Девятнадцатое апреля, 2005. Япония, Токио, Средняя Кунугигаока. Вторник, 08:27.
Дазаю не идёт улыбаться, он скалится нарочно-ехидно, о стену опирается, руки за спиной прячет, голову наклоняет по-птичьи. Смотрит на него, Карму, из-под челки с бесстыдным ехидством — пляшут в единственно-видимом глазу огоньки. Секунда — и засмеётся, а может, привычно сощурится — вокруг глаза морщинки характерные, а потом... Вместо любых «потом» Дазай достает что-то тонкое из кармана брюк. — Нож, — непринужденно замечает он. В мягком полумраке коридора Карма едва различает стальные отблески, вглядывается в худые руки внимательнее, хмурится. Говорит Дазай беззаботно, голос у него мелодично-звонкий, а «нож» совсем не нож даже — скальпель со съёмным лезвием. Лезвие это вот только вымазано чем-то темным, и это что-то Дазаю пачкает пальцы-ладони-бинты. Карме даже кажется — льётся на пол. Разумеется, только кажется. У него лицо остаётся равнодушно-спокойным, надменная усмешка режет его удивительно-ровно. «Конечно, не школьник», — думает Карма. Азарт кипит в его крови. «Глупо», — признает Карма. «Неосмотрительно», — признает Карма. — Я думал, у тебя не было хороших ножей, — хмыкает он и убирает ладони в карманы брюк. Дазай, забавляясь, фыркает (хочет сказать «вау, ты умеешь думать», наверное), от стены отходит, вертит скальпель в пальцах почти скучающе — сами пальцы эти у него длинные и ожидаемо-гибкие. Ещё при каждом движении они хрустят. Смеётся над ним, очевидно, играет, Карму такое злит до точек перед глазами, он ногтями расцарапывает ладони и скалится ну-вот-вовсе-не-жутко. Карма хочет знать про теории и эсперов, хочет выяснить свою роль в происходящем абсурде. Что-то темное его туда тянет — в мир с осьминогоподобными чудовищами и одноклассниками, способными бегать со скоростью в тридцать три километра в час. Его мысли неразборчивы. Едва ли Карма хотел знать что-то больше, у него есть, наверное, сотни тысяч вопросов — он почти пожирает Дазая глазами. Акабанэ Карма думал, что знает Токио, но тут есть целый пласт жизни, о котом он даже не мог подозревать — не так сложно догадаться почему это важно для него. Что он узнает в конце? Будет ли конец вообще? Это странно, насколько одна неделя изменила его жизнь — Карма раньше и не стал бы придавать значение сотне часов. Но у него была неделя, и выбор был тоже. Карма мог отказаться поступать в 3-Е, если бы действительно этого хотел. Все остальные ученики подписали соглашение о неразглашении в первый же учебный день — Карма примчался в школу (примчался, раньше он не мог и подумать, что поступит так) едва получил от властей уведомление. Он знал об Осьминоге с самого начала. Убивать монстра было гораздо занимательнее, чем оставаться в главном корпусе. Разгадывать тайну новых учеников оказалось интереснее, чем пытаться прикончить не-учителя ножом. — Не-а, — апатично тянет Дазай, останавливается рядом с Кармой и отточенным движением убирает скальпель в карман брюк. Осаму не пытается напугать его вовсе, но Карма видит — привычность шрамов на пальцах, как Дазай оценивает ситуацию и двигается видит тоже. Карме кажется, что у него в темном глазу счётчик — движения искусственно-ненастоящие, тщательно выверенные, ходит Дазай бесшумно, только хрустит одежда. По стенам бродят смазанные тени, ветер по спине пробегает дрожью. Карма не вздрагивает — окна по утрам не закрывают, в коридоре пахнет свежими листьями и сырым морозом. А Дазай наклоняется чуть-чуть в его сторону, едва-едва ближе становится, и что-то у Кармы внутри панически падает. Акабанэ Карма всегда думает быстро. Сейчас — тоже, стремительно, на границах сознания. Карма думает о своих бесчисленных противниках, о всем том, что ему удалось узнать о ножевых боях, подпольных токийских клубах и правильном анализе. Карма думает — об опасности ложной уверенности и том, что он не отказывается от хорошей драки. Скальпель не нож, а Дазая сломана рука — Карма пытается подсчитать способы, которыми мог бы разоружить его прямо сейчас. [Он не может придумать ни один] Дазай смеётся тихо, разглядывает его глаза, отодвигается, разворачивается на каблуках. Карма выдыхает незаметно — знает, Дазай слышит. Какая глупость. — Я нашел этот в медпункте, — поясняет Дазай так, словно они продолжают диалог. — Не спрашивай, что я там делал. Главное, что у меня, вроде как, есть хороший нож. Не для домоводства. Поход в главный корпус вышел действительно продуктивным. О, звонок! Идём, Коро-сэнсей будет очень зол, если я ещё одно приветствие пропущу. Идём, Карма-кун? Ну? Он идёт. Карма знает, что относится к ситуации слишком просто — очнись, чудовище за учительским столом хочет уничтожить Землю, вы должны бороться. Это непостижимо-абсурдное чувство, это неправильное чувство — Акабанэ Карма никогда не думал о том, что станет спасать мир. Он хочет верить, что может, хочет верить, что найдет способ — каждый так думает, вот уж наверняка. Но Карма все ещё единственный, кто сумел ранить Осьминога, и он не видит возможности навредить ему ещё раз. Математически Карма может объяснить, почему, но это похоже на оправдание. Акабанэ Карма не оправдывается. Но сейчас все меняется. Потому что сейчас у них есть рыжий Накахара и его девять метров в секунду и Дазай, который определенно что-то скрывает. Потому что сейчас они могут попробовать сделать что-то, выходящие за рамки человеческих возможностей. Потому что они могут попытаться спасти мир. «Или нет», — думает Карма, когда они вваливаются в кабинет уже после начала переклички, и учитель смотрит на них вот-совсем-не-дружелюбно. — Проскочим, — лихо улыбается Дазай, хватает Карму за руку и ныряет куда-то под град пуль.~***~
Девятнадцатое апреля, 2005. Япония, Токио, Средняя Кунугигаока. Вторник, 08:36.
— Черт возьми, — выдыхает Карма. — Просто, черт возьми. Сердце у него лихорадочно бьётся-стучит, ребра рвутся с гулким треском изнутри — нет, конечно нет, тебе кажется, Карма, считай до десяти. Голова у него ясная, а в ушах свистит, как когда он падал с обрыва. Карма почти слышит хруст земли и тепло осьминожьих щупалец чувствует сквозь рубашку. Ну вот это вот — точно кажется. Или нет — последнее, вообще-то, может быть и правдой. Коро-сэнсей за собой последнее слово оставлять любит (и бросаться спасать своих учеников, похоже, тоже). Он даже задержание им уже назначил, правда, в разные дни — «дурное влияние», конечно же, — но это уже тонкости дела, особого значения не имеющие. Главное, что в охапку Осьминог их все же сгреб. Не показалось. Да. Сказал потом свое вечное-уверенное: «не позволю моим ученикам пострадать» с упрямой твердостью, не ругался даже, просто сжал щупальцами плечи, а Дазай... Дазай кошкой вывернулся, отступил на несколько шагов, замер, голову в поклоне наклонил. «Я учту», — произнес и в коридор выскочил. А Накахара поглядел на них странно и пошел за ним. Коро-сэнсей покачал головой только, языком цыкнул (был ли вообще у него язык?), посмотрел на новичков задумчиво. Карма, по крайней мере, так решил — Нагиса как-то раз пытался объяснить ему, как именно определять осьминожьи эмоции, но вникнуть так и не получилось. И исчез тоже. Карма вздохнул тогда и достал нож из-за спины — он сразу к нему потянулся, когда у своей сумки оказался. Ну и ладно. Ну и не очень-то убивать и хотелось. Он рассеянно подходит к своей парте, убирает нож в пенал — никогда нельзя понять, когда именно оружие может понадобиться. Пробегается пальцами по багровеющему запястью, хмыкает. Кому-то действительно удалось задеть его. Удивительно. Карма не ищет смерти — кто бы что про него ни говорил. Но умереть не боится — да ему со скалы сброситься на прошлой неделе самым лучшим способом убийства показалось. Он понял бы, если бы Дазай поступил также, конечно, но для самого Кармы? Ха, пройденный этап. Но, в любом случае, не было ничего такого в том, что Дазай с собой его прихватил. Большое дело! Карма почти уверен, что также бы поступил при подходящем случае. Вот только Дазай убивать Осьминога не собирался. Зачем ему тогда? Рисковать собой, Карму втягивать в это — реакцию изучить? Убедиться в чем-то? Он не знал ведь даже, что Коро на его защиту бросится, а полез всё равно. Для чего? Показать, что сможет увернуться? Испугать его, Карму, чем-то вроде этого? Даже думать о таком смешно. Он по классу ходит — перемена ещё, учителя нет, времени полно, а цепочка «кабинет-осьминог-пули-увернутся» крутится в голове. И — останавливается вдруг, а от неожиданности сам Карма замирает тоже, прямо у открытого окна. Пряный запах гиацинтов кружит ему голову. Что, если это было «меня не взять противоучительским оружием»? А утром ведь Дазай нож настороженно трогал, осматривал внимательно, касался едва-едва. Почти уместно — можно ли вообще вести себя иначе с предметом из неизвестного вещества — для всех, кроме него самого. Дазай вел себя так, словно боялся пораниться. Ещё он знал о ножах больше, чем могло показаться на первый взгляд. Его любопытство было подлинным. Его опасение было подлинным. Мог ли это оружие действительно навредить ему? «Даже если и нет, — думает Карма, когда заканчивает вспоминать подробности утра. — Дазай определенно такую возможность допускал». А вот это уже откровенно странно. Не более странно, чем непостижимая скорость Накахары (черт с ней, с неестественной скоростью), но такие мысли в целом вызывают вопросы. Карма хочет получить на них ответ. Карма хочет знать. Он в памяти копается, уловить в ней хочет что-то ещё, что-то неуловимо-волнительно-важное, вспышками мелькающее где-то в сознании. Карма пожимает Дазаю ладонь на уроке физкультуры и клеит на свою собственную полоски из противоучительского материала неделей ранее. Накахара Чуя носит черные перчатки и пристально смотрит на них из-под ресниц. Перчатки. [Щупальца рвутся]. [Слизь льется с его рук]. Ну вообще ни разу не подозрительно. Карма сказал бы, совпадение. Карма сказал бы, череда случайностей. Ещё Карма зашёл слишком далеко, чтобы отступать. «Что, если Коро был человеком?» — вспоминает он, хмыкает, дёргает плечом и направляется к Нагисе. Что же, ему придется это выяснить.~***~
Девятнадцатое апреля, 2005. Япония, Токио, Средняя Кунугигаока. Вторник, 08:40.
Про Чую Дазай рассказывает всякое. Чуя знает, лично слышал — «неудачник-вспыльчивый-коротышка-побежишь-к-сестренке-ну-ты-и-идиот». Ещё Дазай вздыхает рядом с ним нарочито громко, смеётся, ведёт себя по-дурацки, сбегает из кабинета, оставляя на Чую отчёты-документы-доклады. Чуя бы решал — отнес бы слово «Дазай» к ругательствам, которые даже в Порту произносить не решаются, вычеркнул бы самодовольного придурка из жизни с концами — и ладно. Жаль, Чуя ничего тут не решает. Он на Дазая кричит, когда злость на него стучит в висках и плещется где-то внутри, они дерутся до кровавых всполохов перед глазами, швов и переломов. В такие дни от Чуи пахнет боем и жидким железом, а Дазай остаётся в лазарете с темными кольцами синяков вокруг запястий и треснувшими ребрами. И ничего вроде — Дазай действительно зарывается, отмахиваться потом, жмёт плечами, «жаль, что не умер» говорит и силится снова вспороть кожу медицинским ножом. Чуя морщится, выходит из кабинета, стараясь задавить внутри гнев, и бросает: «жаль, что не убил». Когда такие дни заканчиваются, Чуя тонет в собственной вине. Это не значит, что Дазай не виноват; не значит, что он не ведёт себя отвратительно нагло каждый раз, когда видит Чую — о, он никогда не упускает возможности; не значит, что Дазай сделал за почти-уже-год их работы меньше хуйни; не значит ничего — сам Дазай-то уж точно не видит чего-то такого, мол, подумаешь. Но Чуя сильнее. Но Мори называет их партнёрами. Чуя, возможно, этому слишком большое значение придает, возможно, слишком загоняется — Чуя теперь не Король Овец. Ему не нужно заботиться о ком-то, думать-решать-просчитывать, это не его ответственность — в Портовой Мафии Чуя отвечает только за себя. В Сурибачи о таком Чуя не позволял себе и думать. Сейчас он находит это омерзительно нормальным. От этих мыслей Чуя сам себя пугается. Ему хочется говорить, что это другое, что Агнцы — все ещё (больше не) семья, сравнивать их нельзя, что Юань, Ширасэ и Сёго никогда просто «напарниками» не были. «Семья-партнеры-мафия» вязкими эмоциями липнут к языку. [Это ложь] Чуя не говорит. Агнцы предали его, когда решили, что он представляет для них угрозу. Несколько месяцев назад Дазай тоскливо вздохнул, затянул себе раненый бок рукавом плаща, взвалил Чуя на спину и вытащил их обоих из глуши сишаньских гор. Он не боялся его — ни тогда, в первую встречу, ни сейчас, после года колкостей и едкой неприязни, смотрел насмешливой тьмой из глубины единственного глаза (Чуя все думал, что у него под бинтами), «Чу-у-я-ччи-и» тянул, наваливался на него при случае, дразнился, как ребенок, к Акутагавам вел, к обоим (Чуя ворчливо говорил «куда тебе дети, придурок, ты о себе позаботиться не можешь» и приходил к ним сам). Агнцы порой прятали на дне глаз неотступный страх и внимательно смотрели на каждое его движение. И Чуя злится сейчас, конечно, злится, на Сугино, на Нагису, на дверь — он-то был уверен, что запер, на Дазая — на Дазая тоже, потому что он никогда не может сделать ситуацию проще. Но злости на себя было больше, досадной неправильной злости — потому что не задвинул щеколду, потому что не проверил, потому что — несмотря на дазаевские разговоры — Чуя рациональным умел быть тоже. И виноваты, может, были вчерашние муракамовские-недо-сектанты, может, Сурибачи, может — что-то другое, но Чуя хотел быть лучше, хоть какое-то ощущение нормальности ему было нужно. То, как Чуя обычно решал проблемы, не было {нормально}. Конечно. Чуя злится. [Он пытается дышать] Дазай, разумеется, это замечает. Он все ещё молчит. — Мы, — начинает Чуя, — должны поговорить. Смотрит требовательно — у Чуи есть какой-то его собственный строгий взгляд, который на всех (вот неожиданность, кроме Дазая, но он не перестает пытаться) одинаково работает; стоит напротив, сложив руки. Сам Дазай опирается на стену по своему небрежному обыкновению, вздыхает длинно и чуть опускает голову. — Да, — произносит и кривит уголок губ. — Нет. Я не знаю. В смысле, нам нужно обсудить все — проблемы с коммуникацией убивают, ага, мне не нужна такая отстойная смерть, — но это сложно. Слож-но. Я хочу подумать. Чуя поправляет волосы и в неверии морщится. Дазай хотел поговорить? Он едва может это представить — Дазай никогда ничего не рассказывает, высокомерно разглядывает его каждый раз, когда Чуя не может проследить за его мыслями (вот уж точно он не виноват в том, что бинтованный придурок слишком много думает) и ведёт себя неоправданно нахально. Это не для Дазая: «эй, я хочу вести диалог как нормальный человек». Партнёры, Чуя. [Глубоко вдохни] — Ты не будешь думать, — хмыкает он с колкой досадой. — Может, о том, как соврать мне — я, черт возьми, вижу, куда все идет — мы так не решим ничего. Ты что-то понял. Просто скажи. И Чуя правда ждёт, что они разбегутся, что Дазай насмешливо сощурится и очередную гадость стравит, постарается задеть побольнее; ждёт и сжимает пальцы до побелевших костяшек (нельзя срываться, Чуя помнит, нельзя срываться). Иногда его ожидания могут быть обмануты. — Ладно, — легко говорит Дазай. Не наклоняется в сторону, не поправляет волосы, не выгибает надменно бровь, не улыбается игриво-самоуверенно, словно мир вокруг него вращается, не поднимает вверх палец, как всегда делает, собираясь Чую поучать, замирает у стены ледяным изваянием, смотрит безучастно. Это редкий взгляд. [Чуя помнит все разы, когда Дазай так на него смотрел] — Ладно, — повторяет он, и наконец-то, господи, шевелится. — Две вещи. Первая — я понял, на что похожа способность Осьминога. Вторая — мне это совсем не нравится. Чуя хочет сказать: «свершилось!» дазаевско-язвительным тоном, вскинуть руки в воздух, «настоящий, блин, прогресс» раздражённо заметить — едва ли такая информация может быть полезна. «Этого недостаточно». «Прекрати издеваться надо мной». «Твою мать, Дазай». Ещё Чуя понимает, что слышал больше, чем мог предполагать. Ещё Чуя видит, что стоит за этими словами. Я понял. Мне не нравится. Я не знаю. Их ждут действительно прекрасные деньки. — Ты, — утверждает Чуя, указывая на Дазая и смотря ему прямо в глаза. — Собираешься рассказать мне все. — После уроков, — отзывается он с энергичной веселостью, выгибает спину, и ничего больше недавнего разговора в нем не выдает. Они оба знают, что уроки не имеют никакого значения. Чуя знает. Но может, это именно та нормальность, которую Чуя хочет, может быть, это какой-то шанс почувствовать себя лучше, может быть, это просто что-то другое (Чуя слишком часто такое произносит). Ему тоже, в конце концов, нужно подумать. У него тоже есть свои причины. Уроки бесполезны. Они оба этого не говорят. — После, — уверенно соглашается Чуя. Звенит звонок. На секунду ему кажется, что Дазай Осаму улыбается.~***~
— Поздно спрашивать, — опасливо шепчет Дазай, отодвигая от себя листок. — Но кто вообще такой Гэндзи? Чуя утыкается в парту лбом и заливисто смеётся.