Ветер, кровь и серебро

В тот же день леди Элис Карпер наконец-то стала законной правительницей Шингстена и регентшей при маленьком Мареке — до достижения им двенадцати лет. Несмотря на то, что и раньше в её руках была вся власть, теперь ей не посмеет отказать ни один вассал: для наступления на Нолд каждый обязательно приведёт не менее пятисот человек, а если к ним прибавить ещё и отряды Джойса… Оставалось лишь решить проблему с перемещением всего этого войска. Если план Марианны и Коллинза удастся воплотить, то это будет чуть проще, но всё же… Сомнения не отпускали Элис до последнего. Жрецы долго отпевали Киллеана в священной роще на берегу Ханка. Двое их них — мужчины в серых балахонах, с многочисленными рунами и оберегами, висящими на поясах и запястьях, — стояли в голове и в ногах покойника, молча держа свечи, а единственная женщина, одетая в чёрное простое платье и серый хангерок сверху, громко пела, устремив взгляд вверх — в небо, в Навь, в царство богов. Она просила Великую Безымянную Богиню благословить её на этот обряд, а потом запела молитву Джерналу — богу смерти, записывающему имена умерших в свой бесконечный пергамент. Просила его принять душу Киллеана в загробный мир и быть на суде справедливым, но не суровым, простить умершему его грехи и позволить ему увидеться там с теми, кто любил его. Элис хорошо знала слова этой молитвы, ибо в своей жизни много раз бывала на похоронах — матери, отца, Анабеллы, а затем и Джоната… При воспоминании о сыне в её груди на мгновение вспыхнуло что-то вроде боли, но это быстро прошло. Джоната отпевали в закрытом гробу, и она поняла, что последний раз видела его лицо и смотрела в его глаза ещё до начала прошлой войны. Это было безумно странно. А в ночь после похорон ей снилось, что она целует отрубленную голову сына, а тот смотрит на неё так, будто это она его и убила. Анабеллу хоронили, конечно, в Мэлтоне, но Элис всё же поехала на её погребение — ей было искренне жаль девушку. К тому же леди Карпер изначально готовила себя к тому, что Джонат может погибнуть на войне, что без этого не обойдётся, однако гибель невестки ввергла её в недоумение. Анабелла не была похожа на тех, кто падает замертво, не успей битва начаться. Молитва длилась долго, и Элис с Марианной даже начали скучать, а когда гроб с телом Киллеана опустили наконец в склеп, с трудом сдержали вздох облегчения. Заранее изготовленный каменный саркофаг был огромным и уродливым, прямо под стать своему новому обитателю… Эффигию высечь ещё не успели, и Элис была уверена, что она тоже не будет отличаться красотой. И хоть на виду женщина рыдала на плече у золовки и всячески старалась выставить напоказ своё горе, душа её ликовала оттого, что она больше никогда не увидит лица Киллеана. Словом, Элис была счастлива. Она выходила из склепа в конце всей процессии, ибо по традиции ей надлежало прощаться и причитать дольше всех. Ступеньки были крутыми, кое-где камень раскрошился, и Элис одной рукой хваталась за грубые перила, чтобы не упасть, а другой придерживала подол платья — траурного, шёлкового, с широкими рукавами и глухим воротником, расшитым кружевом и чёрным жемчугом. Сегодня она позволила себе нарушить все похоронные традиции: надела это платье вместо хангерока, распустила волосы, что было чужеродным обычаем — нолдийским и бьёльнским… А вместо обручального кольца надела тяжёлый серебряный перстень с большим чёрным камнем. Уже выйдя на свет, она обнаружила, что у входа её дожидался Коллинз — тоже в трауре, но явно очень обрадованный. Элис взглянула на него вопросительно, а он сказал тихо: — Миледи, все письма отправлены, все необходимые меры приняты. Мои отряды готовы, граф Мэлтон, герцог Эрлих и баронесса Тодден собрали свои войска ещё раньше, а остальные вассалы получили ваш приказ. Теперь нам будет куда легче доставить армию к Эори и начать штурм или осаду. Осталось лишь ваше согласие, ваша милость. Всё теперь зависит только от вас. У нас один шанс, и упускать его нельзя. Один шанс… Да, он прав. Если она потерпит поражение и теперь, то это будет величайший позор, величайшее бесчестье, величайшее унижение. И ей ничего не останется, кроме как повеситься или броситься с самой высокой башни. Впрочем, нужды в этом не будет: скорее всего, её вообще казнят — и вместе с ней и брата, и внука, и Марианну… Но если войско действительно вот-вот будет готово, если есть шанс напасть на Эори быстро и внезапно… Если есть шанс отомстить за прошлое унижение, за погибших и казнённых… — Действуйте, милорд, — улыбнулась Элис. — Прорабатывайте свой план, снаряжайте корабли и делайте всё необходимое. А теперь, пожалуй, нам нужно помянуть душу моего почившего супруга… и отметить рождение нашего союза, конечно, тоже. *** Стрела впилась в красный кружочек в центре мишени, задребезжала, но вскоре успокоилась. Кристина подняла голову, оторвавшись от чистки меча, засмотрелась на то, как за этой стрелой входит в мишень и ещё одна, и ещё… Маленькие блестящие наконечники были затуплены для тренировки, но перед настоящим боем их заменят на острые, хорошо наточенные, способные с небывалой лёгкостью вспороть кожу и пронзить плоть. Кристина бросила меч в ножны, сняла пояс с ними и уложила его на скамейку. Был немного пасмурный и прохладный летний день. Тонкие серые облака застилали небо, с востока дул лёгкий ветерок, колышущий густую ярко-зелёную траву и раскидистые ветви деревьев. Лето, как обычно, дождливое и холодное, наконец добралось до Нолда и вступило в свои права. Благодаря хорошей погоде Кристина почти весь день провела в просторном внутреннем дворе Эори. Она немного устала после упражнений в фехтовании, но всё же возвращаться в замок ей пока не хотелось: приятно было просто сидеть здесь, на скамейке, наблюдать за бегущими по светлому небу лёгкими облаками, наслаждаться свежим воздухом и не думать ни о чём. Жаль, что все проблемы сами собой не решатся… К войне нужно готовиться, как бы это не претило. И помнить о ней постоянно — тоже. Хельмут израсходовал почти весь колчан, когда Кристина подошла к нему. — Может, ты и меня научишь? — негромко попросила она, взглянув на друга с улыбкой и толикой восхищения. Мишень стояла достаточно далеко, а он всё равно бил без промаха — уже почти десять стрел вонзилось в цель, и ещё одна готовилась к короткому полёту. Услышав вопрос Кристины, Хельмут замер, стиснув зубы и сжав лук обеими руками, так, что пальцы побелели. Несколько секунд сверлил взглядом землю, усыпанную маленькими растоптанными соломинками. И лишь потом, будто проснувшись, вздрогнул, быстро-быстро заморгал и попытался успокоить внезапно сбившееся дыхание. — С тобой всё хорошо? — встревожилась Кристина, участливо коснувшись его запястья. Хельмут даже нашёл в себе силы улыбнуться. — Да, спасибо. Конечно, давай попробуем, но… — он кивнул в сторону скамейки, на которой всё ещё лежал пояс с ножнами, — чем меч-то тебе не угодил? — Если штурма не избежать, — вздохнула Кристина, — то, думаю, от лука пользы побольше будет. — И правда, — ухмыльнулся Хельмут. — Ну, тогда держи. Когда он протянул ей лук — длинный, размером почти с неё саму, — она увидела, что его пальцы всё ещё дрожали. Кристина примерно представляла, как стрелять из лука: в детстве, помимо фехтования, её и этому пытались научить. Но в какой-то момент отец решил, что лучше сосредоточиться на мече, да и стрельба не очень хорошо ей давалась… Потом, во время прошлой войны, её обещала научить Альберта, но им так и не хватило времени на это. И теперь, спустя много лет, Кристина вспомнила лишь то, что вставать надо боком к мишени и держать тетиву тремя пальцами — указательным, средним и безымянным. Вновь подул ветерок, и ей пришлось заправить за ухо выбившуюся из косы прядь. Когда она встала так, как нужно было, Хельмут одобрительно улыбнулся. — Так, хорошо, — кивнул он. — Только ноги должны быть на ширине плеч, и левую чуть вперёд. Левая рука — строго выпрямлена и перпендикулярна туловищу… — Он положил ладонь на её плечо, помогая поставить руку в нужное положение. — Теперь правая. Попробуй пока без стрелы… — Кристина натянула тетиву, задержав кисть где-то возле щеки. Тогда Хельмут, осторожно сжав запястье, заставил её чуть опустить руку. — Возле челюсти, не выше, — сказал он. — Локоть идёт по прямой, как бы являясь продолжением самой стрелы. Кстати… Можешь пока отпустить. Пока он выдёргивал стрелы из мишени, Кристина повела довольно уставшими плечами — лук у Хельмута был тугой, и долго держать тетиву натянутой было сложно. Но это ничего, может, в оружейной Эори найдётся лук, который подойдёт ей больше. Вернувшись, Хельмут поправил свой тёмно-пурпурного цвета плащ и протянул ей одну стрелу: — Накладывай. Кристина наложила, выпрямилась, вытянула левую руку — как он сказал, перпендикулярно туловищу, правой натянула тетиву — к челюсти, как и было велено. — Не напрягайся, не стискивай зубы, — посоветовал он. — Чем расслабленнее ты будешь, тем легче и точнее получится выстрел. Теперь о выстреле. — Хельмут снова коснулся её пальцев, сжимавших стрелу. — Когда решишь, что пора отпускать стрелу, просто выпрями пальцы. Всей рукой ничего делать не надо, особенно как бы посылать ею стрелу вперёд, иначе она у тебя попросту до цели не долетит. — Я поняла, — кивнула Кристина. — Ну, тогда давай. Хельмут чуть отошёл за её спину, а она выдохнула и отпустила стрелу. Стрела вонзилась в верхний правый край мишени, но и это уже было хорошим результатом для первого выстрела. Кроме того, пока она не ставила себе целью попасть точно в центр. Главное — технику отработать. Во время выстрела тетива со смачным хлопком больно ударила её по сгибу локтя, и от этого удара не спасла даже плотная ткань чёрной рубашки. Кристина, скрежетнув зубами, выругалась. Наверняка синяк останется… Хельмут рассмеялся. — Надо было левую руку чуть-чуть согнуть, — заявил он, перебросив одну стрелу из руки в руку. — Тогда бы тетива не попала по ней. — А что ты сразу не сказал? — прошипела Кристина, потирая ушибленное место. — Ну, забыл… — пожал он плечами, не прекращая смеяться. И тогда Кристина тоже рассмеялась. Так и проходили долгие летние дни — в подготовке к войне. Собирались припасы, всем вассалам был дан приказ находиться в полной боевой готовности, делалось новое оружие и доспехи… В восьмой день месяца лиеписа Хельмут встретил своё тридцатипятилетие, а на следующий день Кристина приказала в замковом храме служить большую торжественную панихиду памяти леди Лилиан, своей матери. Она умерла ровно двадцать лет назад, в такой же летний день, холодный и дождливый. Её унесла чахотка — и это всё, что знала Кристина о смерти матери. Она плохо помнила день похорон, потому что ещё в детстве предпочла забыть его — для её детской души это было слишком больно, страшно и угнетающе. Она помнила лишь то, как они с отцом стояли над ещё не закрытым саркофагом в тёмном склепе, лорд Джеймс обнимал дочь дрожащими руками, пытаясь утешить и будучи неутешным сам, а она рыдала, рыдала, рыдала… И даже спустя двадцать лет Кристине было нелегко это вспоминать. Но она только сейчас поняла, что леди Лилиан в момент смерти было всего двадцать девять… прямо как ей самой сейчас… Между тем уже приближался день зажинок — начало жатвы, которое в народе сопровождалось особыми обрядами. Кристине всегда интересно было наблюдать за ними, хотя сама она, конечно, участия в них не принимала. Зато Хельмут рассказывал, что его сестра с радостью разъезжала по окрестностям, срезая первые колосья, да и многие дворянки так делали, кажется… Кристина не делала — и без неё прекрасно справлялись. Иногда она просто приезжала к полям проследить, как продвигается дело. Столько разных песен пелось в день зажинок, столько интересных действий совершалось: и опоясание первыми срезанными колосьями, сродни одному из черт обряда посвящения в рыцари, и хороводы вокруг первого снопа, наряженного лентами и цветами, и жертва Богу — первые колоски, которые обязательно относили в церкви. Незамужние девушки в день зажинок одевались в хоть и простые, но всё же красивые белые одежды, а замужние женщины покрывали головы красными платками, перевязывали косы лентами. Все они среди золотых колосьев и бутончиков синих васильков выглядели просто чудесно. Иногда Кристине очень хотелось присоединиться к ним, но пока у неё не было такой возможности, и каждый раз зажинки проходили без неё. В деревнях, наверное, праздники зажинок были ярче и веселее, как и в Шингстене, сохранившем множество древних традиций, но здесь, в окрестностях Нижнего города, в первый день всё и заканчивалось. С полей ещё нужно было до города дойти, поэтому женщины старались не задерживаться, и всё проходило достаточно быстро. И со следующего дня работы проходили уже без песен и танцев, без праздничных одежд: всё-таки жатва — тяжёлый труд. В этом году она тоже собиралась посмотреть, как проходят зажинки, но её планам не суждено было исполниться. В конце лиеписа, буквально за пару дней до начала жатвы, с севера внезапно пришло письмо. Увидев королевский герб на печати, Кристина задрожала и едва не выронила свиток. Она не получала писем от Генриха с тех пор, как он отплыл из Драффарии: видимо, в Фарелле у него не было возможности писать, или письма просто не доходили по тем или иным причинам. Кристина, в свою очередь, писала ему, но её письма отправлялись в никуда, и ответов на них она особо не ждала. Она уже почти привыкла засыпать и просыпаться в одиночестве. С тем, что ей больше не нужно укладывать и будить сына, не нужно успокаивать его и петь ему колыбельные, свыкнуться было сложнее. Кристина очень переживала и за Джеймса, и за Анжелику, на руках которой оказалось сразу столько детей, и собиралась написать ей в ближайшее время. Поскорее бы это всё закончилось и она смогла бы забрать сына домой… Несмотря ни на что, она безумно скучала. Кристине казалось, что после отъезда Генриха у неё всё повалилось из рук, но со временем всё пошло своим чередом. И с хозяйством, и с торговлей, и с деньгами, и с людьми она управлялась так же, как обычно. Иногда становилось совсем тяжело, просто невыносимо, и даже присутствие Хельмута не помогало. Кристина хотела забыться, отвлечься, заполнить пустоту вокруг себя, хотела думать, что ничего не произошло, что жизнь идёт как обычно — и так будет всегда. И тут же понимала, что не будет всё так, как раньше, по крайней мере ещё несколько лун. И бесполезно это отрицать. Даже уверенности в военном успехе у неё не было — а вдруг без Генриха не удастся отбить штурм и избавиться от возможной осады? Кристина искренне надеялась, что он скоро вернётся, но… Отсутствие вестей пугало. Неужели в Фарелле дела идут настолько плохо, что у него нет времени, чтобы написать ей? Почти все мысли невольно возвращали её к Генриху, и она не знала, что с этим делать. Она хотела и не хотела свыкаться к окружающей пустотой. Вдруг со временем одиночество станет обыденностью, а когда Генрих вернётся, ей снова придётся привыкать к его присутствую, как в первые дни брака… Тогда от мысли, что они теперь живут вместе, в одном замке, ей становилось несколько неудобно. То, что они делили постель, ей казалось чем-то странным и неловким. Она боялась, что после такой близости очень быстро надоест ему. К тому же то время для Кристины было нелёгким: она плакала чаще, чем улыбалась, а болезненные воспоминания постоянно разрывали её изнутри, выворачивая наизнанку душу и не отпуская даже ночами. Она нуждалась в поддержке, ей хотелось, чтобы её выслушали, дали совет или просто молча посидели с ней. Генрих делал всё это даже чаще и больше, чем она просила, и пугало то, что ему это всё могло быть в тягость. И именно поэтому Кристина боялась надоесть. Но ничего подобного не произошло, и сейчас, когда его не было рядом, когда рядом он окажется явно нескоро, она корила себя за те мысли. Она понимала, что если люди действительно любят друг друга, если они нужны друг другу по-настоящему, то они вряд ли могут друг другу надоесть. А теперь между ними словно расстелился непреодолимый океан пустоты, и они очутились на разных его берегах. Именно поэтому письмо заставило её задрожать, заволноваться, а болезненное, щемящее предчувствие сдавило сердце. Кристина сжала свиток и бросилась в свою спальню, чтобы прочитать всё в уединении и спокойствии. Пока даже Хельмуту не сказала о письме. Сердце отчаянно стучало, когда она с трудом вскрыла его и быстро, невольно сминая тонкий пергамент, развернула свиток. И поняла, что дурное предчувствие её не обмануло. *** Хельмут заглянул в комнату и удручённо вздохнул. Кристина с самого утра сидела за небольшим столом, смотрела в пустоту, почти не мигая, иногда лишь делала маленькие глоточки из бокала с вином. На столе остывал нетронутый обед… или завтрак… Кажется, служанки что-то приносили ей, но она не прикасалась ни к чему, ни крошки не съела, и еда пропадала зря. Глаза её покраснели, плечи то и дело вздрагивали от рыданий, хотя слёз уже почти не было, а те, что были, вытекали редко. — Кристина, тебе нужно поспать, — сказал Хельмут тихим голосом. За окном уже давно стемнело, в пронзительной тишине стрекотали сверчки, на тёмно-синих бархатных небесах ясные летние звёзды водили свои причудливые хороводы, но Кристина, кажется, и не думала отправляться в постель. Всю прошлую ночь она тоже провела без сна. Казалось, что она умерла, но её тело ещё не знало об этом и продолжало спокойно существовать: билось сердце, разгоняя по венам кровь, наполнялись воздухом лёгкие… Только вот душе, заключённой в этом теле, всё это было уже не нужно. Хельмут ещё полтора года назад понял, что значит быть «убитым горем». Ты не хочешь и не можешь спать и есть, жизнь для тебя перестаёт иметь хоть какую-то ценность, реальности больше нет, и весь мир кажется огромной дырой без воздуха, неба и земли — просто огромное, всепоглощающее ничто, выбраться из которого очень сложно. Особенно если тебе не хочется выбираться, потому что ты не видишь в этом смысла. Странно, что весь мир меняется настолько лишь из-за того, что один-единственный человек внезапно перестаёт присутствовать в нём. Хельмуту казалось, что он до сих пор стоит одной ногой в этом ничто, а вот Кристина сейчас была поглощена им полностью, как будто на свете не существовало никого и ничего, кроме неё и её горя. Но жить так было нельзя, нужно выбираться из этой пустоты, нужно находить силы… А она этого не хотела. — Кристина, пожалуйста, — он прошёл в комнату, закрыв дверь. Кристина никак не отреагировала, даже не взглянула на него, — пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. Она, конечно, промолчала и не пошевелилась, даже когда Хельмут, присев на одно колено, осторожно коснулся пальцами её горячей мокрой щеки. Он не знал, что делать — уйти, обнять её, схватить за плечи, затрясти и закричать… Также не понимал он, что для него было страшнее: вести, пришедшие с тем неожиданным письмом, или то, что Кристина уже два дня не разговаривала, не ела и не спала. — Знаешь, я не верю, — сказал он вдруг. — Да, королевская печать и подпись, но… — Хельмут покачал головой, перекладывая руку на её плечо и сжимая пальцы. Кристина не шевельнулась. — Да и священник сказал, что не будет служить панихиду, пока не доставят тело. Нет никаких доказательств, мы ничего не знаем, и ты не должна… Он замолчал, понимая, что Кристина не слышит его слов. Он и сам в них до конца не верил. Да, конечно, ему хотелось надеяться на лучшее, хотелось верить, что это ложь… Но кому надо так лгать? И кому удалось бы подделать королевскую подпись? Все мысли окончательно перепутались, Хельмут сам до конца не мог понять, во что он верит, а во что нет. И ему тоже было больно и страшно. В глубине души он понимал, что это его отрицание, возможно, всего лишь защитный механизм, которым он пытается отгородиться от осознания ужасного: его лорд, сюзерен, его лучший друг, человек, которого он знал с детства, которого любил и уважал, — мёртв. Сразу же становилось безумно горько из-за всех ссор, обид и недопониманий, из-за всех упущенных шансов извиниться… Но потом Хельмут всё же брал над собой контроль и уверял себя: это ложь, шанс ещё будет, и не один. Странно, что со смертью Софии этот механизм не сработал — возможно, потому что Хельмут видел, как она умерла. А тут всё было слишком странно, слишком мутно, и не верить в смерть Генриха ему казалось по меньшей мере разумным. Надо было точно убедиться в этом, а не рыдать и убиваться, не реагируя на окружающий мир. За эти два дня, что Кристина сидела без движения, жизнь в Эори остановилась. Нет, хозяйственные дела продолжали идти своим чередом, по привычке, но многие действия по подготовке к войне прекратились. Некому было отдавать приказы, распоряжаться и следить за исполнением. Хельмут не был здесь хозяином, и не все были согласны слушаться его, а Кристина не покидала комнаты и ни с кем не разговаривала. Но ведь даже столь незначительная задержка могла повлиять на многое. А если ей вздумается сидеть и дальше? Их возьмут штурмом, а она и не заметит? Хельмут делал всё, что было в его силах, но этого постоянно оказывалось недостаточно. Кристина могла повлиять на гораздо большее, чем он. Он сжал её плечи двумя руками и заставил повернуться к нему лицом — она подчинилась слишком легко, будто была всего лишь тряпичной куклой. — Кристина, пожалуйста… Нам нужно продолжать подготовку к войне, понимаешь? — Хельмут попытался заглянуть ей в глаза, но она нарочно опустила взгляд на свой бокал, который сжимали её белые пальцы. — Джойс уже наверняка добрался до Шингстена, так чего же мы ждём? Кристина не ответила и не подняла взгляда. — Ладно, хорошо, — вздохнул Хельмут. — Давай ты поспишь, а с утра мы со всем разберёмся, да? Кристина не ответила и не подняла взгляда. Он не знал, что с ней делать. Хотел было развернуться, уйти, собрать своих людей и отправиться домой. В конце концов, Джойсу нужен лишь Эори. Если он и пойдёт на Бьёльн, то защититься будет не так сложно. А эта безмозглая слабовольная дурочка пусть делает, что хочет. Пусть хоть в реку бросается от тоски. Ему на самом деле всё равно и всегда было всё равно. Вечно она его раздражала, так с чего ему сейчас возиться с ней? Потом ему захотелось буквально убить себя за такие мысли. Как будто он забыл, что Нолд и Бьёльн сейчас были единым аллодом — к этому было сложно привыкнуть, но это так. Это объединение далось ценой кровавой войны и стало итогом искренней любви. И Эори теперь — один из замков его, Хельмута, родной земли. Разве не обязан он его защищать? Да, Эори не был его домом, но он, пусть и не так давно, стал домом его лучшего друга и всегда был домом лучшей подруги. Хельмут ведь любил Кристину, она была важна для него, он считал своим долгом помочь ей сохранить Нолд… Так что же сейчас на него нашло? Если Кристину охватило желание всё бросить, то он должен изгнать из неё это желание, а не заражаться им. Поэтому он, переложив ладони с плеч Кристины на спину, прижал её к себе и вдруг почувствовал, как её руки несмело обвили его талию. Она задрожала, всхлипнула и, кажется, снова зарыдала. Хрустальный бокал со звоном упал на пол, ножка отломилась от чаши, которая закатилась за стол, а вино разлилось кровавым ручейком. Кристина плакала очень тихо, и ему ничего не оставалось, кроме как поглаживать её по волосам и иногда шептать что-то вроде: «Ну всё, всё, хватит». Успокоить её было трудно, объяснить, что письмо всё-таки не вызывает доверия, — и вовсе невозможно, поэтому Хельмут предпочёл молчать. Он чувствовал её дрожь, чувствовал, как бьётся её сердце — быстро и громко. Всегда такая сильная и отважная, сейчас эта женщина стала беспомощной и уязвимой, потерявшей все силы, всю свою храбрость — их поглотило бездонное горе. Женщина… Хельмут никогда не мог воспринимать Кристину именно так. Примирившись с ней спустя пару лун после окончания войны, он всё чаще стал замечать, что она, на самом деле, довольно красива — большие серо-голубые глаза, вишнёвые губы, изящество, свойственное скорее ловкому воину, нежели прекрасной даме… Но всё же это не вызывало в нём ни симпатии, ни нежности, ни тем более вожделения. Кристина всегда была лишь приятельницей, женой лучшего друга, сюзеренкой и леди. Да и вся его любовь уходила к Софии, больше ему не нужен был никто. Так почему теперь он вдруг понял, что в его объятиях находилась именно женщина? Внезапно заметил, как неровно поднимается её грудь с каждым вдохом, как вздрагивают её узковатые, острые плечи… Почему-то ему вдруг захотелось коснуться её щеки, заглянуть в глаза с небывалой нежностью, может, даже позволить себе поцеловать её… нет, наверное, не в губы, но целомудренный поцелуй в лоб или щёку значил бы для него тогда куда больше. Хельмут совсем не понимал, что на него нашло, и эти мысли, как ни странно, испугали его. Через несколько минут Кристина, кажется, немного успокоилась — по крайней мере, дрожать и всхлипывать перестала. Тогда он поднялся, не выпуская её из объятий и заставляя подняться тоже. Кристина не смотрела на Хельмута, её взгляд оставался таким же бессмысленным и стеклянным, но пальцы беспомощно впились в фиолетовый шёлк рукава его рубашки. Наверное, ей казалось, что она упадёт, если он перестанет держать её, и больше не сможет подняться, что уснёт и не проснётся — Хельмут прекрасно знал это ощущение. Кажется, он очнулся: мысли тотчас понеслись совсем в другую сторону, а это странное, мгновенное влечение быстро сменилось уже таким привычным состраданием и желанием пробудить её, заставить поверить, убедить… Он довёл её до кровати и помог улечься — прямо в чёрном тяжёлом платье и туфлях, — прикрыл одеялом, поправил подушку. Пальцы невольно коснулись её волос — спутанных, жёстких, и Кристина, кажется, вздрогнула. Она закрыла глаза, и Хельмут решил уйти, чтобы оставить её в покое — она явно сейчас хотела именно этого. А уже завтра он продолжит бесплодные попытки хоть как-то её расшевелить, хоть слово из неё выбить… Но Кристина вдруг сжала его руку, больно сжала, впиваясь ногтями в кожу. Хельмут заметил, что обручальное кольцо с большого пальца правой руки она так и не сняла. Несмотря на боль, он улыбнулся, осторожно присел на колено рядом с кроватью и накрыл руку Кристины своей, чуть поглаживая её бледную тонкую кожу. Она открыла глаза и впервые за эти два дня взглянула на него осмысленно. Странно, наверное, и неправильно, но Хельмут всё же улыбнулся ей — это вообще было единственным, что он мог для неё сделать. Кристина никак не отреагировала на эту улыбку, кажется, ни один мускул на её лице не дрогнул. — Хельмут, что мне делать? — спросила она тихим, севшим, осипшим голосом и тут же откашлялась. Он не ответил. Он уже тысячу раз сказал ей, что делать — взять себя в руки, побороть всепоглощающее горе, задушить его и впустить в своё сердце надежду на лучшее. — Уже второго мужа хороню, — вдруг усмехнулась Кристина, и эта усмешка испугала Хельмута. — Того и гляди, скоро чёрной вдовой прозовут… — Он жив, слышишь? — твёрдо и уверенно заговорил он, сжимая её руку. — Я это чувствую, я это знаю, он жив, он не мог умереть так просто, в чужой стране и от какого-то там заболевания лёгких… А если тело так и не доставят, то я тем более не поверю. Она не ответила, покачав головой. Хельмут почувствовал приступ раздражения. Бесило, помимо всего прочего, ещё и то, что никакие слухи из Фарелла нельзя было проверить точно: с появлением у них нового короля все торговые связи прекратились, обозы и караваны оттуда до Нолда не доходили и купцы не приносили вестей. Единственным выходом было написать Фернанду и потребовать доказательств… И получить в ответ забальзамированный труп Генриха, что наверняка доведёт Кристину до ещё большего отчаяния, а то и до самоубийства — с неё станется. — Почему ты не хочешь верить в лучшее? — спросил Хельмут, пронзительно взглянув на неё. — Почему ты не оставляешь в своей душе места для надежды? За окном пронзительно прокричал ворон, и этот крик разорвал ночную трепещущую тишину. — Когда пришла весть, что отец погиб, а Эори захвачен, я тоже сначала не поверила, — отозвалась Кристина, выдержав небольшую паузу. — И в итоге… ты же знаешь, это оказалось правдой. Тогда-то я и поняла: если до последнего верить в лучшее, то, не сбывшись, эта вера тебя убьёт.