Восемнадцатое апреля, 2005. Япония, Токио, Средняя Кунугигаока. Понедельник, 12:45.
За школой ветрено. В смысле, очень ветрено. Вот очень-очень. Слишком ветрено для такого времени года, а Карма всю свою жизнь в Токио прожил, он абсолютно знает, о чем говорит. Ветер даже цветы смял. Хотя, впрочем, это могло быть последствием постоянных полетов Осьминога. Ладно, последняя версия звучит гораздо более логично. Цветы были красивыми. Не то, чтобы Карма разбирался в цветах — это было вот вообще не так, и Карма мог это даже доказать — как-нибудь. Курахаши и Хара, которые, очевидно, и сажали эти цветы ещё прошлой осенью, потому что почти все время провели в Е-классе из-за ужасных оценок по математике, (господи, как вообще можно иметь ужасные оценки по математике), очень расстроились, и даже решили задержаться после школы, чтобы посмотреть, что тут можно сделать. И Карма даже не то, чтобы волнуется по этому поводу (просто глупые цветы, просто глупые одноклассницы — ничего страшного), но что-то действительно напрягает его. Ну, это не является чрезвычайно важным (определенно вот вообще не является), так что он готов смириться. Тот факт, что он оглядывается на развороченную клумбу и помнит, что цветы называются гиацинты здесь не играет никакой роли. Именно так. Плевать ему на них. И на Курахаши с Харой плевать тоже, п-о-н-я-т-но? (Похоже, непонятно только ему самому). После обеда улизнуть действительно просто. Карма даже удивляется чуточку — Нагиса и Сугино ложь о новом способе убийства воспринимают болезненно легко. «И это они должны убить Осьминога в этом году?» — думает Карма. «Черта с два у них получится», — думает Карма. Он не волнуется. Он испытывает что-то, смутно напоминающее безнадежность. Учителя разбрасываются словами о смерти слишком просто — конечно, вот им-то уже убивать приходилось, но Карма не может. Не то, чтобы сама мысль о том, чтобы стать убийцей вызывает у него тошноту, вовсе нет. Это просто странно. Просто неправильно — и это понимает он, не скованный, вроде как, моральными нормами. Осьминог вторую неделю переживает обстрел вместо приветствия, проводя перекличку (это его «говори погромче, Карма-кун, я тебя не слышу-у» звучит так, словно он таким образом изощрённо мстит). Боже, Карма ведь был первым, кто вообще нанес учителю какой-то реальный ущерб. Нет ничего такого в том, чтобы приклеить на руку лезвия. Нет ничего такого в том, чтобы наблюдать, как склизкая оболочка конечности Осьминога вспучивается и лопается, оставляя жёлтую жидкость стекать вниз. Нет ничего такого в том, чтобы разбить кому-то лицо, сломать ребра или царапнуть ножом чуточку. Всадить этот самый нож в чье-то сердце просто мерзко, и Карма даже не хочет пробовать. За школой ветрено, Карма носит тонкий пиджак поверх такой же тонкой рубашки, и его мысли идут куда-то не туда. Новички. Карма достаточно умён, чтобы думать о них. На самом деле, это до смешного логично. Лидеры мировых держав знают об Осьминоге — раз. Они пытаются убить его — два. Лучшая возможность сделать это — стать частью старого корпуса, учеником или учителем — три. Если у правительства есть дети, способные с этим справиться, то использовать их — правильно. Если у правительства есть дети, способные с этим справиться, а Осьминог родился на Земле, это обнажает уродливую изнанку жизни, и Карме от этого страшно-тошно. Но класс пересобрали на весенних каникулах, а об Осьминоге стало известно ещё в начале марта, и в классе определенно есть ученики, которых Карма не видел ни разу за прошлые два года. Это так пугающе, что он не может найти слов для описания. Каждый из них может работать на правительство, и Карме не остаётся ничего, кроме наблюдения. «Начать стоит сейчас», — думает он, когда Накамура Рио выскальзывает из-за стены. Её светлые волосы заплетены в косу (чего, Акабанэ уверен, не было несколько минут назад), но Накамура все равно жмурится, когда отдельные пряди попадают ей в глаза. Глаза Накамуры непривычно жёсткие, а губы не растянуты в полуухмылке — Накамура Рио выглядит серьёзной, а это значит, что что-то действительно происходит. Она подходит ближе, вытаскивая из кармана кардигана сложенный лист бумаги. — Это было сложно, — говорит Рио, разворачивая листок. Её пальцы подрагивают, и дело тут вовсе не в ветре и холоде. — Яда-сан все ещё там, отвлекает учителей. Давай смотри. Карма смотрит. Находит свою фамилию первой — по привычке: «Акабанэ Карма, тридцать семь минут, сорок восемь секунд, шесть долей». Перед ним Кимура. Ещё выше — «Дазай Осаму, позднее уточнить». Результаты идут аккуратно в столбик. У Нагисы семнадцатое место. У Каяно-сан — двадцать третье. У самой Накамуры двенадцатое, почти удивительно. «Накахара Чуя» — написано в самом конце страницы. «Накахара Чуя, восемнадцать-четырнадцать. Изучить». «Изучить», — читает Карма ещё раз, потому что мысли совсем вот не укладываются в его голове. Восемнадцать-четырнадцать, да? Тридцать семь минут после этого — одна большая шутка. Мозг у Кармы работает быстро. Не обращая внимания на едва ли не замершее сердце, он высчитывает — средняя скорость будет около тридцати трёх километров в час. Нормально — для стометровки, а не для кросса в десять километров. Именно это он и произносит вслух. Накамура хмыкает. — Твоя собственная скорость будет.. ну, пятнадцать с половиной, я бы сказала. Нет, чуть больше. Пятнадцать и семь? Это даже не в два раза меньше, и я уверена, что ты определенно преодолел свой предел. Карма доверяет Накамуре. Она может иметь ужасные оценки, но Рио умная — Карма уверен в этом. Если она говорит, что это пятнадцать и семь, то так и есть. — Наши учителя не идиоты, — говорит Карма вместо этого. — Они должны понимать, что происходит. В смысле, для правительства было бы нормально прислать сюда ещё и ученика-убийцу. Исходя из того, что Дазай ошивается с ним, то убийцы или они оба, или он кто-то вроде куратора. Юзуки Фува, которой, Акабанэ готов поклясться, не было здесь секундой ранее, напряжённо выдыхает и кивает на лист с результатами, приподнимая свой телефон. — Мы сделали фото, если что, — говорит Фува, прикусив губу. — Но это больше не игры в детективов. Серьезно. Но вообще... — Что вообще? Накамура смотрит на неё, чуть наклонив голову набок и оперевшись о стену корпуса. Карма просто смотрит, прищурившись. Фува вздрагивает. — Вообще... Учитель говорил, что родился на Земле. Но мы никогда не слышали о ком-то, кто обладал бы сверхчеловеческими способностями, не говоря о том, что этот кто-то был бы разумным осьминогоподобным существом. Что если... — говорит Фува, и её голос замирает, не в силах произнести фразу до конца. Что если Коро был человеком, да? Что если таких сверхлюдей много, да? Что если нам лгали с самого начала? Карма слышит панический вздох и ему требуется бесконечно долгая секунда, чтобы понять что его вздох. Это не прибавляет уверенности. — Что мы имеем, — говорит он, прилагая бесконечное усилие к тому, чтобы его голос не дрожал. — Осьминог собирается взорвать Землю через год. Мы должны остановить это и получим деньги. Ничего не меняется — только то, что среди нас бродят мутанты, а мы ничего про это не знаем, да? Накамура хмурится. — Ты паникуешь, — говорит она обманчиво-спокойно, хотя тон её голоса звучит слишком нервно. — Ты паникуешь, — повторяет она, и становится ясно, что сама Рио чуть ли не на грани слез. — Успокойся. Карма готов сорваться на раздражённое шипение, но он вздыхает ещё раз и ничего не говорит. — Правительство знает о Коро-сэнсее, — замечает Юзуки. — Правительство знает о Коро-сэнсее, и, очевидно, о Накахаре-куне и Дазае-куне, но они отправляют их, чтобы убить Коро-сэнсея. Почему? П-о-ч-е-м-у? — Потому что они могут это сделать? — отвечает Карма, и его голос звучит неуверенно. — Я готов поклясться, что если сверхлюдей много, там наверху есть что-то, что их контролирует. И если один из них решает уничтожить всех, то логично использовать кого-то подобного, думаю. — Супергерои в фильмах от marvel всегда сражаются с суперзлодеями? — Накамура издает нервный смешок и глубоко втягивает в себя воздух. — Что нам теперь делать? Что им теперь делать? До сегодняшнего дня все просто. Они ходят в школу, стреляют в учителя на переменках и подбирают с пола пули из какого-то похожего на резину материала. До сегодняшнего дня все просто, но Карма не знает, что делать сейчас. Что они вообще могут сделать? Если Накахара такой же, как и Осьминог, их участие не изменит практически ничего. Если их таких двое, то тренировки «Е» класса полностью бессмысленны. Должно быть, правительство оценит попытки обычных детей. Должно быть, Накахара и Дазай исчезнут из их жизней так же резко, как и появились. — Это неправильно, — выдыхает Фува. — Это просто неправильно, и вы это знаете! В её зеленых глазах виден искренний гнев и столь же искренняя жалость. Юзуки Фува поджимает губу, на лбу у нее пролегает сердитая складка и дышит она резко-тяжело. — Не должно же так быть... — говорит Юзуки рассеяно. — Мы же одного возраста. Невысказанное «мы же одного возраста, но не бегаем со скоростью в тридцать километров в час и правительство не посылает нас на миссию по убийству учителя-мутанта» замирает между ними и уносится ветром на северо-восток. — Они подготовлены, — неуверенно начинает Накамура. — Лучше они, чем мы, так? Фува отшатывается от неё. Сомнения сидят у Кармы в груди, когда он кивает и хмурится. — Никому не говорите, — добавляет он, разворачиваясь и уходя в сторону леса. — Нам нужно собраться после школы и все обдумать. Фува говорит что-то ему вслед, но из-за шума это едва различимо. Карма поднимает руку на прощание и надеется, что она не слишком дрожит~***~
Дазай исчезает из класса — Чуя это замечает тут же. Сугино говорит про бейсбол где-то у него над ухом, Нагиса изредка вставляет остроумные замечания и Кимура, примостившийся рядом, весело смеётся. Класс редеет — медленно-точно, по одному человеку за раз. Учеников остаётся около половины — всего-то. Чуя помнит точное число — двадцать шесть, сейчас их тут пятнадцать, и тишина стоит почти болезненная, хотя, Чуя знает, это вовсе не так. Муроматсу растекается по парте, Исогай повторяет отрывок текста из литературы, Окаджима влетает в кабинет в порванном пиджаке — кажется, на нем змеиный яд. Зато у Окаджимы в руках коробка с фастфудом, и голодные одноклассники обступают его практически мгновенно. Все здесь говорят, но Чуя вспоминает шумные будни Агнцев и не может отделаться от стойкого ощущения неправильности, приследующего его с самой первой минуты. Здесь слишком тихо, слишком ярко и слишком душно, здесь просто по-другому — воспоминания Чуи накладываются на настоящее, и на секунду ему кажется, что он не может дышать. Конечно, это не так. Детей нельзя недооценивать. Это то немногое, что въедается в подкорку мозга чистыми рефлексами — не подпускай близко, не позволяй касаться, не смотри в глаза — дети опасны едва ли не больше, чем взрослые, дети могут быть чудовищами, и Чуя уясняет это слишком хорошо. Он осматривается, почти не задерживаясь на каждом ученике по отдельности — это позволяет списать его интерес на самое обычное любопытство и общую заинтересованность. Чуя осматривается — и он не может найти убийцу, хотя читать лица у него ни черта не получается. Бок вспыхивает мимолётной фантомной болью. Чуя шипит. Сугино спрашивает, все ли с ним в порядке. Глаза Нагисы сочувственно блестят. — В полном, — улыбается Чуя, приподнимая брови. Он поднимается, отодвигает парту обратно, смахивает крошки, вытаскивая помятые учебник из рюкзака. Кимура давится смехом где-то позади. — Пойду поищу Дазая, — бросает Чуя, оставляя Сугино, Нагису и Кимуру почти что в одиночестве. Сугино поднимает руку. Закусив губу, Накахара поднимает ладонь в ответ. Он вылетает из кабинета, ощущая каждый толчок крови у себя под кожей, раздирая до хрипоты лёгкие и чувствуя настолько сильное головокружение, что сомневается, что вообще куда-то дойдет. Под ребрами у Чуи жар от ножа, парализующий яд, растекающийся по артериям и липкая кровь, стекающая вниз. Помутнение в его глазах длится бесконечно бесконечно долгую секунду. Чуя выдыхает и встаёт на ноги. Что-то ему подсказывает, что эта миссия окажется слишком тяжёлой для них двоих.~***~
Ориентироваться в корпусе... Чуя не сказал бы, что трудно, но определенно напряженно. Ну, то есть, сама планировка обычная, но Чуя никогда не был в здании средней школы раньше, и он понятия не имеет, где именно здесь может быть Дазай. Именно поэтому Чуя бродит по коридорам, стараясь все запомнить — у них была карта, да, и фотографии были тоже, но это определенно не то. За те минуты, которые он тратит на разведку (около четверти часа, возможно), он узнает, что Карасума его ищет. Передвигаться становится гораздо труднее, но Чуя любит трудности. Это у него врождённое, наверно. Обнаруживается Дазай в темной кладовке, и его глаза блестят вот точно нездорово. Сидящий на одной из нераспакованных коробок, он беспокойно растирает бинты на шее (как он, черт возьми, делает это, если у него под гипсом правая рука), а это, Чуя уверен, очень плохой знак. Дазай может быть несносным, пугающим или надоедливым до невозможности, но они партнеры, и отношения между ними нельзя описать одним предложением. Поэтому Накахара выдыхает, затворяет дверь плотнее (теперь он почти ничего не видит и прилагает гораздо больше усилий, чтобы не наступить на... то, чем бы это ни было, в любом случае) и подходит ближе. — Нам дадут лицензию, если мы убьем Осьминога, — начинает Дазай тогда, когда Чуя застывает в воздухе прямо перед ним, подбирая ноги. Сам Чуя в этот момент смотрит на него пустым взглядом — секунду с недоумением, следующую — с напряжением и ещё одну — когда восторг в его глазах мешается чем-то другим. — Но это ведь хорошо, — говорит Чуя. Это и правда хорошо. Мафия сможет использовать одаренных свободно. Доходы увеличатся или что-то в этом роде, Чуе прибавят зарплату и их деятельность станет законной в каком-то смысле. Ну, не то, чтобы его волновало, что они занимаются чем-то незаконным, но это был приятный бонус, как акции в супермаркете. Две упаковки яиц по цене одной. Поэтому Чуя наклоняет голову в его сторону. Дазай озабочен чем-то, а случаи, когда его напарник действительно волнуется, можно пересчитать по пальцам. Что-то происходит, Накахара не может понять, что именно, и это раздражает до белых точек перед глазами. — Мори-сан отправил нас сюда, — лицо Дазая остается удивительно бесстрастным. — Исполнительный комитет знает об этом. Может быть, кто-то из низших членов тоже, но утечка информации, связанная с нашими операциями, практически невозможна. Однако, через три дня отдел по Делам Одаренных сообщает, что нас ожидает награда. О. О. — У нас крот, — в горле у Чуи отвратительно сухо. — Ты, блядь, говоришь мне, что у нас крот где-то в верхушке, и никто, черт возьми, об этом не знает? Дазай пожимает плечами. Накахара морщится, когда представляет, как натягивается кожа на его костях. — Мори-сан поручил нам с этим разобраться. Параллельно. Не то, чтобы я был уверен, как он это представляет. Но босс сейчас в уязвимом положении, а мы лучше всех сможем провернуть нечто подобное, — его вздох раздаётся почти на грани слышимости. Чуя раздражённо выдыхает. — Я не знаю, что с этим делать, — заявляет он с отвращением. — Действительно, типа. Не знаю. Как мы можем вычислить его, если он так далеко? Лицо Дазая кривится в задумчивости. — Не обязательно, — говорит он. — Это может быть информатор. Или кто-то из обслуживающего персонала. Или... — Дазай откидывается на книжный стеллаж, ерзая. — Не могу исключать, что текучка членов исполкома не пошла мафии на пользу. — Предыдущий босс умер чуть больше года назад, — делится Чуя мыслями. — Коё-анэ-сан была членом комитета до этого. Эйс-сан тоже, кажется. Э-э, Итсукано-сан был единственным, кто присоединился к нему после моего вступления. Он вытягивает ноги и широко зевает. — Итсукано-сан бывший член «Ящириц», — Дазай опускает голову. — А у Озаки-сан была история с попыткой побега лет шесть назад, и она действительно ненавидит мафию. Но я не могу поверить в эту версию. Какое-то время они молчат. Чуя болтает ногами (без привычной тяжести ботинок он чувствует себя странно), а Дазай дёргает свой бинт без всякого выражения лица. Чуя не хочет что-либо предпринимать. Это тяжело, и он действительно желал бы вернуться обратно в дом Коё-анэ-сан больше всего. Но прошло почти восемь месяцев. Мафия действительно готова была принять его неоплатный долг. Поэтому Накахара Чуя опускается на пол, потягивается и разворачивается, идя к двери практически наощупь. — Я навещу один источник, — бросает он, сжимая пальцы на дверной ручке. — Наш? — в отблесках света волосы Дазая мажут по щекам, когда он плавно поворачивает голову. Чуя ухмыляется. — Со времён «Агнцев», — отвечает, гордый, что смог удивить самодовольного ублюдка хоть чем-нибудь. Дазай молчит, и когда Чуя готовиться открыть чёртову дверь наконец уже, говорит на выдохе: — Я тебя прикрою. Чуя слышит, как он дёргается и как скрипят ржавые полки. Это «Я тебя прикрою» повисает между ними странной тишиной. «Спасибо», — хочет сказать Чуя. — Окей, — заявляет вместо этого в ответ. Когда Чуя бряцает щеколдой и вываливается в коридор, сощурившись от света, он почти слышит, как Дазай Осаму улыбается.~***~
Восемнадцатое апреля, 2005. Япония, Йокогама, Котобуки. Понедельник, 12:45.
Гин скользит по подъезду тихо и стремительно. Гин делает тихо и стремительно вообще почти все в своей жизни, но скользит по общему подъезду особенно. Квартиры тут принадлежат мафии, и пусть теперь Гин является частью мафии тоже, она все равно волнуется. Она все равно помнит, как два года назад Рюноске вернулся из порта со сломанными ребрами. Гин вцепляется в пакет из гипермаркета до побелевших костяшек, замирает у квартиры сто семь и набирает код в электронном замке левой рукой — один-ноль-два-кей-би. Гин плохо знает английский алфавит, для Гин-то и хирагану с катаканой выучить проблема, но эти две буквы она запоминает наизусть. Гин стучит — тихо, с равными интервалами, особой схемой. Их стук — целая система. Их стук — то, что один раз спасло самой Гин жизнь. Тук-тук-тук. — Брат? — зовёт Гин, расстегивая липучки на кроссовках и стягивая кепку. Она торопливо тянет за молнию на зелёной ветровке, поправляет волосы, стянутые в неряшливый хвостик, шлепает по коридору в сторону одной-единственной комнаты босыми ногами. «Нужно помыть руки, — думает Гин. — Нужно проверить Рю-нии». Рюноске попадает под сильный дождь накануне, падает с пирса и ожидает жертву под мостом в мокрой одежде. Рюноске кашляет сильнее обычного, пытается заявиться в штаб и почти падает в обморок у порога. Рюноске может быть страшным и пугающим, Рюноске может убивать людей, но Гин страшная тоже и с ножом в руке страшная в особенности. — Никуда ты не пойдешь, — говорит Гин в то утро, упрямо заслонив собой дверь. Рюноске смеётся так сильно, что оказывается вынужден опереться на стену. Теперь, когда Гин думает об этом, она уверена, что если бы брат хотя бы сделал вид, что прикладывает усилие, он смог хотя бы выйти из квартиры. Гин уверена, что даже если бы он хотел драться с ней по настоящему, она бы ни за что не отступила. В её груди разливается приятное тепло. Рюноске с ней по настоящему драться вот вообще не хочет, и, если честно, выглядит в разы лучше, чем вчера. Он лежит на футоне, совсем свернувшись, и Гин без колебаний отдает ему её собственное одеяло. Голос у Рюноске все ещё хриплый, он пьет много воды и говорит с паузами, но теперь он хотя бы может это делать. Гин осматривает его критично, трогает лоб — кожа у Рюноске теплая, правильно-теплая, сухая и не липкая вовсе. Это хорошо. Её брат в порядке. Не то, чтобы она, конечно, сомневалась. Гин отворачивается и прячет облегченный вздох в сгибе локтя. Одним из вечеров Рюноске захлёбывается удушающим кашлем и Гин определенно не знает что делать. Рюноске никогда не болеет, и Гин так страшно, что она маскирует плач чередой быстрых всхлипов — обычный кашель Рюноске не похож на это. Он делает вид что все в порядке, но это не так, и уложив брата в постель, Гин дрожит у стены, потому что ничего не понимает. Ночью Гин едва может спать, а утром стены расплываются у Рюноске перед глазами, температура резко подскакивает, и горло так саднит, что он едва может говорить. Гин кипятит воду, потому что она, вроде, делает всё чуточку лучше и не собирается отступать. Она не может позволить себе потерять единственного брата. Рюноске отмахивается от нее. Чуя-сан приходит к ним на следующие сутки. От него пахнет странно-терпко, бумагой, хлоркой, спиртом, йодоформом и камфорой, настойками и эфирными маслами. Так пахнет аптека, узнает Гин позже. «Я запомню», — думает она, когда впервые за последние тридцать два часа Рюноске приходит в сознание. Чуя-сан кажется вездесущим. Он готовит им еду, поит Рюноске молоком и медом, меняет ему компрессы, кричит на телефон, ругается и оставляет пакет с коробочками лекарств на столе. В прихожей, под тусклым светом лампы, Гин пытается вчитаться в инструкции, но кандзи разобрать почти не получается. Половина из того, что она читает, вообще не помогает. Гин засыпает прямо там, оперевшись о шкаф с одеждой. Когда она просыпается, в квартире пахнет антисептиками, рисом, тунцом и соевым соусом. Дазай-сан готовит окаю с чрезвычайно сосредоточенным выражением лица, постоянно с кем-то разговаривает, даёт Гин поиграть в его приставку и легко гладит её по голове. Где-то в глубине его незабинтованного глаза Гин может различить тоску. Раздумывая несколько мгновений, она обхватывает руку Дазая ладошками и говорит, что все будет хорошо. А Гин не разбрасывается словами, между прочим! Дазай-сан в ответ весело смеётся, оставляет ей шоколадку (Гин убирает её подальше в шкаф, чтобы позже разделить с Рюноске напополам) и говорит, что врач зайдет через несколько дней. Врач-сан приходит, у него лицо в морщинках, добрые глаза и теплые мягкие руки. Гин на врача откровенно пялится, крутится рядом, когда он ощупывает Рюноске горло («гланды сейчас проверю», — говорит), прослушивает лёгкие и спрашивает про вялость. Рюноске тогда от этого всего напрягается, задерживает дыхание, но не издает ни звука. «Крутой», — восхищённо думает Гин. — Брат, — зовёт она, возвращаясь мыслями в настоящее. — Ничего не случилось? Рюноске оглушительно чихает, и Гин поворачивается к нему, возясь с упаковкой скумбрии. — Я почти в порядке, — говорит он и улыбается, когда ловит её снисходительный взгляд. — Честно! Вот ещё несколько дней, и все будет отлично. Гин кивает, закусив губу и стараясь разделать рыбу как можно аккуратнее. Хорошо готовить получается у нее не каждый раз, но стремления стать лучше не убавляется. — Дазай-сан ничего не говорил о твоих тренировках? Рюноске вздыхает и закрывает книгу. Гин понимает это, не оборачиваясь, и перехватывает мокрый нож, скользящий в её руках. Дазай-сан напрягающий. Что-то в нем пульсирует темнотой и усталостью одновременно, нерешительностью и странной печалью на лице. Иногда Рюноске приносит с их встреч синяки под коленками и изредка его глаза отражают пустоту — в такие вечера Гин Рюноске крепко-крепко обнимает и клеет на его ссадины пластыри. Иногда Дазай-сан забегает к ним сам, приносит сладости или пакетированный сок, смеется потеряно и смотрит, кажется, сквозь них. В такие моменты становится жутко по-настоящему. — Нет, — отвечает Рюноске, устраиваясь в ворохе подушек. — Они же сейчас заняты. Хорошо, что старшие вообще могут уделять нам время. — Хорошо, — кивает Гин, и уютное молчание между ними прерывается методичным постукиванием ножа и шелестом страниц. На минуту ей представляется, как знакомая рука в перчатке зарывается в её волосы. Это Чуя-сан учил Гин разделывать рыбу. Гин никогда не спрашивает, как высоко простирается влияние Чуи-сана и Дазай-сана. Это просто кажется привычным и правильным: и тренировки, и шутки, и «возьми, черт возьми, ответственность, Дазай!». Чуя-сан и Дазай-сан приводят их в порт, дают работу и крышу над головой, и когда-нибудь, Гин знает, они станут убийцами мафии. Но пока она находит в банке из-под ситими васаби, кидается в Рюноске кухонным полотенцем и ныряет под подоконник, безудержно хохоча. Когда-нибудь они станут убийцами мафии, но пока Гин одиннадцать и до этого слишком-слишком далеко.~***~
Восенадцатое апреля, 2005. Япония, Йокогама, Минато Мирай. Понедельник, 13:21.
Юзуки Кожди, черноволосый парень самого обычного роста и телосложения, зевает так отчаянно и тоскливо, что любой человек бы проникся. Он трет глаза и сжимает стаканчик с кофе (с самым обычным, из автомата за углом участка) крепче, перед тем как застонать и растянуться по столу, окончательно превратившись в воплощение лужицы-тян. Ну, или не превратившись, но он определенно именно так это себе представляет. Также Коджи представляет, что, как ни отрицай, в своей усталости, на самом деле, виноват исключительно только сам. Ну, возможно, его интернет-друг приложил к этому руку. Возможно, только возможно, Коджи стоило посвящать вечера после работы чему-то кроме аниме. Но он ждал седьмой серии второго сезона так долго, что было бы нарушением всех его принципов пропустить её. Так что сейчас Юзуки Коджи зевает, пьет дурацкий кофе из дурацкого автомата и разочарованно стонет, разглядывая полуденную Йокогаму — тоскливый дождь разбивается об окна и думать о том, как он станет возвращаться домой без зонтика Коджи совсем не хочется. Думать о работе, честно говоря, тоже. В Коджи вот вообще нет этого книжного желания защищать слабых — ну, может самую чуточку разве (зато есть желание быть крутым и пафосно ловить ваххабитов), и в полиции он оказывается по глупому стечению обстоятельств. Потому что именно это случается, когда на последнем году старшей школы ты решаешься поступать в полицейскую академию вместе с другом, а потом бац-бац-хлоп и вас переводят в подразделение по противодействию уличным беспорядкам (обезвреживание бомб, черт возьми, в школе он иначе видел свою взрослую жизнь) много лет спустя. Коджи даже не то, чтобы против. Количество папок с возбуждёнными делами на его столе, кажется, не уменьшается, и это определенно то, против чего Коджи готов возражать. Его тот-самый-друг совсем не дружески хихикает, и сам Юзуки Коджи готов ему совсем не дружески врезать. Вместо этого он вздыхает и говорит негромко «от-че-ты». Акаши Айба преданно ахает. Акаши Айба говорит: «Эй-эй, дежурные сообщили, что одна леди из охраны нашла в аэропорту подозрительный чемодан». Юзуки Коджи вздыхает ещё раз, смотрит в окно, на книжный стеллаж, папки на столе и снова в окно — Мы выезжаем? — спрашивает он, пряча волнение за апатичным выражением лица. — Выезжаем-выезжаем! — энергично тянет Акаши, переподключая рацию. — Собирайся быстрее, Юджи-кун. Коджи проверяет бронежилет, надевает маску и закрепляет дубинку получше. Акаши стоит в дверях и поднимает ладонь, после чего выскальзывает в коридор. Коджи смотрит в окно ещё раз, прежде чем гасит свет и запирает кабинет, перекидывая ключи испуганной (сколько она здесь, вторую неделю?) секретарше. В посеревшей Йокогаме идёт дождь.~***~
Восемнадцатое апреля, 2005. Япония, Токио, Средняя Кунугигаока. Понедельник, 13:29.
Дазай чувствует себя потерянным — он ловит себя на этой мысли, когда Сугино Томохито ловит его у кладовки и тащит обратно в класс, крепко схватив за запястье и негромко ругаясь себе под нос. Относится ли к делу то, что кто-то относится к нему как к нерадивому кохаю (впервые), он действительно не знает. Вообще, не знать — это странно и немного пугающе. Незнание заставляет Дазая чувствовать себя уязвимым, а Дазай определенно не любит это чувство. Его теории не работают — ни одна из них, и это просто несправедливо и неправильно. Но ход собственных мыслей кажется ему логичным только до недавнего момента. В мафии предатель (можно ли называть его предателем, если этот человек работал на другую организацию с самого начала, хм), он не смог понять это раньше и о боги, Мори будет так разочарован. Не то, чтобы мнение Мори самого Осаму интересовало, конечно. Но что касается событий... Вариант здесь может быть только один — особый отдел. Это логично, за спасение мира мафия получит награду, в случае провала — лишится двух оперативников, все просто. Одно исключительное «но» — пока за ними идёт слежка, практически невозможно будет убить Осьминога так, чтобы потом растащить на эксперименты. Значит, нужно ждать. Растягивать на месяцы, если понадобится. Вот только у них есть свои собственные обязанности и о-о, почему Дазаю кажется, что отдел спланировал все слишком хорошо? — Сло-ожно, — плаксиво тянет Дазай, и моргает, когда Сугино вопросительно наклоняет голову. — Я говорю, что тема по алгебре слишком сложная, Сугино-кун! Безумно сложная! Томохито смеётся и хлопает Дазая по плечу. — Тогда тебе определенно следует остаться после уроков, — улыбается он. — Может, по виду и не скажешь, но Коро-сэнсей правда хороший учитель. Дазай Осаму понимающе мычит и думает, что почти впервые за месяц кто-то касается его по своей воле. Дазай Осаму думает, что это приятно. Дазай Осаму думает, что это — определенно не то, о чем следует думать вообще. Он выдает свою лучшую улыбку. — Я давно хотел спросить, Сугино-кун, — начинает, по-детски застенчиво наклоняя голову. — Вы все так хорошо отзываетесь о Коро-сэнсее и... Неужели вы и правда хотите убить его? Я не могу привыкнуть к этой мысли, ха-ха. Эй-эй, Сугино-кун, станете ли вы нам мешать? Выражение на лице Сугино Томохито сложное. Он останавливается, смотрит со смесью неуверенности, жалости и других очень важных эмоций. «Давить-не давить? — думает Дазай». Пальцы на его запястье сжимаются крепче — теперь это почти больно. — Прости! — Осаму поднимает глаза и улыбается нерешительно. — Мне очень жаль, не стоило спрашивать. Сугино выдыхает и улыбается в ответ, руку с запястья не убирая. «Мне очень жаль», — повторяет Дазай про себя. Ему кажется, что он действительно что-то чувствует. Наверное, просто кажется. [Или?..]~***~
Когда они заходят в класс (лицо Сугино, когда он осознает, что действительно держал Дазая за руку всю дорогу выглядит слишком смешно, и если он хихикает, то в этом нет ничего такого), подростков здесь становится ещё меньше, чем раньше. Девочка с косичками возится со своей сумкой, рыжий (крашеный, видимо?) мальчишка болтает со старостой, кажется? Когда этот кажется-староста замечает Дазая, его лицо светлеет. Насколько сам Дазай помнит, старосту зовут Исогай Юма, и он здесь исключительно из-за нарушения какого-то правила. Какая глупость. — Привет-привет! — говорит Исогай, искренне-обаятельно улыбаясь до морщинок в уголках глаз. Его волосы лежат правильно, а не находятся в беспорядке, а пиджак выглажен и пахнет порошком. Исогай мягко смотрит Дазаю в глаза, его руки расслаблены, спина естественно выпрямлена, хоть он и наклоняется в сторону Осаму чуточку. Дазай глядит ему в подбородок — рост позволяет, и отражает улыбку так ярко, как только может себе позволить. Катаока Мэгу подходит к ним. Она тоже высокая, опрятно выглядит и кланяется с неизменной вежливой улыбкой. — Катаока Мэгу, можешь называть меня просто Катаокой, —представляется она. — Я староста, как и Исогай-кун. Поначалу все здесь может показаться очень странным, так что не стесняйся задавать вопросы. — Ну, а мое имя Исогай Юма, но просто Исогай звучит лучше, — смеётся парень. — Запиши мою почту, ладно? Ещё у нас группа в line есть, но тут уже как тебе удобнее. — Катаока-сан, Исогай-сан, — кивает Дазай с одухотворённым выражением лица. — Дазай Осаму, очень приятно. Сугино все ещё подвисает где-то на входе, когда Дазай считает ритуал с приветствиями оконченным. Он говорит что-то (Осаму, конечно, помнит, что именно, но удерживать в памяти бесполезную информацию ску-учно), и аккуратно идёт к парте Нагисы. — На-аги-са-а—ку-у-ун, — тянет Дазай, заваливаясь на парту рядом с ним. — Нагиса-кун, ты любишь литературу? Нагиса испуганно вздрагивает, рефлекторно закрывая руками листок. Его кожа бледная (ничего такого, к чему Дазай бы не привык), дыхание глубокое, а ноги скрещены под партой. — Вовсе нет, — выдыхает он, касаясь рта пальцами правой руки и отодвигая от себя блокнот. — Это записи о слабостях Коро-сэнсея. Я думаю, что они могут быть полезны, э-э, когда-нибудь? Дазай вопросительно наклоняет голову, перелистывая страницы. Одной рукой делать это достаточно проблематично, но одной рукой и отчёты писать проблематично, а Дазай ведь пишет. Поэтому он приподнимает блокнот и осматривает обложку, перед тем как вернуть. — «Он удивительно быстро начинает паниковать», хм? Это кажется гораздо более полезным, чем то, на что мы тратим уроки. Шиота Нагиса опускает глаза. — Нет, — улыбается он. — Вовсе нет. Дазай не настаивает. Он пробегается по содержанию блокнота ещё раз (не то, чтобы вы этом была необходимость), поднимается с парты и замечает девочку с хвостиками, откровенно подслушивающую их разговор. Девочка с хвостиками встречается с ним взглядом, прежде чем отвернуться и сделать вид, что все это было простой случайностью. — Спасибо, Нагиса-кун! — улыбается Дазай одними губами. — Я обязательно расскажу Чуе о том, какая твоя идея полезная! О-бя-за-тель-но! Нагиса снова робко растягивает губы. Осаму прислоняется к спинке стула, потирая губу в притворной задумчивости. — Кстати, Нагиса-кун, а ты Чую-куна не видел? Он бродил где-то рядом с кладовкой, но я не могу найти его... Чуя ведь маленький, его могли раздавить и не заметить.. Дазай с удовольствием отмечает, как у Нагисы дергается бровь. — Не думаю, что он настолько маленький, — говорит Шиота Нагиса вместо всего, что он успел придумать. — Но я могу помочь тебе найти его. — Будет круто! — отзывается Дазай, подскакивая на месте. Если Шиота Нагиса и замечает шутку про не его низкий рост, то он ничего не говорит.~***~
Карасума Тадаоми смотрит на Накахару Чую. Чуя Накахара смотрит на Карасуму Тадаоми и чувствует себя, ну, странно. Ему не нужен учитель. За годы, го-о-оды жизни на улице, ни один из них не решил проявить хоть какое-нибудь участие. Это было логично, понимал Чуя. Трёхсторонняя война едва завершилась, и Йокогама не могла отмыться от крови, сирот без дома было слишком много. Безымянный номер а-пять-один-пять-восемь случайно оказался среди них, и в этом не было ни чьей вины. Чуя привык к этому. Город Сурибачи был городом потерянных детей, а сам Чуя стал их бессменным королем. Ну, теперь это не так. Чуя не думает, что нуждается в опеке. Ему пятнадцать, и он может разнести всю эту школу в щепки за одно мгновение. Боже, Чуя ведь не ребенок. Человек перед ним так не считает и смотрит с плохо скрытой жалостью. Человек перед ним видит очередного школьника. Это почти абсурд. — Не думаю, что мы должны что-то обсуждать, Карасума-сан, — говорит Чуя, когда закрывает сёдзи и садится на стул. — Я не скажу вам ничего нового. Карасума молчит. Чуя рассматривает его с агрессивной жёсткостью, складывает руки и апатично наклоняет голову. Чуя думает: «вот он умрет, и мне будет легче». От самой мысли легче не становится. Чуя убеждает себя, что это временно. Накахара Чуя вообще часто себя убеждает. — Ты одаренный? — спрашивает Карасума. Это неожиданно. Чуя все ещё ничего не говорит (если откроет рот, возможно скажет что-то лишнее, а последствия — определенно не то, с чем он хочет иметь дело), но болтает ногами. Это можно расценить как согласие. «Да, я одаренный, что-то ещё, Карасума-сан?» — Разве ваш отдел.. или что там у вас вообще есть, нанимает детей? Вроде тебя? Чуя думает об Агнцах, о всех беспризорниках из трущоб на окраине, о Рюноске, Гин и о пятилетнем Юмено Кюсаку, заточенном, кажется, навсегда. Чуя думает о двойном черном, и ох, Дазай ведь на самом деле младше, чем он. Чуя не знает об особом отделе или о том, какие люди там работают, но мысли о том, что они готовы манипулировать мафией ради своей выгоды просто кажутся неправильными. В последнее время ему вообще слишком многое кажется неправильным. — Неужели их не заботит, что это нарушение ваших прав? «Будто бы у нас были эти права», — рассеянно думает Чуя, перед тем, как понимает, что сказал это вслух. «Черт», — думает Чуя. Черт. Прежде чем Карасума успевает что-то подумать, Чуя срывается с места, проносится мимо самого Карасумы, распахивает окно и вываливается прямо на траву. Кто-то из девочек во дворе вскрикивает, но Чуя в основном просто игнорирует их, убегая в сторону лестницы так быстро, как только может. На середине пути он вспоминает, что оставил спортивную форму в классе вместе с новым рюкзаком. Импровизированный побег проходит совершенно не по плану, и пусть Чуя не любит, когда его планы срываются, он считает, что сегодняшний день прошел, без сомнений, весело.