Девятнадцатое апреля, 2005. Япония, Йокогама, Котобуки. Вторник, 09:11.
Гин следит. У Гин острые коленки, разбитые локти и тонкие запястья, Гин вся — колкие углы и нескладности, бледное лицо и глаза на нем — темными пятнами. Холодные глаза, говорят, в глазах Гин — голод трущоб и запах железа, у нее губы сжаты плотно, а черты лица под волосами спрятаны. Волосы вот — волосы черные, волосы у Гин блестят смертельной сталью и мглой портовых проулков. Иногда Рюноске гладит её по волосам. Иногда она слышит, как кому-то говорят «красивая». А Гин, интересно, красивая? Гин это, ну, не то чтобы важно, Гин даже не понимает, что значит это — «красивая». Вот брат — важно. Следить — важно. Гин следит. Рюноске лучше. Конечно, лучше, как могло быть иначе, это ведь Рюноске, он от какой-то простуды умереть не может. Рю-нии сильный, Рю-нии справится. Пожалуйста, не умирай, пожалуйста. Гин не знает, что тогда будет делать — не потому что это Рюноске мафии нужен; не потому что Рюноске ради Гин готов весь мир до основания сжечь; Рюноске — её старший брат. Рюноске — сухие плащи, колкий мороз, резкие окрики, кровь-кровь-кровь. Рюноске — густая тьма городских окраин, вязкая — Расёмона, тьма у Рюноске внутри и снаружи, мешает дышать и сминает воздух, тьма у Рюноске знакомая, и Гин знает — теплая. Рюноске и тьма его — дом. И Гин не позволит — всеми своими отчаянными усилиями не допустить постарается — этот дом у неё отнять. — Нет, — говорит она. Складывает тонкие руки на груди — как Накахара-сан, опирается на дверь — как Дазай-сан, голос у нее резкий — как у Рюноске, и — Гин признавать не хочет — дрожит. Губы дрожат тоже, Гин сжимает их крепко, щеку прикусывает — до крови. Гин ненавидит кровь. Повторяет: «нет», — пытается сделать голос тверже — он у Гин тихий-хрупкий, звенит колокольчиком, Гин вообще обычно отмалчивается. Сейчас отмалчиваться вот совсем нельзя. — Оставайся. А Рюноске — Рюноске будто не слышит, ходит торопливо по комнате с мрачной уверенностью и привычной суровостью на лице, и Гин хочет сделать хоть что-нибудь. Одернуть как-то, схватить за плечи, как порой Накахара-сан Дазай-сана хватает, закричать в лицо «хватит, не нужно, пожалуйста». Лучше — не хорошо. Лучше — не значит, что Рюноске теперь задания выполнять может. Она понимает, зачем, понимает, почему (защищай свою сестрёнку, Рю-кун, ты сильнее, ты должен, защищай), но все это так больно, так неправильно, что у Гин колет глаза от обиды и злости. И Гин не хочет больше — боятся, чувствовать липкую беспомощность кожей, Гин не хочет никого терять и не хочет никем ради своего благополучия жертвовать. Гин не ребенок, давно уже нет, Гин не слабая, она знает пятьдесят шесть способов убийства, прячет ножи под подушкой, в подушке и ящиках стола. Рюноске защищает Гин всю жизнь, но теперь она может постоять за себя сама. Теперь она тоже может защищать. Гин может. Она стоит у двери, закрывая её спиной, разглядывает брата своего тяжело и пронзительно, у самого Рюноске взгляд какой-то дикий и лихорадочно-затравленный. Напряжение, можно, кажется, трогать, но Гин только смотрит пристально, не моргает даже. От Акутагавы Рюноске порой вскрикивают в коридорах, зовут тайком бешеным псом и портовым ночным кошмаром, но это все ещё Рюноске-я-тайком-глажу-кошек. Гин никогда не будет его бояться. Это значит, что Рюноске никогда не испугается её в ответ. — Отойди, — рычит он со злым, тоскливым отчаянием, сжимает ладони так крепко, что царапает кожу ногтями, тьма Расёмона льнет к его ногам послушной собакой. Гин выдыхает неспокойно, и она хочет, правда хочет, чтобы они не ссорились никогда, чтобы мафии не было никакой и трущоб. Ещё Гин хочет смеяться — так не бывает, это реальность. Из мафии не уходят. Мафия не прощает долгов. Сделай или умри. (Рано умирать) Она все равно качает головой. И всего становится слишком много — скалится исступленно Расёмон, наступает на нее Рюноске, Гин резко в сторону уходит. Она знает: как Рюноске двигается, как тренируется и как думает — они слишком похожи, почти одинаковы, кажется иногда — одно целое. Гин может предсказать каждое его движение, но Рюноске способен сделать тоже самое в ответ. Пытаться победить его — что драться с отражением. Отражение сильнее. Гин никогда не перестанет пробовать. «Послушай, — вспоминает она озорной голос Дазай-сана, когда перехватывает нож. — Самое лучшее, что ты можешь сделать, когда драки не избежать — обратить способность эспера против него самого или помешать ему её использовать вовсе. Но даже так — одаренный без способности лишь станет тебе равным. Никогда не думай, что для победы этого достаточно». Она скользит по полу, уклоняясь от очередной атаки, тьма всюду льется, пачкает стены-потолок-двери — главное, не её. Рюноске не сдается, но Гин сдаваться не собирается тоже, подбирается ближе, идёт неотвратимой тенью по узкому коридору. Гин себе не лжет, у нее видно круги под глазами и ребра, Гин до болезненности прозрачная-хрупкая, кажется, ударишь — сломается. Но Гин тоже вырастили трущобы, и пусть в физической силе сравниться с братом она никогда не сможет, у нее получается кое-что другое. Сила Гин в внезапности и скорости, сила Гин в способности контролировать каждое движение и ясно мыслить. Она не мастер, сейчас — нет, но Гин следит за улыбками Озаки Коё и техникой Хироцу. Когда-нибудь она научится. Когда-нибудь Гин сможет приставить нож к горлу любого человека прежде, чем он схватит пистолет. Она на Рюноске плечом наваливается, давит-давит-давит, сильнее, пока брат равновесие не теряет, ныряет ему под руку, оказываясь за спиной. Расёмон вьется у их ног чернильным пятном, а Гин позволяет Рюноске опереться на себя и держит нож у него под подбородком. — Нет, — веско произносит она с самодовольным удовлетворением. И столько хочет сказать этим «нет»: я взрослая, не защищай меня, не надо, я справлюсь, пожалуйста, только живи, пожалуйста. Тебе не нужно так стараться. Я могу позаботиться о себе сама. Моя очередь. Живи. Живи. Гин знает: слова ничего не значат, знает: Рюноске не послушает и всё равно по-своему сделает, она отставляет нож и неловко вжимается щекой ему в спину, обнимает крепко. Дышат они оба тяжело, Рюноске задыхается почти, небрежно утирает кровь ладонью — Гин видит — вздыхает откровенно несчастно. Оборачивается и смотрит на неё выразительно. — Надо идти, — упрекает он почти мягко. И Гин понимает — не вышло, что брат пойдет все равно, от досады ей руки сжать хочется до боли и сказать, высказать все наконец, чтобы не было неподопониманий и недомолвок. Ещё Гин понимает, что не сможет. Да пусть сгорит всё оно. — Я, — бормочет Гин, когда Рюноске с видимой неохотой отстраняется. — Я позвоню Дазай-сану! Рюноске замирает, моргает дважды и смотрит на нее совершенно обескураженно, а Гин переступает с ноги на ногу почти смущённо. Пищит: «Вот возьму и-!»; чувствует, как алеет лицо и губы дрожат от неловкости, мнет пальцами край свитера и опускает лицо. И вдруг сдавленный смешок слышит, видит, как Рюноске прикрывает рот ладонью и смотрит на нее, почти улыбаясь. Гин видит в этом шанс и с новой уверенностью хватается за край его плаща. — Я выполню миссию, — замечает она твердо. — Я справлюсь. Так что оставайся и лечись! Нас двое. Ты не должен делать все один. Она думает, что Рюноске тоже много чего не говорит. Что он размышляет о многом темными ночами, помнит больше, знает больше, что ответственности на нем больше тоже. И что Рюноске заботится, что он тоже отпускать не хочет и боится. Всепоглощающая любовь колет её грудь яростным огнем. — «Я справлюсь», — хмыкает Рюноске насмешливо. Тьма в его глазах пробегается по её фигуре оценивающе, сам он выдыхает и расслабляет плечи. — Попробуй. У тебя получится. Все равно буду защищать И прежде, чем Гин что-то понять успевает, опускает вдруг свой плащ ей на плечи. Плащ этот все ещё теплый, тяжёлый слишком, пахнет кровью, порохом и смертями, Гин думает на секунду о людях, которых Расёмон рвал на части — о людях, которые её брату больно сделать пытались. Сегодня плащ принадлежит ей. И пусть Гин знает, что сила Рюноске не в нем вовсе, она чувствует в этом какую-то странную защиту. Гин лямки потрепанного рюкзака натягивает, волосы убирает под кепку, зарывается в плащ лицом и думает, что ей нужна маска, потому что все крутые бандиты маски носят, а Гин — точно самый крутейший. Рюноске на нее смотрит, щурится одобрительно. — А я теперь сильная! — говорит Гин уверенно-самодовольно и смеётся, когда Рюноске кидает в нее шарф. Впервые в жизни она не боится абсолютно ничего.~***~
Семнадцатое сентября, 2004. Япония, Йокогама, портовый квартал Пятница, 21:48
— Ха-а? — тянет Дазай-сан в один из вечеров. Он сидит на одном из грубо сколоченных деревянных ящиков (на них — пометка «особо опасно» красным, и содержимое Гин знать вот совсем не хочет), весь усталый и растрёпанный, со свежей ссадиной на щеке и разбитой губой. Огромную стопку мятых документов держит на коленях, подпирает здоровую щеку ладонью, смотрит на нее, Гин, непривычно рассеяно. Она, несколько оробев, смаргивает, водит неловко плечами и присаживается рядом, открывая блокнот и показывая нужную страницу. В полутьме ангара семпай чуть щурится, морщится от громкого треска — Накахара-сан вдавливает её брата в землю в учебном поединке, а Рю-нии тянет к нему клинки Расёмона. Гин знает, что почерк её — неразборчивый и ужасный, что пишет она медленно и всегда — смазанно. Сестрица Озаки, блокнот подарившая («писать, — наставляет она, — особый способ разговаривать»), только гладит её при редких встречах по голове. «Ты ещё научишься, дитя», — звонко смеётся она, прикрывая лицо веером. «У сестрицы Озаки красивое лицо», — думает Гин после таких встреч. «Не надо прятать». — «Как научиться говорить»? — спрашивает Дазай-сан, хотя он и Рюноске — единственные, кто всегда понимают, что Гин имеет в виду. Гин робко сжимает блокнот пальцами и нерешительно кивает. Гин говорить не любит, ей раньше даже не было нужно — не теперь. Рю-нии не нужно было тоже, они всегда друг друга без слов понимали. Но он сейчас умеет — говорит с Дазай-саном и Накахарой-саном, встречается с кем-нибудь ещё иногда, а Гин кивает только или качает головой. Гин прячется. Больше Гин не хочет отступать. — Тогда поиграем в ассоциации. Что-то вроде них. Ассоциация, — поясняет он, мельком глянув ей в лицо. — Ну, ассоциация это то, что первое приходит в голову, когда ты слышишь какое-то слово или видишь какой-то предмет. Зима — снег. Понимаешь? Он терпеливо ждет, пока Гин запишет это в блокнот и даже не возражает, когда она уточняет, как именно будет правильно. Бормочет что-то вроде «вам нужно приличного учителя нанять» и «ужасно утомительно», разминает спину, кричит: «Эй, вы там, заканчивайте, мы с Гин-тян не хотим нести вас домой!» брату и Накахаре-сану и зевает, когда Гин, наконец, глядит на него пытливыми глазами. — Если не успеем сейчас, продолжим, пока будем тащить этих идиотов в Порт, — замечает Дазай-сан, и Гин против воли хихикает. — Так, все. Знаешь, что говорят про Мафию? О, Гин знает. Они видели, они найдут нас, они рядом, прячься, беги, не оглядывайся, живи, живи, живи, ты должна спастись. Они убили Юу, они убьют тебя, они убьют нас всех, беги быстрее, они догонят, беги. Мафия — закутки и проулки кровавыми всполохами, битое стекло и сырая земля под босыми ногами; мафия — боль, рвущая на кусочки лёгкие; мафия — это когда воздух горит, пахнет всюду порохом и огнем, и куда не посмотри — смерть. Демон тянет руку к её брату. [Дышать нечем] Её щекой вжимают в лужу дождевой воды. В осторожном согласии Гин наклоняет голову. Дазай-сан насмешливо фыркает и даже не смотрит в её сторону. — Ты теперь — мафия, — говорит он. — Это ты — член организации. Это при твоём присутствии люди вздрагивают, это про тебя ходят слухи, это ты — непредсказуемый убийца, забирающий чужие души. Не бойся. Пистолет сейчас в твоих руках И все становится просто. Так просто, что Гин смотрит на этого человека, распахнув глаза — они у нее — две черные бездны, и, кажется, взгляд отвести не может. Сердце колотится заполошно, руки — дрожат, Гин стремительно достает из кармана руку и переворачивает листок, неожиданно-торопливо выводя иероглифы. Смотрит секунду, как Накахара-сан помогает её брату подняться на ноги, поджимает губу в нерешительности. «Не бойся», — вспоминает Гин и выдыхает. Теперь Гин — нет. — Аники, — тихо зовёт она, и новое колкое слово на языке оседает так, словно там ему — истинное место. И пусть голос Гин ещё лишён всякой едкости, это, она знает, вопрос времени. — Спасибо. — Я вырастил злого ребенка, — восхищённо шепчет Дазай. Его фигуру заливает лунный свет. И Гин думает, что не только Рюноске ему душу отдал, она продала свою тоже, вручила в чужие руки сама и с концами, чужая тьма туда уже заползла и въелась так — не отмыть, корни пустила, но Гин не жалко. «Я научусь быть как ты» — показывает она Дазай-сану. В улыбке демона перед ней прячется кровавый ад.~***~
Девятнадцатое апреля, 2005. Япония, Йокогама, Мотомати. Вторник, 09:27.
На улицах свежо пахнет дождем и сладко-терпко — цветами, Гин от них кружит голову и улыбаться отчего-то тянет. Ветер забирается ей под шарф колючим морозом, щеки от прохлады горят, и Гин в шарф кутается плотнее. Ей точно нужна маска. Да. Она находит нужное здание быстро. Невысокое, блеклое-незаметное, мимо пройти — секунда, но Гин теперь видит, от нее тьму Порта не спрятать. Больше — нет, не сейчас. Проржавевшая труба выглядит идеальным укрытием, и Гин прячется за ней. Утыкается носом в облупившуюся краску, выжидает несколько минут — осторожнее, одна ошибка может стоить тебе жизни, осторожнее — осматривается и скользит ко входу в полуподвальное помещение тихими, незаметными движениями. Гин делает это ради Рюноске — ради её глупого, самоотверженного старшего брата; ради Дазай-сана, давшего шанс парочке сирот; ради Накахары-сана, никогда не отказывающего в помощи. Гин делает это ради Мафии, выпачканной в крови и чернилах по горло, ради Мафии, желающей всю Йокогаму присвоить себе навсегда. Ради Мафии, когда-то распахнувшей перед ними дверь. Не только Рюноске должен отдавать долги. Гин замедляется чуть-чуть у лестницы, спускается вниз, не сводя глаз с стеклянной двери. Внутри — это оказывается какое-то кафе — пахнет сдобным хлебом, ирисками и корицей, от неожиданного тепла Гин прикрывает глаза и незаметно ёжится. Тут малолюдно — три старушки обсуждают горячо нравы, пенсию и соседей, лохматый парень чихает и подносит ко рту кофе, от ноутбука не отрываясь, мужчина с газетой, сидящий напротив входа, хмыкает и встречается ней на секунду глазами. «О, — понимает Гин. — Это он». Смотрит незнакомец немигающе, сами глаза у него цепкие и какого-то редкого, красивого пронзительно-янтарного цвета; худое лицо с неопрятной щетиной вытянуто в небрежной усмешке. И пахнет он дешёвым алкоголем так сильно, что Гин через все кафе чувствует, но она видит — человек перед ней абсолютно трезв. Мурашки пробегают по её спине. — Официантка! — хлопает незнакомец в ладоши и подзывает Гин к себе, размахивая руками. — Плесни-ка чая ребенку! Хочешь же, да? Ага, хочешь… значит, зелёный чай. И тайяки. И мне повтори. Ну подходи, пацан, чего тушуешься-то. Иди-иди. Официантка — круглолицая низенькая девушка с веснушками — смеётся по-доброму, говорит что-то о постоянных клиентах и желании угостить чаем всех в округе, посылает Гин ласковую улыбку и приглашающе кивает ей. А Гин краснеет, (хорошо, что под шарфом не видно) потому что стоять, обомлев — не самая лучшая идея, и вообще, вовсе она не стесняется, нет. И никакой Гин не пацан! Ни капли же! Она садится за потрёпанный стол, складывает руки и чуть поддается вперёд, стараясь стереть недовольство с лица. Она бы опробовала на этом человеке новый прием, который Накахара-сан ей показал почти перед самым отъездом, но он — часть Мафии. А Мафия — семья, и, ну, нельзя трогать семью. Разочаровывает. Мурасаки-сан — так написано у официантке на форме, и Гин гордится собой за то, что может это прочитать — ловко расставляет стаканы. Ей — с обжигающе-горячим чаем; незнакомцу-из-мафии — с виски. Гин уже в таком разбирается, а ещё она решает, что это подходящее прозвище. Мужчина смеётся, хлопает её по плечу «за знакомство, шкет, за знакомство», отпивает от своего стакана половину, поморщившись. Официантка опускает перед ней тарелку с печеньем в форме рыбы. Гин впервые такое видит. Хочется потыкать в него вилкой, но Гин теперь воспитанная девушка и вообще у нее миссия. Она все равно тыкает. Гин надеется, что её лицо не выражает все, что она обо всем этом думает. — Плащ-то снимай, пацан, — хмыкает Виски, едва-едва покачиваясь, и его теплый голос совершенно не соответствует смертельной серьезности в глазах. «Ты — мафия», — думает Гин. «Я буду учится у лучших», — вспоминает Гин. «Стану, как ты». Плащ Рюноске греет её спину. Она нахально улыбается. — Так я же в реку свалился, дядь. Мёрзну. Виски сокрушенно качает головой. Гин дует на чай и фыркает. Кодовым словам стоит быть менее забавными. — Нет, ну какие дети пошли! Уже и старшим-то… посреди дня!.. дерзят. Да. Какими словами ещё дядю порадуешь, а? — Полдень, — с наслаждением проговаривает Гин. — Оркестр. Ринтаро. Тоска. Овощечистка. Веселье. Анархист. Я. Магазин. Адрес. Фисташки. Ириски. Яблоко. П-о-р-т-о-в-а-я М-а-ф-и-я. Но серьезно. Гин нужно знать, кто все это выдумал. Они поладят. Она разламывает печенье попалам, (там внутри шоколад, ого) отпивает чай (удивительно вкусно) и улыбается. — Я уверен, что тебе даже не стыдно. — Ни капли, — честно отвечает Гин. — Вы скучный, дядь, я хочу мультики. Дайте мне, ну. — Дети жуткие в наши дни, знаешь. Может, поделишься номером? — Это вы жуткий, — парирует она и диктует код доступа — набор из одиннадцати цифр. Гин видит, как Виски прячет улыбку в рукаве серого пальто. Он делает последний глоток. Гин доедает остатки печенья (она заворачивает одно в салфетку, и прячет в карман, чтобы поделиться с Рюноске) и откидывается на спинку стула. Ведёт себя как Дазай-сан. Ну, он на нее влияет. Виски небрежно поднимается из-за стола, прижимает деньги стаканом, приобнимает Гин за плечи и ведет в сторону выхода. Со стороны выглядит так, что он опирается на нее, а сама Гин просто решила помочь, но она знает правду. Руки на её плечах твердые. — Оставишь флешку, — холодно говорит Виски, и Гин чувствует, как что-то опускается в её карман, — в двадцать пятом секторе. Место сфотографируешь и скинешь на номер, указанный в инструкции, телефон потом утопи. Никто не станет отслеживать такую мелочь, но лучше поостеречься. Не облажайся. Пальцы на её плечах сжимают так крепко, что, кажется, отставляют синяки. Гин хочет спрятаться, вернуться домой, сказать, я не готова, не надо, я ошиблась. Она выдыхает и вырывается из захвата. Гин больше не боится. Гин — тоже дракон. Виски хмыкает и поджигает сигарету, курит, оперевшись на стену — они уже вышли, на улице можно. Гин тоже смотрит в небо — его снова тучами затянуло. Она молчит, неуверенно на Виски посмотрев. Она не уверена — может ли идти, что нужно сказать, как вести себя в такой момент. Моргает и поднимает на Виски глаза. — А там что? На флешке? — Знать тебе не положено, — задумчиво говорит Виски, пробегаясь по ней заинтересованным взглядом. — Но я на тебя поставлю — сумел ведь ты заинтересовать кого-то из верхушки, далеко заберешься, если не умрёшь. Ты знаешь о снафф-видео, а? Одни ублюдки решили, что напасть на банду, которую крышуем мы — хорошенькая идея. Люди Озаки-сама просто объяснили им, что не нужно лезть в чужие дела Гин подозревает, что дело не закончилось объяснениями — она слышала, что Озаки Коё бывала ошеломляюще жестока, когда дело касалось подконтрольных ей людей, но не это её сейчас волнует. (Ты сумел заинтересовать кого-то из верхушки). Гин знает, что это не её касается — этот человек принимает её за Рюноске, конечно, он ведь из одаренных. Но её пугает даже мысль о людях там, наверху. Нельзя не чувствовать удушающего страха при мысли о тех, кто контролирует Мафию. Зачем им понадобился её брат? — Бывайте, дядь, — отзывается она, направляясь в промзону. Гин выполнит миссию, купит новый блокнот, а позже… Позже она узнает, кому это из высокопоставленных мафиози нужен Рю-нии. Потому что Гин — Акутагава. Она справится.~***~
Девятнадцатое апреля, 2005. Япония, Токио, Средняя Кунугигаока. Вторник, 09:32.
Про Ирину говорят одно: «надменная» шепчут с презрительными усмешками, «скользкая, что змея», «удушит во сне, как ей вообще доверять». Ирина в ответ кривит губы, (не улыбка) глаза прикрывает и безмятежно вынимает нож из-за спины. Она не тратит время, пытаясь что-то доказать-объяснить, отстоять потерянную честь, — вот чего, а чести у Ирины не было отродясь — делает свою работу с безупречным изяществом и смотрит на трупы холодными глазами. «Убивать, — отстраненно думает Ирина в такие моменты, педантично вытирая кровь одноразовым платком, — в конце концов, единственное, что она умеет делать хорошо». Раньше она так считала, и боже, у Ирины все основания были: она не провалила ни одной миссии; не разочаровывала начальство; получала время от времени «заманчивые предложения» (ха, всех денег мира не хватило бы, чтобы заинтересовать её); и — о, это была её любимая часть — изредка просыпалась, чувствуя присутствие убийц в её квартире. Люди легко забывали, что случалось с теми, кто осмеливался на неё напасть. Ирина действительно любила им напоминать. Так или иначе, уведомление о переводе в Японию — по слухам, там разворачивалось нечто грандиозное — она встретила с откровенным энтузиазмом. Возможно, ей стоило что-то заподозрить: когда её стремительно отозвали из Северной Кореи или когда тестов по возвращению на базу было больше, чем обычно, или когда в достаточно подробных ранее инструкциях не указали ничего конкретного. Но Ирине правда не нравилась Северная Корея, (и она была рада убраться оттуда пораньше, спасибо) а ещё она представляла, сколько жутких болезней могла подцепить в азиатских странах — медицинские обследования были важны. А инструкции… ну, она ведь все равно получила бы информацию на месте. И возможно, (возможно) манга про школьницу и тентакли с высоким рейтингом могла помочь выучить язык. Ладно, кого сейчас она вообще пыталась обмануть? В общем, в начале апреля Ирина оказалась в Токио. Она прошла ещё несколько (определенно больше, чем необходимо) тестов, получила квартиру (и соседство с агентом министерства обороны, вот незадача), запас сверхсекретного оружия, разработанного какой-то из правительственных лабораторий и ворох путанных соглашений о неразглашении. У кого бы не возникло подозрений? А потом, — сейчас это уже было смешно — потом ей показали досье цели: объёмную синюю папку с тремя тонкими листами внутри. — О-о-о, — глубокомысленно потянула Ирина, понимая, что вляпалась во что-то страшное. И если бы у нее спросили, когда все пошло слишком не так, она бы сказала, что тогда. Ирина знала про эсперов. Вышедшие из теней несколько лет назад совершенные наемники и убийцы, слишком странные, чтобы называться людьми; практически потусторонние сущности, способные на нечто, выходящее за грани человеческих возможностей. Одаренные были слишком малочисленны и слишком дороги, с ними было сложно разговаривать, а ещё сложнее — найти что-то, позволяющее ими управлять. Ирина была знакома с некоторыми: с мальчиком с пчелиным роем в животе и старухой, способной обращаться птицой; с парнем, заставляющим любую жидкость закипеть, и девчонкой, утверждающей что её кукла предсказывает будущее; с парой близнецов, читающих чужие мысли. И лишь одного — за годы, долгие годы — Ирине удалось убить. Иногда улыбчивый Макс Нордау являлся ей ночами, и его смех тонул в треске яркого огня. О, как её забавляли такие сны. Так или иначе, такой вот была история. Потом Ирина оказалась в этой забытой всеми богами школе, окружённая странным Осьминогом, правительственным агентом и кучкой неловких детишек, обладающих, похоже, какой-то формой коллективного разума. И если сначала — ну, первые дня два — все ещё было относительно понятно, то потом Ирина вообще перестала осознавать, что она тут делает. Но ей хотелось не подвести Ловро и свою организацию, а ещё хотелось убить Осьминога. Она потерпела неудачу, ошибалась снова-снова-снова, но теперь Ирина знает, где поступила не так. Она разработает новую стратегию, изучит слабые стороны и ударит тогда, когда он не будет ожидать. На ошибках учатся, а у нее есть целый класс начинающих убийц. Ирине больше не обязательно совершать свои. Она не жалела детишек, жалость в ней умерла вместе с войной и кровью, спряталась под костями и пеплом, но Ирина могла помочь. Она могла протянуть им руку и дать что-то кроме пустых слов. Ирина решила начать с малого. Она учила их английскому: вытягивала на разговоры бойкую Рио, Терасаку заставляла читать из учебника вслух — он читал ужасно, отплевывался и старался от насмешек Кирары не краснеть, просила тихую Окуду пересказывать тексты, задавала сочинения на дом, сидела по вечерам с тетрадками (у Нагисы получалось очень неплохо) и вызывала по списку к доске. Ирина не умела учить, Ирина не знала как и ошибалась едва ли не чаще, чем все её ученики вместе взятые, а Коро-сэнсей, они рассказывали, оказался едва ли не лучшим педагогом на Земле. Ирина не смогла убить его. Она не собиралась проигрывать и в этом. Она учила их улыбаться и прятать ножи под одеждой, доставать оружие быстро и скрывать каждую свою эмоцию, учила «сэнсей, а я чай принесла» и «о, вы выглядите просто потрясающе». Ирина касалась того, о чем Карасума забывал или вовсе не думал, учила делать яды, пользоваться внешностью и использовать подручные средства. «Я почти убила Коро-сэнсея, когда мы подманили его на эротические журналы», — расстроенно сказала ей однажды Тоука. Ирина неловко погладила её по голове. Итак, она начала учить детей. Ирина определенно не собиралась на этом останавливаться. Поиск информации был следующим пунктом её плана. «Планом» эту цепочку действий назвать можно было с большой натяжкой (эй, не Ирина занималась планированием операций, и не её вина была в отсутствии связи с начальством), но это было уже что-то. Ей ничего не рассказывали, или говорили так быстро и невнятно, что Ирина не могла понять, ничего не показывали и с железной учтивостью советовали не лезть не в свои дела. Ирина хотела смеяться — она была наемной убийцей. В мире не существовало понятия «не её дела». Она, очевидно, не могла полагаться на записи в блокноте Нагисы. Они были полезны, лаконичны и конкретны, этого ребенка ждало большое будущее, но их просто не было достаточно. И у Ирины отсутствовало время, которое она могла потратить на самостоятельный сбор информации. Именно в этом была проблема! У нее хватало навыков! Она бы все смогла! В любом случае, ей потребовался хакер: кто-то, кто смог бы получить доступ к такому количеству засекреченных данных и был бы достаточно безрассуден, чтобы не испугаться последствий. Ирина не была бы Ириной, если бы такого не нашла. Не вышло получить очень много — работа была трудная и опасная, Ирина могла понять. Она не очень-то верила новому знакомому, пусть он и обещал со всем разобраться. Это уже не было существенно. Она узнала суть: в попытке заполучить силу, японское правительство создало монстра, которого не в силах было контролировать. Не очень удивительно. Запоминая файлы — их все равно было слишком мало, чтобы это потребовало особых усилий — Ирина прикусила губу. Осьминог был чудовищем — даже по меркам эсперов; Ирина не знала никого, с кем могла бы его сравнить. Зачем Японии потребовался кто-то вроде него? Они пытались захватить весь мир? Ирина наблюдала за Осьминогом — он был ужасающе хорош и становился только лучше — как правительство вообще планировало его контролировать? Оружие было потрясающим, все успели оценить его за две недели, но никто даже не приблизился к успеху. У них был способ противодействовать, но не было никакого шанса на победу. Осьминог играл с ними — он действительно смог бы уничтожить все, если бы этого хотел. Она могла бы посочувствовать, наверное. Ужасно быть жертвой научного эксперимента, и Ирине, возможно, стоило поддержать, стоило сплести очередную изящную конструкцию слов и улыбнуться. Ирина не стала бы. Она не умела сочувствовать, Ирину вырастили война и человек, убивающий других по пятницам, в её жизни было столько грязи и мрака, что смотреть со стороны тошно, а Ирине самой — все равно. Она могла бы посочувствовать, но у Ирины была собственная жизнь и собственные ночные кошмары, собственная коробка с ворохом слезливых воспоминаний. Каждый мог справиться с ними сам. И инопланетный монстр или бывший человек, Осьминог тоже бы справился, Ирина видела, не нужна была ему жалость — ни её, ни чья-то другая. Просто цель — вот кто он был. Ирине хорошо удавалось убивать. Да, она оказалась там, где не следовало, подписала себе приговор своими руками, и Ирина надеждами себя не тешила — даже после убийства Осьминога её не ждал главный приз. Историю писали победители. Чтобы выиграть, недостаточно было всадить нож в чужую грудь. Её не отпустили бы. Для того чтобы верить в эту сказку, Ирина слишком долго прожила. Но даже если для нее не было уже «потом» и «давай в следующем году встретимся», даже если она ввязалась в сумасшедшую историю, их безумного мира достойную, Ирина не хотела сдаваться. Только не так. Только не сейчас. Ирина ещё поборется.~***~
Токио, Ирина успевает узнать, своих собственных городских легенд не лишен. Они слухами бродят в магазинах и на улицах, дети их доверчиво слушают и придумывают отважно свои собственные; Токио — столица Японии, красивый город сотни шансов и тысячи возможностей, и историй загадочных по нему гуляют миллионы. К нескольким она с интересом прислушивается, ещё что-то находит в интернете, но вот о «Семи страшных-страшных тайнах старого корпуса» узнает совершенно неожиданно. Начинается все с того, что вездесущий Маэхара, каким-то образом пробирается в запертую учительскую и прячется под её столом. — Как ты тут вообще оказался? — уточняет Ирина в искреннем недоумении, вытащив незадачливого прогульщика на свет. Он нахально улыбается и совершенно не выглядит расстроенным — только корчит лицо столетнего мудреца и светит на себя фонариком. — Семнадцатая страшная тайна средней Кунугигаоки. Существуют короткие пути. — Я даже не хочу знать, что там у вас на первом месте, — выдыхает Ирина, возвращая Хирото на тест по истории. — Настоящий пол Нагисы-ку-! Она подталкивает ребенка в спину и закрывает лицо ладонью, едва Маэхара успевает оказаться с другой стороны двери. Ирина действительно не хочет знать — когда она стала слишком старой для таких вещей? Потом Ирина, конечно, узнает, что «страшные-страшные тайны» — выдумка, Кирарой найденная на каком-то форуме и отчего-то реальностью ставшая. «Возможно, — размышляет она потом, — виноват был Карма, все время выскакивающих из темных углов, или Окуда, напоминающая настоящую ведьму на уроках химии, или Фува, как-то пытающаяся начертить пентаграмму на своем глазу». О, могли ли ей достаться менее странные ученики? Так или иначе, Ирина — видят боги — правда, правда пытается стать достойным учителем. Она следит за списком, (очевидно, давно вышедшим из-под контроля) ну… первое время. Когда пунктов становится пятьдесят шесть, она предпочитает совершить тактическое отступление и оставить проблему кому-нибудь другому. Эй, это был намек, склизкий осьминогообразый ублюдок, с чего бы еще Ирине на тебя смотреть? В любом случае, Ирина находит все происходящее довольно занимательным, и пусть о месте пункта «Мистический сейф в учительской» можно только догадываться, ситуация забавляет её и без этого. Детишки прикладывают к его поиску смехотворно-огромное количество усилий — Ирина правда не знает, как они только время находят. Ей, очевидно, остаётся только ждать, пока им наскучит, потому что Ирине двадцать, и она помнит себя шесть лет назад. Посмотрела бы она на того, кто попробовал бы ей что-то запретить. И пусть ученики не приближаются к нужному месту за все восемь дней поисков, и Ирину совсем не волнует сохранность сейфа — ха, с чего бы ей заботится о чем-то, принадлежащем министерству обороны — она и Карасума (Осьминог, вот неожиданность, такие вещи игнорирует) все равно проверяют его дважды в день. На всякий случай. Ирина вовсе не беспокоится! Просто осторожность никогда не бывает лишней. В этом дело. Да. Сейф, конечно же, существует на самом деле — без такой меры предосторожности хранить запас вооружения на тридцать человек в школе просто невозможно. И пусть относительно самого места (ниша в полу, прямо под книжным шкафом) у Ирины есть некоторые сомнения, это лучше, чем ничего. Достаточно незаметно, труднодоступно и у неё нет предложений получше, так что Ирина не будет притворяться умной. Она все равно думает, что профессиональный вор бы тут же все нашел. Хотя средняя Кунугигаока — определенно не место, привлекающее таких личностей. Ей совершенно не стоит переживать. А когда детишки тайник обнаружат (а они обязательно найдут, Ирина Елавич их учит или кто), то, что же… Проблемы министерства обороны это ведь лишь проблемы министерства обороны, так? Все легко и просто. Может быть, она даже должна немного помочь своим ученикам. Коварно, но эти чиновники уже две недели обещают ей кондиционер! Ирина определенно имеет право мстить. Она разминает затёкшие руки — держать ручку оказывается ужасно утомительно — и зевает, потому что ранние подъемы все ещё её выматывают. Закрывает окно, вслушиваясь в уже привычную школьную почти-тишину: ровный гул голосов и осьминожьи шаги. В классной комнате детишки пишут сочинение по одной из своих, японских, классических историй — снова со странной темой наверняка. Ирина представляет, как потом они начнут жаловаться, и чувствует, как лёгкая улыбка появляется на её лице. Ну, не страшно. Она ведь никому в этом не признается? Устало выдыхая, Ирина подходит к шкафу с книгами. Возможно, ей стоит дождаться Карасуму (потому что просить Осьминога отодвинуть шкаф она точно не станет, нет, абсолютно нет), но у Ирины есть гордость. Она убивает людей, в конце концов, у нее ведь должно получиться сдвинуть с места какой-то жалкий предмет мебели. Ладно, две минуты, много страданий и сломанный ноготь спустя Ирина допускает мысль о том, что дождаться Карасуму не может быть самым плохим решением. Но Ирина Елавич, даже ставшая учительницей английского, это все равно Ирина Елавич. Разумеется, она её отбрасывает. И кроме того, ей действительно предстоит заполнить много документов, поэтому следует экономить время. За всей их деятельностью в целом следят достаточно строго — каждый, черт возьми, патрон оказывается подотчетным — дежурные ученики после уроков перебирают все использованные за сутки и ссыпают негодные в специальные контейнеры. Их потом отправляют в министерские лаборатории, не то утилизировать, не то исследовать дальше — Ирина не может знать. Так, она отвлекается. Отодвинуть шкаф. У нее получается и Ирина хочет отчего-то облегченно улыбаться — нет-нет, в своем успехе она даже не сомневалась. Легко, чтобы не удариться, она пихает шкаф локтем и опирается на него спиной, вовсе не пытаясь отдышаться. Так-то. Не существует врагов, которых Ирина не может победить. Она убирает за уши выбившиеся волосы (зеркало, ей определенно нужно зеркало) и думает, что хорошо, что никто её сейчас не видит. И вообще, это шкаф тяжёлый. Ни капли не вина Ирины, совсем нет. Оставшаяся работа — сущие мелочи, правда — даже не выглядят проблемой. Ирина открывает люк в нишу, чем-то на подвал похожую снаружи, отпирает встроенный в пол сейф. Седьмого класса, с механическим кодовым замком, сделанный, наверняка, на заказ. Интересно, а сколько всего денег министерство на них потратило? Ирина решает оставить на рассмотрении этот вопрос, пока вынимает «базовый арсенал»: четыре ножа — каждому по два, винтовки и пистолеты. Новички потом, возможно, получат больше — у них всегда есть возможность запросить у министерства обороны что-то более забавное, но это случится только тогда, когда дети достаточно освоятся. Ну, не похоже, что им нужно много времени. Закончив проверку оружия, она принимается доставать патроны — ученики тратят их в сумасшедших количествах, Ирина едва успевает считать и писать отчеты — и слышит тяжёлые шаги. Неосознанно, не думая практически, она определяет расстояние и скорость, и несколько потенциальных способов убийства прикидывает — это въедается в Ирину рефлексами, слышать-слушать-знать, быть настороже, жизнь одна, осторожнее, следи, не ошибайся, умрёшь. А потом — потом Ирина просто понимает, что это Карасума, и её обдает жаркой волной не то облегчения, не то какого-то странного стыда, она чуть головой качает и продолжает придирчиво считать. — С возвращением, — отзывается рассеянно, даже головы не поворачивая. Она не доверяет — жизнь доверять Ирину давно отучила, оставила пустые улыбки и что-то внутри сокровенное-защищенное; Ирина это что-то от всех прячет и хранит бережно, никому не показывая. Она не доверяет Карасуме, но Ирина знает, что может не боятся сидеть к нему спиной. Этого недостаточно, но она никогда не получает от жизни слишком много. Ирина ещё считает (двести, двести двадцать пять, двести пятьдесят, когда там уже будет первая тысяча?), когда Карасума пальто на один из крючков вешает — она слышит, как он к стене подходит. «Был на улице», — думает Ирина. Ей нельзя слушать его отчёты. Карасума ничего не говорит, хотя, Ирина знает, на нее смотрит; она незаметно сломанный ноготь прячет и улыбается самодовольно, хотя сейчас — ни к чему. Карасума не говорит: «Подождала бы меня»; не говорит: «Тяжело ведь», — просто подходит ближе и ей от этого молчаливого присутствия чем-то становится легче — не нужны Ирине слова и чужая жалость. — Спасибо, — тепло замечает Карасума со своей неизменной вежливостью и проходит мимо нее, останавливаясь у стола. — Займись бланками, когда закончишь. Я уже разобрался с документами. И Ирина знает, что эта теплота для Карасумы — солдата, агента разведки — непривычная, знает, как он на учеников смотрит неловко, молчаливо, она уверена, себя проклиная, запирается где-то иногда, ищет методы-способы-решения, хочет поступить иначе, что-то ещё придумать. Ирина знает, что лишь раз позволила себе в одном из споров бросить, как её выматывает бумажная работа: не с непривычки, вовсе нет, Ирина занимается этим столько, сколько себя помнит. Но там все на японском, и документов слишком много, а она даже не знает язык достаточно хорошо. Это может растянуться на часы изматывающего труда, если не займет весь день — Ирина просто привыкла относиться ко всему ответственно. Её руки заметно вздрагивают. Ирина надеется, что Карасума этого не видит. Она не понимает. Возится с документами в любом случае ужасно утомительно, и Карасуме даже не нужно было делать это вместо неё — Ирина не просила помощи. Она остаётся здесь по своей воле, потому что Ирина держит свои слова, — цепляется за что-то в себе единственное-настоящее — потому что Ирина хочет остаться и выполнить, наконец, свою работу. И знать это — что Карасума время свое тратит, чтобы ей помочь, и что нормальным это считает — так непривычно-странно, что Ирина едва со счета не сбивается. «Я бы никогда не поступила так», — думает она. Ирина с напарниками не работает, её специализация такого предполагать не может даже, но Ирине все равно — в партнёрах она уж точно не нуждается. Работать в одиночку — привычно и правильно, просто-легко. Вы мертвы. Я жива. Так и должно быть. Странное чувство возникает где-то у нее в груди, маленькое и необычно-теплое. Ирина думает, что не возражает, если оно будет появляться чаще. Она позволяет себе лёгкую улыбку. Пока этого достаточно. — Ты был серьёзен? — апатично спрашивает она, подписывая «дата» аккуратными иероглифами. — По поводу взлома Особого Отдела? С пола поднимается, разминает спину, подходит к столу — бланки (на самом деле — ещё одна форма соглашений о неразглашении) прямо перед ней уже лежат. Ирина стоит к Карасуме спиной, — он уже вернул шкаф на место, и раскладывает оружие — но может представить, как он ей кивает. — А казался одним из тех правильных мальчиков, знаешь. Соблюдать закон и все такое. С чего бы такие желания, м? Заставляет обернуться, голову наклоняет, смотрит с лисьим прищуром, волосы мажут по шее. Умело напряжение одной только фразой рассеивает, сидит расслаблено, карандаш в руку взяв. Карасума выдыхает обстоятельно, оба ящика возле книжного шкафа отставляет — там всего столько, что, Ирина считает, они вполне органично вписываются, напротив неё садится, взгляд у него привычную твердость приобретает. Ирина приглашающе вскидывает бровь. — Я думаю, что Накахара Чуя — эспер. Он говорит прямо, не дожидается понимающего кивка или вопросов, но Ирина все равно что-то согласное мурлычет и фыркает, забавляясь. — И в Дазае Осаму тоже есть что-то странное? Ой, не смотри так на меня, думаешь, сколько детей-убийц я видела? Не знаю, где их выискали и кто конкретно направил эту парочку сюда, но они порешили не один десяток людей. Это просто видно, — она пожимает плечами. — Я бы не отказалась познакомиться с кем-то из них поближе. Одаренные или нет — два наемника в нашей ситуации не могут быть лишними. Ирина улыбается почти озорно — хочет на лицо Карасумы посмотреть, но прилежно глаз от бумаг не отводит и оставляет аккуратные карандашные пометки-пояснения. — Я не про это. Каждый ученик Е-класса был взят на контроль правительством, но об этих двоих нам ни слова не сказали. Или мое начальство сочло это несущественным, что странно само по себе, или… — он сжимает руку в кулак. — В неведении сейчас не мы одни. Мы с этим работать не можем. — И поскольку один из них — одаренный, ты хочешь изучить его досье через надёжный источник? — спрашивает Ирина с едким изумлением. — В этом вашем Особом Отделе должно быть что-то такое, но это даже звучит безумно. Я могу назвать бесконечное количество причин, из-за которых все пойдет не так, а голос разума среди нас — не я. Они молчат, и Ирина — за все утро впервые — Карасуме прямо в глаза смотрит. А он хмыкает и улыбается, чуть прищурившись, и она в этом собственные жесты узнает. — Ты не отказалась, — слышит Ирина, и ухмылка её становится такой острой, словно может расколоть лицо. Ты не отказалась. Доверие. — Разве ты спросил бы, если бы я могла ответить «нет»? Я помогу. Не сама, ладно-ладно, но у меня на примете есть подходящий хакер. Он кажется достаточно безрассудным, чтобы согласится заработать ещё немного денег. Ирина наклоняется ближе, карандаш падает на пол, а у Карасумы лицо невыразительное по-обычному, такое, словно он новый прием объясняет детишкам, а не собирается нарушать закон. — Если ты ручаешься за него, я заплачу столько, сколько он потребует, — твердо говорит Карасума, а Ирине так смешно отчего-то, что она сдерживаться перестает. — Никогда бы не подумала, что кто-то может платить хакеру деньгами, полученными от министерства обороны! — смеётся она звонко, а за окном солнце неожиданно показывается. И Ирина не знает — не сейчас, не тогда, и много, много позже об этом случае вспомнит, засмеётся снова, заплетая дочери косы, а Карасума… Карасума смотрит на залитые солнцем нити золотых волос, и, кажется, впервые думает, какая она красивая.~***~
Нагиса думает, что не существует уроков более невообразимых и странных, чем те, что Коро-сэнсей преподает. Он на биологии яркие схемы во всю доску чертит, сценки устраивает на истории, до слез на глазах смешные и удивительно понятные, отвечает на любые вопросы, не заглядывая даже в учебник, дразнится и шутит. Тесты придумывает свои собственные, рисует забавных осьминожек на бланках ответов, назначает глупые отработки и после уроков для дополнительных занятий остаётся. И Нагиса, кажется, первый раз не переспрашивает и после школы не сидит несколько часов в библиотеке; кажется, первый раз осознает, насколько решать задачи по физике просто, а степени окисления в химии определять легко. Нагиса, кажется, всё первый раз понимает, а Коро-сэнсей хихикает, читает мангу, тратит на сладости всю зарплату и учит так, как никто не может. Нагиса, кажется, восхищается. Впервые он сдает сочинение, думая, что не хочет кого-то им разочаровать. Но самые интересные вещи в школах вовсе не на уроках творятся, и старый корпус средней Кунугигаоки исключением вовсе не является. Нагиса хочет смеяться — почти месяц их учит осьминогоподобный монстр с опасными желаниями. Неужели кто-то думает, что они не станут на него похожи? Он смотрит апатично, как Маэхара вскрикивает вот-точно-испуганно и мимо проносится, трёт устало глаза, когда одноклассник в окно выскакивает, в неизвестном направлении скрыться пытаясь; смотрит, как Окаджима («девчонка!») насмехается и стремительно вываливается за другом следом, когда Кирара нежную улыбку изображает и касается ножом его спины. Нагиса зевает, когда слышит сдавленный крик и громкий треск кустов. — Обоих пристрелю! — пищит разъярённая Ринка-сан, грубым жестом убирает челку с лица, из класса вылетая с ловкостью профессиональной куноити. Яда Тоука рот тут же прикрывает ладонью, смешком давится, не пытаясь толком даже скрываться, а Юзуки-я-обязана-это-записать-Фува камеру вынимает. Накамура Рио фыркает только, на них не бросая и беглого взгляда, хихикает, кружит довольно вокруг задремавшего Кармы, обсыпает деловито его блёстками. Нагиса переглядывается с Каяно, она чуть краснеет, смеётся озорно и невинно, опустив немного подбородок. Нагиса отводит от нее глаза прежде, чем успевает о чем-то смущающем подумать. О, во что превратилась его жизнь. Сугино рядом с ним стонет, мертвеца изображая вполне достоверно, под учебником по химии прячется и поудобнее пытается устроиться на книгах. Нагиса сидит на стуле, у кого-то утащенном и приставленном к чужой парте, руки на неё складывает и голову опускает утомленно. Сочинение на двести пятьдесят слов, в конце концов, не может быть простым. — Это был кошмар, — драматично произносит Сугино, с пакетом клубничных карамелек возясь. — Все, я мертв. Вызовите некроманта когда-нибудь к выпускному, до тех пор я буду есть конфеты и страдать. Нагиса что-то сочувствующее тянет, ножницы Томохито передает, смотрит, как Каяно, их одолжившая, ближе подходит, встречает задумчивый взгляд Чуи, за Накамурой-сан наблюдает и раздумывает, как фотографии у нее попросить. Не смеется он вовсе, не-ет, друзья ведь они, как он может, но Карма-кун, наверное, слишком плохо на него влияет. Именно так, да. Не только Акабанэ ведь позволено иметь материал для шантажа? — Все так плохо? — уточняет он скептически, улыбается неловко и участливо. Не умеет Нагиса утешать людей, подходящие слова находить и делать чей-то мир лучше, и он искренне рад оказывается, когда замечает, что Сугино совсем не расстроен. Улыбка у него становится приятнее, сам Нагиса наклоняется ближе и выглядит так, словно готов услышать все на свете. — Кош-мар, — доверительно шепчет Томохито и вываливает перед ним горсть конфет — в яркой упаковке каждая. — Мне попалось «Двадцать мест, пригодных для засады». Я про кусты и дворец написал, конечно, но серьезно, что это за тема-то такая? Сугино карамельками хрустит и ответа, кажется, не ждёт вовсе, а Нагиса может только с облегчением выдохнуть. Он ладонью подбородок подпирает, откидывается на спинку стула, балансируя на задних его ножках (опасная затея, учитывая, что треть класса затеяла догонялки), сказать что-то хочет, поддержать как-то, пусть это даже не нужно, полезное сделать хоть что-нибудь. Он почти говорит «Могу я как-то помочь?», когда слышит, как где-то сзади Накамура Рио оглушительно визжит. Среагировать вовремя у Нагисы не выходит, Карма на его спину налетает злобно хихикающий и страшно довольный, голову устраивает на него плече, рассыпает всюду розовые блёстки и смеётся куда-то ему в щеку. — Я не хочу страдать один, поэтому вы все будете страдать со мной, — зловеще объявляет он, карамельку одну утаскивает и, чуть помедлив, пытается забрать вторую. Сугино легко щелкает его по лбу. — Пожалуйста, — выговаривает Карма с недовольством. И Нагисе даже смотреть не нужно, чтобы понять — морщится, кривится скучливо, фыркает — не очень-то, мол, и хотелось, но так уж и быть. Карма сладкое, на самом деле, любит — нужно видеть, с какой стремительностью он оказывается рядом с любым, у кого есть конфеты. Нагиса знает, что он никогда в этом не признается. — Вот, — кивает Сугино. — Нагиса-кун, смотри — это называется воспитательный процесс. Держи. И ты тоже бери, Каяно-сан! И вы двое. И ты. Ужас, мы наблюдаем за мгновенным исчезновением конфет в природе. Не смейтесь, я знаю, кто в этом замешан. Кстати- Каяно-сан тут же со стула вскакивает, доказывает сбивчиво, что на обеда она поделится со всеми точно-точно, Дазай-кун глаза прикрывает и губы изгибает в тонкой улыбке, пропевает «я то-оже». Накахара-кун принимается уверять тут же, что есть приготовленную его вроде-как-другом еду нельзя ни за что, Карма смеётся снова, озорно фыркает Накамура-сан, а Нагиса… А Нагиса смотрит. Смотрит и понять не может совсем, как все эти яркие люди в его жизни появились, почему в запертые двери постучались и как распахнули их без ключа. Не понимает, почему они там остаются и зачем он им нужен — не выходит понять. Жизнь слишком сложная, двумя словами её не рассказать и не объяснить цветастыми схемами, жизнь на уроки Коро-сэнсея не похожа ни капли, жизнь не библиотека и не задачи по физике. — Так как ты написал, Нагиса? — зовут его. А Нагиса отвечает «не знаю!» и, кажется, смеётся. Жизнь не похожа на уроки, и он вдруг думает, что это даже к лучшему. На переменах тоже творится множество интереснейших вещей.~***~
Класс, Нагиса думает, на разворошенный муравейник похож, все в нем снуют деловито, коротко переговариваются и парты со стульями выносят, спешно их заменяя мебелью для лабораторных по химии. Как слаженный механизм двигаются, друг другу не мешая ни капли, и Исогаем, человеком, организовавшим такую командную работу, Нагиса может только восхищаться. «Не зря его выбрали старостой!» — смеётся Каяно-сан, а Накамура-сан щурится насмешливо и за учительский стол сесть его зовёт. «Исогай-сэнсей», — ехидно тянет Карма и тут же получает по макушке мелом. Нагиса отворачивается, делает вид, что он тут вообще не при чем (какой мел, мел — это вообще иллюзия, чтобы вы знали) и продолжает протирать доску. Боги, как его одноклассниками стали такие идиоты? Он смотрит, как Окано-сан цветы на подоконнике поливает, как Курахаши-сан обеспокоенно клеит пластыри Маэхаре-куну на расцарапанное лицо — на пластырях котики изображены, но Хирото, кажется, совсем не возражает и хвастаться будет потом, как Накахара-кун сразу две парты тащит с самым суровым видом, как Сугино-кун ему помогать бросается, как… Дазай-кун ведра с водой касается скучающе, зевает, блёстки розовые — они, стараниями Кармы, везде — из волос вытряхивает, поднимает это ведро выше, чтобы Нагиса смог намочить тряпку. Что-то в его глазу есть шальное-нахальное, он прикрывает его, смеётся неловко (Нагиса знает — притворяется). — Так почему ты уверен, что будешь пересдавать? — Все просто, — слышит он вдруг голос Накахары-куна. — Дазай — придурок, вот почему. От неожиданности Нагиса определенно не вздрагивает, оглядывает кабинет с удивлением, чуть от солнечного света поморщившись — Катаока-сан шторы распахнула широко. Класс на лаборатории главного корпуса не похож — темный, с грубой поддержанной мебелью и подгнившим кое-где полом, без должного оборудования и таблиц. Нагиса не может сказать, что ему нравится. Ну, они должны с чего-то начинать. Следующие два урока в расписании занимает химия, и переоборудованием кабинета они занимаются именно поэтому. Вернее, сегодня им просто предстоит первая за год практическая — обычно дежурные просто приносят из кладовки несколько смятых плакатов (с недавнего времени на них появились дырки, подозрительно напоминающие следы от патронов, и нет, Нагиса никак с этим не связан), чертят на доске таблицу Менделеева, всякие уровни энергетические, степени окисления и валентность. Понимал бы Нагиса хоть что-то в химии, он объяснил бы, ради чего им приходится прикладывать столько усилий, и что они вообще собирались на этой практической делать, но химия звучит для него таинственным языком древних. Оксиды? Основания? Абсорбция? Он что, пытается произнести какое-то заклинание? Нет, химия — это точно для каких-то внеземных волшебников, а Нагиса определенно не такой. Вообще. Он чувствует, что сегодня ему предстоит страдать. — Я рассказывал устно, поэтому и оценку сразу получил, — плечами пожимает Дазай, и Нагиса к их разговору возвращается мысленно, стирая с доски последние слова. Накахара-кун, снующий рядом, над ним откровенно потешается. — Плохую оценку. — Неважно. О, эти двое собираются свести его с ума. Нагиса лба рукой касается устало, не желая ни слышать, ни видеть, как Дазай стоическое выражение лица делает и едкие комментарии отпускает; он сумку, у доски оставленную, забирает и за первый попавшийся стол садится. Урок, в любом случае, должен скоро начаться, и разве Коро-сэнсей не говорил, что нужно готовиться к практической работе? Нагиса намерен делать именно это. Никаких исключений. …слова в учебнике все ещё напоминают рунические символы. Похоже, его жизнь не может быть простой. — А сколько у тебя баллов? — спрашивает Каяно-сан с непосредственной улыбкой. Вместо ответа Дазай гордо поднимает пустой бланк с нарисованной гневной осьминожьей рожицей в центре и огромной цифрой ноль. У Нагисы не находится подходящих слов. Он «два балла за историю» вспоминает и «завалил алгебру, обществознание и японский», тянет что-то задумчиво, пока смотрит как Сугино этот лист с разрешения берет, а Чуя смеётся и клянется, что «отправит фото сестрице». Дазай-кун глупым вовсе не выглядит, у него глаза острые-проницательные, порочная улыбка и движения, аккуратные в своей небрежности, в Дазае абсолютно все фальшиво до отвращения, но Нагисе, на самом деле, все равно. Шиота Нагиса свои собственные тайны прячет за закрытыми шторами, у Шиоты Нагисы есть свои секреты, поэтому когда Дазай самообладание теряет, он улыбается только снисходительно и чуточку горько. А новый одноклассник бормочет о чем-то вроде: «нет, ты не посмеешь, она заставит меня страдать, ты хочешь, чтобы я страдал, какой ты жестокий, Чуя-кун, я плачу, ты разбил мне сердце», Карма фыркает, не в силах больше сдерживать смех, Накамура Рио происходящее «вот посмотрим, какие мы были идиоты» на телефон снимает, а Дазай вдруг смотрит на Нагису и тоже улыбается. Они оба знают, что никого сейчас не обманули.