Предание о Тропе Великанов

Песок румянился в первых лучах, а волны были серыми от нападавшей за ночь звёздной пыли. Узкая ладья с нарисованными по борту глазами причалила, и чужестранцы перекликаясь сошли на берег. Среди прочих была женщина в полосатом платке, самая странная из встреченных Шотландией донесь: улыбнулась ему, и по загривку мурашки пробежали. — Мир тебе, дитя Оловянных Островов, — изрекла она на чуднóй латыни. — Долог путь на край ойкумены. И хотя была невысока и смугла, а значит некрасива, Шотландия глазами прирос: «Будто я у волшебного тумана… будто все зимы и лета, что были, в лицо мне смотрят. Отчего это?». Сзади прозвучало: — Воистину долог. Отец! — Миль. — Египет перевела взгляд, и Шотландия дохнул свободней. Отец шагнул из-за его спины, и складки плаща взметнулись по ветру волною. Египет протянула длань, распахнув другую у лица, и Отец зеркально повторил, сплетая с ней пальцы. На узком запястье мелькнул знак — полукрест и круг, Шотландия видел такое у её монахов — но кисть Отца накрыла медную кожу. — Мир тебе и духу твоему. Я ждал, — сильный голос сорвался в хрип. — Знал, однажды ты явишься. — И вот я явилась. Но Отец словно не слышал и стоял так, возвышаясь над всеми, пока Египет сама не отняла руки. С ним творилось неладное, это поразило Шотландию больше гостьи или диковинного её приветствия. Они оставили монахов разбираться со скарбом, и, пока шли втроём к холму Ушнехта, слышали отовсюду боевые крики. Быть войне, догадался Шотландия, и в груди пережало. Мать встречала их у ворот — тёмная как грозовая ночь. Ирландия, выше её на голову, переминалась рядом. — Что это, Миль? — в голосе Матери клокотали дальние раскаты. Отец стиснул в руках копьё: — Гостья, Дану. Собери на стол. — Хоть бы и гостья, — отвечала Мать на своём языке, — не пущу на порог. Не дам ни еды, ни крова! Тут ветер, бывший частью её народа, захлопал одеждами — видать, рассердилась она сверх меры. — Дану! — возвысил речи Отец. — Если и вправду не найдется приюта, сам уйду искать его в чужих краях. Да не упрекнут меня в попрании гостеприимства! Что страшнее отказа путнику, что позорней? Сквозь вихрь собственных волос Шотландия перехватил взгляд Ирландии: ужас в глазах. Но унялся ветер, и тихо отвечала Мать: — Жестокий ответ. Хоть и не желаю, пущу её. Однако придётся ей ждать у порога, пока соберу на стол. — Нетрудно! И Отец обратился к Египту на латыни, смахивая с чела огненные пряди: — Нужно нам подготовить дом для достойного приёма. А покуда мой сын покажет тебе острова. Скотт! Покажи гостье Улад да И. Хотел Шотландия перечить, только не решился. А Египет обернула безмятежный лик: — Скотт? — И впервые в голосе её колыхнулось что-то… любопытство? Но возгласила Мать: — Доннахад имя ему! Доннахад, именем сим крещён! И гладко улыбнулась Египет: — Ступай же, Доннахад, я следую. Он повёл её на север, в Уладскую Пустошь. Жёг спину взгляд её, а люди в селениях кричали по-прежнему — видно, Мать с Отцом продолжали ссору. И хотел бы Шотландия ожесточить сердце своё, но не умел, ибо с каждым шагом теплело оно. Он любил Улад. Гойделы Отца и пикты Матери правили этими землями и собой вперемешку, и сиды не таясь жили среди смертных. Здесь Шотландия появился на свет, а туат скоттов переплыл море к британскому берегу. Здесь была Тропа Великанов, соединявшая оба острова. Они вышли к озеру — одному из тех, что возникли, когда вождь Финн Мак­ Кумал бросал за море комья земли. На тёмной глади лебеди купали шеи в поисках пищи; Шотландия покрошил хлеба, и они заклекотали у берега как ручные. Египет ждала в молчании, но на губах её мерещилась ему улыбка. Со стороны монастыря лился звон. — Здесь, — сказал Шотландия, когда поднялись по тропинке. — Се первые из твоих людей лежат. Семь холмиков поросли фиалкой нежно-голубой как вешнее небо. Египет осенила чело знамением и коснулась могильного камня: огладила резвящихся на сером лососей и скользнула пальцами меж рун огама (Вырою здесь я могилу и славный насыплю я холм), мимо Христовой хризмы — к вписанному в круг кресту. Подняла собственное запястье — крест и круг на медной коже — да вперила в Шотландию пытливый тёмный взгляд. Шотландия отчего-то зарделся. — Я резал. — Кивнул на камень. — Отец велел… и вот. На устах Египта замерцала улыбка. — Талантливый узор. Иного ли и ждать от гиперборейца. Он не понял, но догадался, что это похвала. Крачки кричали над волнами, то взмывая в синее, то камнем исчезая в дымке — когда вышли в проём меж скал, вся Тропа Великанов показалась Шотландии белёсой от тумана и пены прибоя. Он стал взбираться по камням, избегая тех, где скопилась будто в чашах вода. Обернулся: парою ступеней ниже Египет склонилась над шестигранниками свай, вбитыми ещё вождём Финном. Она перехватила концы полосатого платка, видно, почуяла взгляд. — О кропотлив архитектор, путём Имхотепа идущий. Но он не знал её слов и не нашёл ответа. Отец велел показать ей И: остров Святого Колумбы, где селили её монахов. Шотландия сглотнул солёный ком. — Морем долго, есть иной путь. Дай руку и не отпускай. Подумал ещё и добавил, как порою сиды тем, кого чаяли вернуть в подлунный мир: — По Ту Сторону тумана ни слова! Лишь со мной, и когда другие не слышат. А то не вернёшься! В уголках её глаз затаилась улыбка. — Ничего. Шепсес анх молчалив, дитя. — Кто? — не удержался Шотландия. — Сфинкс. Сфинга… да, так она звала меня. Он попытался ещё: — Звала? Кто? — Много было имён. Из всех она любила Эллас, Эллада. Здесь Шотландия уяснил, наконец, что не разумеет её наречий и спрашивать без проку. Ладонь её оказалась сухой и горячей, а сама она чуть ниже его роста. Они ступали в мерцающей пелене и слушали: то близкое пение, то щебет птиц, а то колокольца там, где уверовавшие во Христа сиды славили имя Его. И чудилось Шотландии, что ведёт он за руку не земную жену, но все ночи мира, и странно ему было от этого. Он потянул её из туманов раньше места, где кончалась Тропа. Обернулся, напуская на себя важный вид. — Теперь, коли желаешь, говори! Туман за спиной Египта серебрился рукотворным покровом, а улыбка на губах её была мягкой. — К чему слова тем, что вдвоём приподняли покрывало Исит. Как ему было понять? Шотландия помедлил немного да и повернул прочь, к монастырским постройкам. Небо над ними рябило, а ветёр нёс с моря крики птиц. Они спустились с холма, царапая ноги о мокрые после дождя камни, и у подножья их встречал вытесанный из камня крест в круге — верный знак монастырской земли. «Вот я и на И», — зябко обхватил себя под плащом Шотландия. — Кто это там? Он обернулся. Внимание Египта было обращено в сторону круглого поселения-рата, где сновали крестьяне и дети мелькали средь рыжих коров. — Миряне. Жёны и семьи монахов живут среди них. И монахи возвращаются к ним из келий, когда кончают молитвы. Египет не ответила, и Шотландия не узнал причин удивления на её лице. Он показал ей каменные кельи, сложенные в виде пчелиных улей, а после сам абба, отец-настоятель, проводил их до круглой башни, где скрибы трудились над переписью книг. Она захотела осмотреть церковь — веело сыростью от камней и тихо мерцали свечи над крестом сложенными хлебами алтаря. — Сила неодолимая, Христос всех нетленных, — преклонив колени, шептала она деревянному лику Спасителя, а Шотландия понимал и не понимал заморских слов. Им дали еды и дозволили Египту расспросить тех монахов, что были с её земли. И она дивилась чему-то, глядя на их выбритые лбы, и отчего-то улыбалась на молившихся в тёмных морских волнах. — Здесь меня окрестили, — поделился Шотландия, опуская ладони в холодный шелест вод. Прибой лизнул и схлынул, оставляя ему щепоть песка. А Египет воздела руки к мерцающей в облаках искре: — О Сокрытый! Сладость Твоя в северном небе. Ты — Единственный, сотворивший всё что есть. Хвала Тебе за всякое творение Твое, хвала Тебе за все чужеземные страны! — И перекрестилась с улыбкою, а Шотландия улыбнулся в ответ. Возвращались в мирном молчании.

○●○● ◯ ●○●○

Лишь у дома Шотландия вновь ощутил тревогу. Псы Отца выбежали к ним из ворот, а Ирландия с парой домашних сид встречала их во дворе; глаза у неё были опухшие. Она обратилась к Египту почтительно, но без приветливости: — Если желаешь, нагрею воды, дабы тебе омыться с дороги. — Желаю, — покладисто отвечала гостья. — Дитя, знаешь ли, где мой сундук с одеждой? — Так, — кивнула Ирландия. — Мы с братом вынесем тебе из дома, а пока слуги проводят тебя под навес, к фиалахту с водой. В доме было тихо: ни Отца c Матерью, ни Уэльс. Шотландия ступил вглубь и тут согнулся от боли. — Ах! В босую подошву впилось что-то, аж слёзы навернулись. Ирландия бросилась было к нему, но отпрянула. — Вынь и омой. Да не под крышею! Зальёшь всё кровью! — прикрикнула сурово, и он отдёрнул руку. — Сам заговоришь? — Так! — выдохнул Шотландия, неловко качаясь на одной ноге. Струи бившего у порога ключа окрасились розовым, пока он затворял кровь. — Долго теперь не побегаешь, — хмуро заметила Ирландия, глядя, как он заматывает рану лоскутом. — Отчего это было под ногами? — Шотландия показал ей вынутый осколок черепка. — Нетрудно ответить! Мать об Отца половину посуды перебила, как вы ушли. Я собрала, что нашла. — Где она теперь? Сестра покусала кончик рыжей пряди. — Собрала Морканту и ушла за туманы. Тут Шотландия вскочил да и ахнул, поджимая ступню. — Я за ней! Верну её! Но Ирландия раскинула руки. — Обезумел? С такою ногою и до Глеанн-на-Геалт за день доберёшься, а? Куда там! — Она толкнула его обратно на камень. — Сиди! Кабы Мать хотела, взяла бы тебя с собой! Шотландия осердился: — Так чего она хотела? Уж скажи, коли нетрудно! И сестра притопнула на месте. — Дабы были мы здесь! Дабы следили! Шотландия ещё вспомнил её слова, когда собрались за ужином. Их гостья преобразилась в отcветах очага: глаза сделались огромными, а улыбчивые губы словно налились кровью. И Шотландия замирал, странно смущённый полупрозрачным платьем под золотом её ожерелий да блеском камений в коротких смоляных волосах. Отец спрашивал, и она отвечала: о новостях, о людях, кого Шотландия не знал, и о местах, где он не бывал. Египет пощёлкала пальцами; огромный чёрный Кат Ши, что однажды увязался за ним в материнских горах, вынырнул теперь из-под лавки и свернулся у колен её мурчащим клубком — хотя доселе никому, кроме Шотландии, не давался в руки. Отец сказал об этом, и смех Египта зазвенел монетками. В отверстии крыши распустились звёзды. Глаза слипались. Наконец, Ирландия ткнула Шотландию под рёбра и утянула к себе на лежанку. Уже на постели, переплетая пышные косы, шепнула: — Подумаешь! Лицо размалёвано, а голова и вовсе обрита! — Как это? — А так. Обрита, носит чужие власы будто шапку! — Сестра щекотно фыркнула ему в затылок. — Лежи и не шевелись. Пусть думают, что спим. — Нетрудно. Сквозь прорехи меж прутьев перегородки, заслонявшей спальное место, видно было пляску огня и два силуэта против очага. Шотландия с Ирландией прижались один к другому, как бывало до ссоры, и затаили дыхания. Первым говорил Отец: — Я помню день, когда покинул тебя, — так он начал, и был ему ответ: — Помню и я, о дитя. — Помнишь? И впрямь? — Истинно. Рыжий зверёныш Сетха, нёсся ты на коне, и не было ездока быстрее. Помню кровавые воды Итеру, и тьму густую, и первенцев человечьих смерть. Помню, как после невеста Господня шагнула в Озеро Иару, и расступились для неё волны. А я обернулась на войско своё, и видела, как ты правишь ладьи по Великой Зелени. Дальше от берега, от меня прочь. — Я не хотел, — голос Отца надломился, вторя треску хвороста. — Но ты приносила народ мой в жертву богу зерна. Как мне было остаться… И звучало в ответ: — Я помню, дитя, и сожалею. Дозволишь ли мне исповедаться, дабы теперь исцелиться? Шотландия сомкнул веки — шелестом стали голоса. В дальнем краю небо запорошило алыми песками, а имена Миль и Нил слились воедино. Там избранный Богом народ, невеста невест, шагнула за Моисеем, и разомкнулись пред нею воды. А далеко за спиною её — рыжий отрок вёл суда по зелёному морю и маленькая женщина долго смотрела вослед… — Не спи, — шикнула Ирландия, тыча под ребро, и Шотландия очнулся. Хворост в камине трещал точно под пятками лёгких сидов. Глух был голос Отца: — Кабы повернуть всё вспять, уплыл бы я снова? Я много думал о том. Что, если нет… И звучало ему: — Но ты уплыл, Миль. На что готов ты ради женщины, что зовёшь своею, и детей, что спят там у стены? — На всё! Я воевал и убивал ради них! Нет на лице земли никого, кого люблю я больше. — Вот и ответ. Помолчали. — Ты писала, ты теперь замужем? — Да, снова. Он юн и наивен. Зовёт меня человеком Писания, а Господа — Аллахом и верит, что лишь сам верно толкует Слово Божие. — Еретик? Как наследник Рима допустил, что ты попала к такому? — Я и не спрашивала. А муж мой… он легковерный мальчишка с горячею головою. Я обещала ему сына. Он не знает, но я умру родами. — Не бывать этому! — Всему своё время, Миль: эм атэф. Говорят, Христос открыл Саломее: до тех пор властвует смерть, пока женщины будут рожать. Вот и мой черёд. Я здесь, чтобы проститься. — Нет! Ты не можешь этого ведать… — О дитя, кому, как не мне, надзирающей за вечностью, пророчить о смертном часе. Отяжелели веки. Сквозь густую дремоту слышал Шотландия шёпот: — Я та, что надзирает за всем, что было. Жизнь моя и смерть — вечность вместе с бесконечностью. И видел Шотландия море в хладном покое. Тьма клубилась над водами. Но вот заплескались они, и вылупилось из пучины слепящее солнце, а следом явилась суша. Шептал женский голос: — Я есмь вчера, и ведомо мне сегодня. Я сияющий Бену во граде Иуну. И росли дома из розового камня, и две каменные иглы пронзали небеса. Белое яйцо лежало меж игл. Шотландия заглянул в трещину в скорлупе и встретил там взгляд рдеющих как уголья глаз: — Я та, что побеждает смерть! Я птица Феникс, которая в Гелиополе! Шотландия отшатнулся назад — проснулся. Сердце клекотало у горла. — Не пихайся! — прошипела Ирландия из-за спины, толкая его ближе к лозяной перегородке, и он замер, вспомнив, что дома. Огненные отсветы ложились от очага кругом света. Было тихо, лишь трещали искры над хворостом, да шелестел голос Египта: — Всё что я делала, вся моя жизнь была ради победы над смертью. Я умирала в усыпальницах почивших владык и воскресала опять. Так и звала себя — победитель смерти. Почитала себя богинею. Тёмный силуэт Отца пошевелился: — Сказано: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы. — И Шотландия смутно припомнил, что это было в одном из псалмов, которые Отец любил. Но Египет развела руками: — Мы боги, да. Только члены наши не из золота с серебром, и власы не из лазурита, как должно богам. Смерть настигает как любого из смертных. Она склонилась к Отцу, и ожерелья на плечах её и груди негромко зазвенели. — И всё же ты писал, тебя ждёт иное? Отец помолчал, поправляя горящий хворост. Ответил: — Так. В народе Дану смерть лишь один из путей. Иногда они живыми уходят в западные моря, чтобы там ждать Христова пришествия. Египет коснулась его плеча: — Меня учили: не шествуй западными морями, ибо те, кто шествует, не возвращаются… Но ведь ты уже был там? Ты видел Острова Блаженных? — Трижды пятьдесят их. Каждый больше моего острова вдвое или втрое. — А… Эллас? Ты… видел её? — Грецию? — в голосе Отца вспыхнуло отвращение. Но Египет словно не заметила: — Эллас страшилась смерти. Молила Христа о воскресении там, на Элизиуме. — Её там нет! И никого, кто бы попал на Острова без согласия родичей Дану! — Вот как. Египет отстранилась, и какое-то время они с Отцом сидели, погружённые в думы. Наконец, она кивнула: — Значит, и мне не следует искать. Огненная бездна Аменти или Тростниковые Поля воскресших звёзд — Господь сам направит меня, когда опочу. Отец потянулся к чему-то у ног, и дремавший там Кат Ши выгнул чёрную спину, с шипением отступая в тень. — Ты совсем не боишься конца? — голос Отца дрогнул. Шотландия почуял, как Ирландия жмётся со спины. — Очень боюсь, Миль. Очень. Я помню, как случалось: я забывала, что солнечный диск лишь икона Господня. Тогда я плакала ночами во храмах и молилась, чтобы солнечная барка явилась по утру. Вот и теперь. Я твёрдо знаю, страшащийся Бога жив во веки. Но вижу иногда во снах рехит, птиц с надломленными крыльями. И простыни мои мокры от слёз. И мыслится: как Господь узнает, достойна ли я воскресения, когда никто не помянет меня? Слова, печальные и странные, шелестели речным тростником: — Бессчётное число имён своих писала я на стенах усыпальниц: имя рен, и тронное имя, и золотое. Писала: «Ты идешь по кладбищу, вспомни меня, произнеси мое имя!». Но дитя, что зачну я, получит имя и язык своего отца. Итак, иссякнет память, и некому будет прочесть. Египет подняла лицо, и Шотландия, вздрогнув, ударился носом о перегородку: казалось, их гостья видит сквозь лозяные прутья и знает, что он не спит. — Утром ты окликнул сына по имени, Миль, — говорила Египет, и Шотландия не мог шевельнуться. — Сперва я не вспомнила, потом пришло. Скотта, не это ли прозвище ты мне дал, когда жил в моей земле? Тёплое мерцание заполонило дом, и пряным повеяло с востока. — Скотта, Скотт — теперь я спокойна. Память этого имени будет жить. И я буду жить на устах любого, кто окликнет мальчика. Но зачем ты нарёк его так, Миль? Что за странная судьба его ждёт… Ветер с востока засеял небеса песком. — Эй, проснись! — шептала Ирландия за плечом, но Шотландия уже не умел ответить. Он летел над чужою землёю, и ветер, алый от песка, пел ему: Я послана Силой. Те, кто слушает, да слышат меня! Ибо я первая и последняя. Я та, чей образ многочислен в земле Кемет, И чьего образа нет среди варваров. Я та, кого зовут жизнь, И вы назвали смерть. Шотландия летел — над зелёными долинами и блестящею лентою реки, над селениями и алым песком — а земля шелестела под ним: — Я и красная, я и белая. Я камыш и пчела. Я империя и лежащая в пепле провинция. Не счесть ликов моих, и душ, и имён. Тогда Шотландия раскинул руки и вторил всей сутью своею: — Я север и юг. Я верх и низ. Я чужой и свой. — А из плеч его росли Каледонские горы, пока пятки его скользили вниз, цепляясь за Антонинов вал, и дальше, дальше… Сон оставил странный привкус. По утру Египет села в ладью в сопровождении пары гребцов и отчалила по холодному серому морю. Поздние звёзды отражались в волнах. Шотландия с Отцом и сестрою долго смотрели вослед, дрожа от ветра и кутаясь в плащи. Но вот на востоке вспыхнуло золото, и ладья исчезла в слепящем блеске. О том, что слышал и видел ночью, ни с кем из домашних Шотландия не говорил.