Ветер наполнил паруса, раздул пузырями плащи и рубахи. Опять расцвёл май. Ирландия запела, а Шотландия посвистел своей Несси, и чёрная кобылка вынырнула средь волн. С лёгкими сердцами ступили они на берег Отца. Дома ждал пир.○●○● ◯ ●○●○
Отец любил пиры, а смеялся так, что все подхватывали. Много воздвиг он заезжих домов для гостей. Отмечать Белтайн собирались в одном из таких: круглом да широкобрюхом на перекрёстке семи дорог. Семь у дома было входов, семь очагов и семь котлов. А на ответственном за дом муже, тучном добряке-хозяине, лежали гейсы — особые колдовские запреты — но сколько было у хозяина тех гейсов, никто не ведал. От огня лоснились лица и жирно блестело мясо в котлах. — Ну, не налегай! Что попалось, ешь! — в шутку строжился хозяин, но вопреки обычаям не мешал, если Шотландия тянулся в котёл повторно. — Не скупись, друг! — кричал Отец над гулом голосов. — Подай вина, что я привёз с земель дальней Бельгики! — И домашние рабы спешили наполнить кубки. Отец сидел об руку с тёткиным мужем, воином статным и ясноглазым, и меж ними плескалась сердечность. — Ты напрасно дал крестить сына римлянам, — говорил Отец, обнимая того за плечи. — Я бы сам крестил его, не хуже чем окрестил тебя. Дядя улыбался и что-то отвечал в кубок. Ребёнок, о котором шла речь, ползал подле них в разбросанных на полу подушках. Он был мил со своими ямочками и пушистым золотом волос, но говорить пока не умел, лишь пускал слюньи и цеплялся за всё, чтобы удержаться на ножках — Шотландии он быстро наскучил. Крёстная, приметил он, тоже не одаряла сына вниманием. Крёстная Британия, маленькая и смуглая женщина похожая на Мать, сидела в стороне и казалась непривычно тиха. Мать тоже: угрюмо подливала дяде в кубок, но Шотландия расслышал слово «дань». Ему стало неспокойно. Он скользнул под стол к хозяйскому псу — и так набарахтался, подставляясь под лапы и мокрую пасть, что едва мог вдохнуть. Только когда услышал голос сестры, глянул наружу. Ирландия сидела за арфой, а другие музыканты внимали поотдаль. Сестра пела: Я восстаю ныне силою любви Херувимов, силою послушания Ангелов, силою служения Архангелов, силою надежды воскресения и благовоздаяния. Волосы красным золотом горели на её плечах, а голос лился в сердца майскими водами: Я восстаю ныне силою Небес, светом Солнца, глубиною Моря. Шотландия знал слова молитвы: Ирландия любила её, говорила, впервые так спел для неё святой Патрик. Она пела, и хотелось захлёбываться от восторга. Христос со мною, Христос предо мною, Христос за мною, Христос во мне! Когда сестра закончила, все зашумели, восхваляя её дар. Шотландия видел, как дядя подошёл, говоря что-то под звон кубков. Ирландия отпрянула. Всё случилось быстро: лицо её исказилось, она ответила, а потом дядя замахнулся и влепил ей пощёчину, да так, что Ирландию отбросило навзничь. У Шотландии пережало под рёбрами. Кто-то ахнул, кто-то закричал, скрипнули лавки. Распростёртая в своих алых локонах, Ирландия поднялась на локте… а потом запела громко и зло и глаза её вспыхнули колдовским огнём: Смерть, смерть, короткая жизнь Оффе! Пусть копья в битве поразят тебя, Оффа! Оффа мёртв, Оффа в земле, Под насыпями и валунами быть Оффе! Сперва стало тихо… а потом дядя завыл, заметавшись на месте, огромный и страшный. Свет упал на лицо его, и стали видны три проступивших на щеках волдыря: малиновый волдырь позора, зелёный порчи и белый изъяна. Кругом захохотали. В Шотландию словно вселилось что. Он смеялся как от щекотки, всхлипывал, повалившись на устланный тростником пол и задыхаясь. Сверху раздался рёв пуще прежнего, и колдовской смех развеялся. Дядя бросился на Ирландию — сильная рука протянулась над морем, царапая землю, разрушая монастыри. Со всех сторон закричали: — Оружие со стен! В бой! Смерть врагу! — Нельзя! Не под крышей заезжего дома! — Позор! Позор! Словно в чаду Шотландия обернулся, ища глазами Отца, и тут увидел на полу тёткиного сына. Подхватил его, и странно: на вес тот показался тяжелее, чем с виду. С младенцем на руках он бросился к дяде. — Вот тебе! Пусти сестру, не то… Его хрип и не услышали бы в шуме, но кто-то рядом завизжал: — Нет! Артур! Тогда он кинул ребёнка в огонь. Шотландию толкнули, и он упал, сбитый с ног. Вскинул голову и увидел, как младенец заходится криком на полу, а рядом склоняется крёстная. Подвели ли его руки или Англия впрямь был тяжелее человеческих детей — добросить до очага Шотландия не сумел. Всё закрыли рыжие локоны. — Бежим, Скотт, бежим! Ирландия дёрнула его, поднимая, и они побежали. Из дверей, потом со двора — и по дороге, скорее! Сердце клекотало у горла, а за спиною слышались окрики и лай псов. Они не решались обернуться. За поворотом мерцала дымка. Не разжимая рук, они скользнули в неё, что в миску молока. Крики позади стали громче, а перед глазами отовсюду всплывало обезображенное лицо тёткиного мужа — вот-вот догонит! Вдруг ладонь Ирландии потянула назад. — Стой! Но Шотландия впился в её пальцы и продолжил бег, увлекая за собой. — Нет! Заклинаю, стой! — Ладонь Ирландии выскользнула из его, и сестра закричала вслед отчаяннее: — Стой, Доннахад! Приказываю! Это гейс! Только страх обуял его, и он не сумел. Метались в тумане страшные тени, а он уже чуял в волосах дыхание преследователя. — Стой, стой! — далеко позади, но Шотландия бежал в светящейся млечной дымке, не видя пути. Высохло во рту, и холодно стало под рёбрами. А потом он запнулся и упал на четвереньки. Он оказался в болоте. Ладони и нагие под рубахой колени утопали в стылой жиже, а когда попытался подняться, обнаружил рядом на плаву что-то маленькое. Поднёс к лицу — это был обугленный кусок белтайнского хлебца. Но ведь он помнил наверняка: когда утром катали хлебцы с горки, его был цел, а после и съеден! Злая примета. Рядом раздалось лошадиное ржание. Шотландия сжался, оборачиваясь… мимо, окатив его болотной водой, промчался всадник. Ржание повторилось. Теперь в тумане пронеслась троица алых конников, плащи реяли за спинами полотнищами. В третий раз заржала лошадь. Шотландия не сразу увидел её: та была вороной, и только когда вбежала в мерцающий туман, он разглядел. У ездока не было головы. — Господи, помилуй! — Шотландия попятился, ладони заскользили в тине. А безглавый Кром Круах развернул коня и пустил прямо к нему. — Иисусе Христе! Сверкнуло. В небесах над зловещим всадником мелькнул силуэт: фигура с закруглённым на конце посохом ударила по стоячему мегалиту. Лошадь Крома загарцевала, будто вознамерилась сбросить наездника, отчаянно захрипела — и тут Шотландию со всех сторон накрыли огромные крылья. Пух полез в глотку и в нос. «Аисты!» — подумалось Шотландии, но нет: журавли. В отвращении попытался он выбраться, забился отчаяннее… и провалился куда-то. Он лежал на спине, и над ним сияло ночное небо. Звёзды срывались и падали в траву под тихий напев арфы, одна легла на ладонь — пять хрустальных лепестков, а в центре светящиеся тычинки. Радость искристая как благоухание затопила Шотландию: то, что казалось ему звёздным куполом, было кронами волшебных яблонь. Где-то плакала арфа, он поднялся и отправился на зов, раздвигая серебристые ветви. Музыка стала громче: под развесистым древом ласкала струны тёмнокудрая королева. На коленях её умостил голову спящий король, а на поляне за спиною резвились сиды. Шотландия шагнул туда из-за яблонь. Маленькие сиды в светящихся венках бегали наперегонки. — Ещё! — пронеслось меж них. — И пусть чёрная свинья без хвоста заберет последнего! Раз, два, три! Все бросились в рассыпную, лишь одна застыла, не сводя с него огромных мерцающих глаз. Отблески от венка играли на нежном лице её и локонах, но не сразу Шотландия узнал… А Уэльс прямо перед ним смотрела в упор как никогда по Иную Сторону туманов. — Доннахад ап Миль? Зачем ты здесь? Только он не знал ответа. Позади раздался лай. — Нет! Не надо! — выкрикнула туда Уэльс. Странные глаза её распахнулись шире: — Тебе не место здесь, сын Миля! Возвращайся домой! И Шотландия побежал. Обгоняя красноухих псов, мимо королевы и спящего короля, через сад и дальше по болоту: там, где армии скоттов, пиктов и бриттов схлеснулись с англами Нортумбрии. Ничком упал он на стылые камни и долго пролежал так, чуя дрожь во всём теле. Было черно и тихо, и только где-то внизу шорохи моря вторили его дыханию. Наощупь нашёл он обрыв и заглянул. Колдовской туман клочьями висел над бездной, а в самом сердце дрожала фигурка. — Доннахад! — доносились рыдания. — Где ты, Скотт? Он потянулся вниз ладонью, но светящийся туман качнулся, отступая. Ему не выйти к сестре этой дорогой, догадался Шотландия. Страх сдавил изнутри: она ведь наложила на него гейс остаться, а он убежал! — Доннахад! — всхлипывала Ирландия в тумане. — Вернись! Только он не мог: родители учили, магия всегда берёт плату. Раскалённым угольём обожгло чувство доселе неведомое — одиночество. Шотландия нащупал камешек и швырнул со скалы. По щекам текло, и некому было устыдить; сквозь слёзы он и не заметил, как туман окутал его. Ещё камешек. Боль прошила плечи, руки ширились, разрастаясь до небес, горячо и сыро стало под ногтями, пока он швырял и швырял во тьму каменные глыбы… А потом Шотландия бежал по ступеням выстроенной им на краю миров Тропы, спотыкался, и так целую вечность — пока не упал в объятия Ирландии. Она обхватила его, что сделалось больно: — Живой! О, Скотт! Шотландия захрипел, уворачиваясь, но она впилась ногтями ему в руки: — Поклянись больше не оставлять меня! — Опухшее лицо её склонилось прямо над его. — Я клянусь, Эрин! Клянусь! Но Ирландия задыхалась от слёз. — Не плачь, я здесь! — попытался Шотландия успокоить, только она замотала головой: — То, как ты пропал… Всё моя вина. Я прокляла тёткиного мужа, забежала глубоко в туманы… Это гейсы для меня! Быть большой беде. Он не знал, как возразить. Туман бледно мерцал, то подсвечивая, то погружая в ночь Тропу Великанов и едва не разделившее их с сестрою море. — Что тёткин муж сказал тебе на пиру? Что служилось? Ирландия закрыла лицо, зарыдав ещё горше, и он не стал распрашивать. Пока добрались домой, продрогли так, что Шотландия не чувствовал собственных стоп. Во тьме сперва и не разобрали, что вышли не к заезжему дому, где пировали, но к отцовскому поместью. — Мы свернули не туда? — удивился Шотландия. — Смотри! — ахнула Ирландия, как зашли во двор. От ворот до самого входа щерили рты вырезанные из репы подсвечники. Шотландия с сестрой переглянулись, и предчувствие золою упало на язык. На пороге стоять не к добру, они толкнули дверь… Огонь в очаге трепетал, и кованые псы дровяной решётки скалились как живые. Живыми казались и люди за столом — но Шотландия мог видеть прямо сквозь их спины. Мать с Отцом обносили призраков едой. — Тебе, Кейсар, — тихо говорила Мать, ставя миску. — Тебе, Партолон. Тебе, Немед. С праздником. Ешьте и приведите наших детей. «Мы здесь!» — хотелось закричать, да губы озябли. Гости ели, родители ставили еду, и дрожала в пальцах Шотландии влажная ладонь Ирландии. Долго ли, коротко, запел петух. Растаяли тени — осыпались ложки, опустели скамьи. — Мама! — захрипел тогда Шотландия. — Папа! — И заплакал будто дитя, а большая и рослая Ирландия вместе с ним. Родители едва не задушили их в объятиях. Время в разных мирах течёт инаково. Крутится у людей колесом, лето за зимою, день за ночью. Не так под сенью монастыря: копьём летит от изгнания перволюдей до Потопа, потом к рождению Спасителя и вперёд. У сидов же времени нет. Лишь в особые праздники три порядка смешиваются, и творятся тогда добрые ли злые чудеса. Убежал Шотландия на вторую ночь лета, а вернулся — впервые увидел, для кого оставляет Мать угощения на Самайн. Снова в мир людей пришла зима.