Беды с Башкой

Башка с воплем подскочил на чьей-то постели. Отдышался. Осмотрелся. Комната была чужая, просторная, в бело-голубых тонах. В эту комнату с радостным визгом влетела какая-то ярко одетая девушка. — Вольфи, с добрым утром! — заверещала она, едва не задушив в объятиях парня. Башка на секундочку даже разомлел от того, с каким пылом его лицо, шею и полуобнажённую грудь осыпают поцелуями. — С добрым утром… моя милая бэйба, — сказал он, и вдруг осознал, что всё предложение, кроме последнего слова, сказал по-немецки. — Кто такая бэйба? — захлопала глазками девица, уютно устраиваясь у парня под бочком и обнимая его руками и ногами. — Это по-английски, означает… Ну, означает самая шикарная барышня, — на автомате ответил Башка, пытаясь понять, где же он оказался, почему девица одета так, словно со съёмок исторического фильма сбежала, откуда он знает немецкий и когда сраные учёные наконец вернут его обратно. Кажется, они говорили про полчаса. Ну что же, полчаса в компании симпатичной девушки не казались Башке чем-то ужасным. — Вольфи, а разве тебе не на репетицию? — Вдруг спросила девушка, выскальзывая из его объятий. «Наверное, я актёр, — подумал Башка. — И то правда. Я прирождённый актёр. Так хорошо притворяюсь, что я не при делах, когда отжимаю у ботаноидов мобилы, а потом участковый опрашивает всех пацанов!» — Я звезда, а значит мне можно немного опоздать, — пафосно сказал он, играя с волосами девушки. — Но Розенберг сказал, что ещё одно опоздание, и… — Да хер я на него клал, — честно ответил Башка. Глазки девушки округлились, а потом она звонко расхохоталась. — Ты в своём репертуаре, Моцарт, — всё ещё хихикая сказала она, а Башка побледнел. Точнее, побледнел Моцарт, в чьём теле и находился сейчас Башка. «Братан моего сознания это… австрийский мужик, который висел у меня над кроватью всё моё детство?! И чьи произведения, в качестве наказания от маман, я играл со слезами на глазах?!» «Моцарт» как на пружинках подскочил на кровати и понёсся искать зеркало. Девица что-то кричала вслед ему, но он не обращал внимания. Зеркало нашлось быстро, в соседней комнате. — Охренеть, — сказал Башка, осматривая своё новое тело. Глаза красивые. Прямо очень красивые, причёска как у петуха, но все равно идёт. Телосложение весьма неплохое, надо сказать. Но не спортивное. Башка бы на месте Моцарта записался в качалку, но, насколько ему было известно, единственным физическим занятием этого парня были танцы на балах. — Вольфи, с тобой? — девушка заботливо накинула шаль на плечи возлюбленного, всё ещё не замечая подмены. — Н-ничего… Констанция, — к своему счастью вспомнив имя супруги классика ответил Башка. — Просто вспомнил, что мне этот очкозавр… то есть этот Розенберг голову оторвёт, если я опоздаю. Дальнейшие двадцать минут Башка усиленно корчил из себя любящего супруга, оделся, отметив про себя, что и стиль у здешнего Моцарта весьма вызывающий, и ждал, ждал, ждал, когда же наконец учёные вернут его обратно. В конце концов он решил «идти на репетицию». Ему было жутко страшно, что Констанция его разоблачит, но она, похоже, привыкла к причудам композитора и лишь радостно щебетала о какой-то ерунде. «Всё ради тебя, дядя Моцарт. Всё, чтобы из-за меня и двух долбанутых учёных тебе по голове не надавали,» — думал Башка, медленно вышагивая по улице. В иной раз он бы искренне наслаждался таким приключением: как-никак, он оказался в теле одного из самых выдающихся композиторов, он путешественник во времени, сейчас шагает не просто по территории иностранного государства, он в прошлом! Но в животе тянуло, стоило только Башке подумать о том, что произошла какая-то ошибка, и учёные не смогут вернуть его обратно. А ещё он понял, что совсем не знает, куда ему вообще надо идти. Вероятно в театр… А где этот театр? Просто беда! *** — Моцарт! — чей-то визгливый голос достиг его ушей. Какой-то странный маленький человечек с тростью и пенсне, чеканя шаг, грозно блестел глазками и шёл навстречу «Моцарту». — Чё надо? — мрачно спросил Башка. Башка устал. Сначала он в панике бегал по Вене и неким чудом обходил театр, а потом смирился со своей судьбой лузера и плёлся куда глаза глядят. — Что за тон?! Почему пропустили репетицию?! «Свадьба Фигаро» что, уже отменена? — Нет, — пожал плечами «Моцарт». — Жаль, — ответил ему Розенберг. — Втащить бы тебе, динозавр безрогий, — беззлобно и устало сказал «Моцарт», а Розенберг онемел от изумления и заткнулся. — А где театр? — решился спросить Башка у директора театра. — Там же, где и всегда! — визгливо отметил мужичок и, повернувшись на пятках, резво удалился в противоположную сторону. «Если так дальше пойдёт, то нам с Сальери вообще можно расслабиться и не плести интриги. Все равно этот Моцарт скоро в больницу для душевнобольных попадёт. Па-па-па-парам-па-па-пам…» — злорадно думал граф, шагая к своему экипажу. *** Башка таки нашёл театр. Находившиеся в театре люди не задали ему ни единого вопроса, только молча улыбались. Некоторые поздравляли с какой-то победой. Насколько Башка помнил, Моцарту удалось поставить эту оперу так, как он сам хотел, а не так, как того требовали какие-то левые челы. «Когда же, когда же меня уже вернут в моё тело,» — с тоской думал Башка, вышагивая по театру. Он ходил так недолго: звуки из одного помещения привлекли его внимание. Там происходило что-то интересное. Кажется, кто-то пел. Или плакал. Или пел и плакал одновременно. Звуки доносились из зала, где, похоже, была расположена сцена. Башка прошёл чуть вперёд и нашёл дверь, ведущую за кулисы. Туда он и зашёл. *** — Я признаю: я проклинаю всех, кто любит! — донеслось со сцены. Башка-Моцарт тихохонько подкрался к месту, где решил устроить место вселенского плача, странный мужчина, с ног до головы одетый в чёрное. Словно перед невидимыми зрителями он бегал по сцене и надрывался от пения. Мужик выглядел как герой шекспировских трагедий, как грустный, но горячий француз, или как голодный Ржавый, у которого отобрали последний беляш. В общем, чувак явно жестоко страдал. Башка невольно залип на странную картину. — Враг, затаившийся в моём разуме, празднуй моё поражение! — со слезами в голосе продолжать скулить мрачный мужик. Башка даже не знал, как подойти к этому типу. А мужик тем временем достал из рукава самый настоящий кинжал! Свет канделябров ярко отразился в гладком лезвии. Башка не по-детски офигел от такого поворота. И ещё он никак не мог понять, кого же ему напоминает этот мужчина. — Я отвергаю ересь, что терзает меня изнутри! — завопил мужик, поднимая кинжал кверху. — Я хочу переродиться! Хочу родиться вновь! «Пиздострадалец,» — с жалостью подумал Башка. На периферии сознания он начал догадываться о том, кем является грустный мужик, а также о том, что в таком неадекватном состоянии он может доиграться кинжалом до того, что всё тут будет залито страдальческой кровью. А его, Башку, ещё и обвинят в причинении вреда здоровью, как когда-то обвинили кореша Кабана. «Да я же ещё в теле этого Моцарта, вот подставлю чувака, » — с трепетом подумал Башка. — Я посвящаю свои ночи убийственной симфонии и реквиему! — разрыдался мужик, к ужасу Башки поднося кинжал к своему тонкому белому запястью. — Уничтожаю с досадой то, что создал сам! — взвыл мужчина ещё громче, внезапно отводя руку выше. Башка уже даже не знал, стоит ли подходить к этому типу: возможно, ему просто надо прорыдаться с ножом в руке. Мужик продолжал что-то выть про ночи, симфонии и реквием. — Я признаю: я проклинаю всех, кто любит, — вдруг совсем спокойно сказал он и очень уверенно поднёс кинжал к руке… — Стопэ, стопэ, стопэ парниша, ты чё, алё! — не выдержал Башка и со всех ног рванул к странному типу. Он отобрал из ослабевших рук мужчины кинжал и выбросил куда подальше. — К-к-к… м-м-м… э-э-э… — зашевелил губами и захлопал глазками странный мужик. В воздухе витал дух прерванной трагедии. Откуда-то издалека тянуло жареным мясом. А у Башки, фигурально выражаясь, горела жопа. — Ты чё вытворяешь, полудурок, тебя мамка для этого что ли в муках рожала?! — начал кипятиться Башка, жалея, что у Моцарта более тонкий голос, чем у него, Башки. Звучало менее внушительно. Но не кипятиться Башка не мог, как и не может любой человек, едва спасший другого от суицида. — Мо-моцарт, что вы делаете? — прошептал мужчина, разглядывая тело Моцарта так, словно видел его впервые. — Вы всё слышали? Вы… всё знаете? — Всё что я знаю, это то, что тебе надо накатить пивандрия, страдалец, — сказал «Моцарт» и за руку потащил на удивление не сопротивляющегося мужика на улицу, искать пивнушку или что там у них в Вене 18 века. *** — И мне так нравится твоя му-музыка, так нравится, что я себя не-ненавижу за то, что люблю твою музыку и ненавижу тебя, за то, что ты пишешь такую восхитительную му-музыку, а я не-е-ет, — заплетающимся языком, с периодическими истеричными всхлипами продолжал получасовой рассказ «почему я чуть не вскрылся» сам Антонио Сальери. Он был уже в стельку пьян. Башка слушал и очень сожалел, что в Австрии 18 века нет психотерапевтов. Несостоявшемуся самовыпиленцу не помешал бы разговор со специалистом. Самый смак состоял в том, что Башка должен был разгребать то, что натворил Моцарт, и за это он на Моцарта очень досадовал. — Моцарт, мне надо сказать тебе кое-что важное, — вдруг прошептал на ухо Башке Сальери. И положил пьяную голову на плечо «Моцарту». Парень чуть не свалился под стол. «Ну учёные-кипячёные, ботаноиды копчёные, всёку вам как вернусь,» — мысленно проорал он. И едва не заметался в панике. После таких слов обычно следует признание в любви, и парень не прогадал. — Ты спас меня от демонов, терзающих мой разум, Вольфганг. Башка напрягся. Тело Моцарта зачесалось. — Когда ты в наитипичнейшей своей манере выскочил как чёрт из табакерки, выбросил мой кинжал и начал нести несусветную ахинею, я понял… — Башка открыл было рот, чтобы перевести тему, но не успел. — Я понял, что люблю не только твою музыку, но и тебя самого, ведь тебе важно, чтобы я жил, а значит, ты что-то чувствуешь ко мне, — прошептал Сальери на ухо Моцарту. А затем приобнял за талию и уютно засопел в плечо. Башка не знал, что ответить на это признание. То, что композиторы, да и вообще творческие парни, бывают голубками, его не удивило. Он и сам старался забыть своё музыкальное прошлое и не случайно был подчёркнуто грубоват, потому что… Ну, всякое бывало. Быть ботаном, которого щемят ещё и за ориентацию, он хотел быть в последнюю очередь. Он считал, что удачно мир гопоты привлёк его своим уровнем тестостерона, азартом хулиганских выходок, непредсказуемостью и запретностью, запахом пива и сигарет. Он скорее хотел вновь оказаться в этом мире. Однако в данный момент его больше волновало то, что будет с беднягой Моцартом, когда он вернётся в своё родное тело. «Ладно, буду надеяться, что Сальери проспится и забудет, что он тут Моцарту говорил,» — подумал гопник и потащил полубессознательное тело итальянского композитора к выходу. — Вольфганг, а какие чувства ты испытываешь ко мне? — немного протрезвел на свежем воздухе Сальери. Башка с печалью посмотрел в пьяные-пьяные глаза Антонио, которые смотрели на него с такой надеждой, с такой любовью, с которой гопница Шакира, подруга Ржавого, не смотрела даже на пивас. — Ты… классный типок, Антоха, с тобой не бывает плохо, — начал издалека Башка. — Продолжайте, друг мой, — прошептал «Антоха» влюблённо глядя на «Моцарта». — Твоя музыка как свет из Рая, я слушаю, и я охуеваю, — импровизировал Башка, мучительно краснея. — Какой вы пошляк, Вольфганг, — игриво подмигнул пьяный Сальери и… укусил «Моцарта» за ушко! «Терпи, Башка, если один венский композитор убьёт другого венского композитора шумиха будет невообразимая, не подставляй бедолагу Моцарта, ему и так досталось, » — приказал себе Башка. — Я пошляк и шутник, а ты строгий мужик, мы как пиво и чебурек. Я готов постирать грязный твой воротник, жить с тобой я готов целый век, — едва не плача бормотал Башка, молясь, чтобы «Антохе» не пришло в голову затащить Моцарта в постель. — Поедемте ко мне, Амадей, — жарко прошептал в ухо Моцарту-Башке Антонио. — мы поиграем… на моём новом рояле… — Я п-пока не готов, — пискнул Башка. — У меня голова кружится. — От вашего присутствия у меня тоже кружится голова, — подхватил Антонио. — Я так давно хотел пообщаться с вами… с тобой… поближе. «Моцарт его в себя влюбил, пусть своей задницей и расплачивается, » — зло подумал Башка, волоча Антонио по улице. Прохожие очень странно на них смотрели, но Башке было пофигу. Он желал только одного: чтобы учёные поскорее вернули его в своё любимое гетеросексуальное тело. Ха, гетеросексуальное. Он всегда считал Ржавого друганом, братаном, и боялся признаться, что Ржавый уже давно что-то большое. «У Башки беды с башкой, » — потряс головой парень. — Вольфганг, посмотри на меня, — вдруг сказал Антонио, прерывая мыслительный процесс. Башка посмотрел в глаза Антонио. С жалостью посмотрел: он искренне сочувствовал мужику, которому приспичило влюбиться в своего соперника. Чё там было в школьной программе? Он его отравил? Ах нет, это всё байки из склепа Александра Сергеевича. У обоих типов судьба, насколько Башка помнил, закончилась трагично: Моцарт скончался от болезни, а Антонио стал душевнобольным. Вдруг это потому, что они побоялись признаться друг другу в чём-то? Может быть, ему, Башке, суждено исправить историческую ошибку? Он уже готов был признаться, что «любит» Сальери не меньше, чем последний Моцарта, как мужчина вдруг резко отпрянул от него. Пошатываясь, Антонио отскочил в сторону. — Ты не Вольфганг, — в ужасе прошептал он и перекрестился. — У тебя… чужие глаза! Кто ты, кто принял его облик?! Башка понял, что у него новая беда.