Топсель обо всём умолчит

В течение последующей недели леди Этель вела себя как только что прозревший котенок: оправившись от пережитого шока, она тыкалась своим любопытным носом во все части корабля. На носу она познакомилась с боцманом Меттьюзом, и он, сначала недоверчиво, а потом всё более увлеченно рассказывал ей всё, что знал о морских узлах и даже пытался научить её простейшим. У грот-мачты барышня однажды столкнулась с матросом Стайлзом, и тот уже через несколько часов после неожиданного знакомства пообещал научить леди курить табак. А на корме леди Этель узнала у мичмана Буллока, что паруса — самая важная часть фрегата, и что подробнее о них написано в справочнике по мореходству. — Может быть, вам лучше взять энциклопедию морского дна? В ней весьма интересные гравюры… — попытался было возразить капитан, когда леди Этель пришла к нему одним субботним утром выпрашивать вышеуказанный справочник, но аргументов у него не хватило, и с той минуты каждый, кто проходил мимо канатных мотков после трех склянок, мог видеть молодую леди с книгой в руках на ее излюбленном месте — возле правого борта у лестницы на шканцы. Каждый из членов команды мог составить обширный список того, чему он научил леди Этель Эдрингтон всего лишь за неделю плавания, и каждый, думая об этом списке, хитро прищуривался, вспомнив, как смущалась леди каждого своего вопроса и как сыпала за них извинениями. Эта милая, несуразная девушка была по уши влюблена в море и в ее сынов, и команда отвечала ей взаимностью. Капитану Пеллью льстило, что леди Этель считала его человеком исключительного ума. Он никогда не отличался талантом к развлечению юных девиц, но, чтобы развлечь конкретно эту милую девушку, казалось, было достаточно рассказать пару морских легенд и объяснить ей принцип крепления такелажа. Разумеется, капитан находил подобные интересы странными для молодой графини, но они были схожи с его, и разговоры, начинавшиеся с искусственных слов о погоде, часто превращались в интересные полу-уроки, полу-дискуссии. Часто в них включался и лейтенант Буш — его отчего-то забавляла сама мысль о том, что существо женского пола способно интересоваться морским делом. Он видел в леди Этель какую-то диковинку, и порой капитану даже приходилось одергивать Буша, когда тот, увлекшись, скатывался в беседе с девушкой в приторно-ласковый тон. Впрочем, матросы тоже иногда грешили им, но необразованной команде всё можно было простить — леди, просящая показать, как танцевать хорнпайп, действительно была экзотическим зверем в привычным всем саду. Лейтенант Хорнблауэр, наверное, был единственным, кто не разделял всеобщего умиления. Леди Этель казалась ему странной: он повидал на своём веку многих благородных дам, некоторые из них умело таковыми притворялись (воспоминания о мнимой герцогине Уорфидельской были еще слишком свежи в его памяти), но ни одна из них не была так потеряна и так не уверена в себе, как его новая знакомая. Леди Этель была похожа на русалку, которой приделали ноги без ее согласия и увезли свататься к принцу. Он больше не сомневался в правдивости ее рассказа о себе (после череды логических рассуждений Хорнблауэр понял, что вранье в ее случае было просто бессмысленно), но леди Этель была похожа на кого угодно, но не на даму из высшего света. И, что было забавнее всего, на это не было видимых причин: леди обладала изящной внешностью (когда платье, в котором ее вытащили из воды, высохло, леди Этель появлялась только в нем, тщательно умытая и с на удивление ровной прической), приятными манерами, изысканной речью и произношением самых знатных домов Лондона, но, стоило ей почувствовать, что никто не следил за ней, она грустно щурила свои оленьи глаза (почти близнецы глаз его, Хорнблауэра) и пристально всматривалась в воду за бортом — так, будто хотела в нее вернуться. А стоило кому-то отвлечь леди от этого созерцания, и она, вновь источая миллион извинений, очаровательно улыбалась и сама начинала легкий, ни к чему не обязывающий разговор. Леди Этель беспокоила Горацио Хорнблауэра. Он чувствовал, что во время своих молчаливых часов та думала о том, чтобы вернуться в море.        «Неустанный» проходил нейтральные воды. Испанцев не стоило ожидать еще как минимум день или два, и капитан Пеллью, приказав команде открыть лишний бочонок рома, разрешил той развлекаться всю ночь. К полуночи ему самому осточертело одиночество (лейтенанты, отужинав с ним, вернулись на свои посты), и капитан, сделав последний глоток вина, покинул каюту. Палуба под его ногами гудела и переливалась смутным рыжим сиянием, проходящим сквозь доски — там, внизу, веселились и танцевали матросы. Сам капитан танцы не любил, а духота подпалубных помещений вызывала в нем и вовсе легкое недомогание, но вечер был таким тихим и спокойным, а меланхолия, его старая подруга, подобралась так близко, что сэр Эдвард махнул рукой на свою брезгливость и осторожно спустился в трюм. Он не хотел, чтобы матросы видели его — это нарушило бы всё веселье — поэтому остановился у самой лестницы. Оттуда его бы не заметили, а самому капитану обзор открывался хороший. В тот момент, когда сэр Эдвард спустился, Олдройд как раз взял аккорды новой песни — очевидно, любимой «Бонни». В трюме клубами витал дым от дешевого табака, мешавшийся с запахом пота, гнилых водорослей, крыс и разлитого рома. И каково же было удивление капитана, когда в этом облаке смрада, густого из-за тусклого света рыжих фонарей, он увидел подол знакомого лилово-розового платья. Леди Этель, казалось, не смущалась ничему увиденному. Она с абсолютно восторженной улыбкой восседала на столе и аплодировала в такт незамысловатой мелодии. Какой-то матрос поднес ей кружку, и леди, даже не задумываясь о том, чтобы побрезговать, пригубила из нее — очевидно, ром. Щеки ее были красными, смех — журчащим. Когда заиграли «Пьяного матроса», леди Этель на удивление легко поддалась на уговоры команды и пустилась в пляс в обнимку с кем-то из мичманов. Очевидно, офицеры тоже решили, что веселый вечер будет им на пользу. Через пару куплетов барышня уже начала уверенно подпевать, а капитан, решив, что хватит с него увиденного, медленно поднялся на палубу, вдыхая наконец полной грудью — духота трюма все-таки сказывалась на нём не лучшим образом. С час он просидел на бортике, вслушиваясь в то, как доносившееся снизу буйное веселье мешается с мерным шелестом волн. Их черные гребни обнимали «Неустанный», укачивая его, осторожно направляя в воды других стран, чтобы те, в свою очередь, передали его следующим морям и океанам. Это всё составляло какой-то нерушимый круг жизни, в который сэр Эдвард Пеллью прочно вплел линию своей судьбы. Вдруг что-то изменилось: к дуэту людей и океана добавился третий звук. Осторожные, но быстрые шаги, заставляя скрипеть палубные доски, выскочили из трюма и уверенно направились к основанию кливера. Капитан последовал за ними. Почему-то он догадывался, кому они могли принадлежать. Леди Этель, не зная, что за ней наблюдают, тяжело навалилась на борт. От веселья, что капитан видел в трюме, не осталось и следа. Движения девушки были резкими, дерганными, словно у раненого зверя. Волосы растрепались, и теперь, в свете луны, леди Этель напоминала испуганный призрак. Посмотрев на свои крепко сжатые на деревянной панели ладони, девушка улыбнулась чему-то, устремила взгляд к небу, а затем легко, будто вспорхнув, встала на борт, схватившись за канаты кливера. «Бог ты мой, да она в одних чулочках!» — пронеслось в голове капитана. Стараясь не шуметь, он подошел ближе, все еще не до конца понимая, что леди Этель собиралась сделать. Та, в свою очередь, очевидно, знала это слишком хорошо, и единственное, что удерживало ее, было лишь секундное колебание. Когда девушка занесла одну ногу над темной бездной океана, капитан понял, что медлить нельзя. В одну секунду подлетев к кливеру, сэр Эдвард с силой схватил женское запястье, прижав его к канату — даже если бы леди начала падать, он таким образом смог бы ее удержать. — Что вы делаете? — спросил он бесцветным тоном. Леди Этель молчала. — Вам не кажется, что немного невежливым было бы бросаться в море на глазах человека, который вас из него спас? Капитан приложил все усилия, чтобы его голос звучал непринужденно, почти весело. Но как только леди Этель повернулась к нему, всякая радость покинула сердце сэра Эдварда. На него будто смотрел столетний старик в теле ребенка. Заплаканные глаза леди, подернутые пеленой рома, уставились, казалось, в самую его душу. В них смешалось всё: и мольба о помощи, и бесконечная ненависть из-за неудавшегося дела. — Почему вы не оставили меня в море тогда? — тихо спросила она, и голос ее звучал почти потусторонне, — зачем вы заставляете меня снова вернуться туда, где мне нет места? — Ну, знаете ли, — снова попытался улыбнуться капитан, — вы тогда не дали мне конкретных указаний. Леди Этель не оценила шутки: отвернувшись, она уставилась в манящую ее черноту. Единственным, что мог делать капитан, чтобы не спугнуть девушку, было осторожно поглаживать ее прижатую к канату руку. — Поговорите со мной, — мягко попросил он, — вы казались такой веселой там, внизу. Что произошло? — А я вообще веселая, — горько и пьяно усмехнулась леди Этель, — всегда веселая... — Вы пьяны, — вздохнул капитан. Он совершенно не умел успокаивать девушек. — Я хотела напиться. Пьяной не так страшно прыгать в море. — Но почему вы так хотите свести счеты с жизнью, леди Этель? Она вновь посмотрела на него. В глазах ее плескалась горечь. — Какая вам разница, капитан Пеллью? — Во-первых, я за вас отвечаю, вы все-таки на моем корабле, — сэр Эдвард прикрыл глаза, — а во-вторых… — тут нервы старого капитана не выдержали, — черт возьми, леди Этель, вы стоите босая и пьяная ночью на скользком бортике и пытаетесь броситься в море. Вам кажется, что у меня нет повода искать причину?! — Моя мать никогда не искала причину ни в одном из моих действий, — вдруг очень четко сказала леди Этель, и капитан наконец-то стал узнавать ее голос, — я сомневаюсь, что она вообще помнит, как меня зовут. Когда я спрашивала у няни, почему мама не хочет видеть меня, она постоянно твердила, что я была миленькой до двух лет, а потом стала не интересной. Недостаточно «сладенькой». Вы хотели знать, почему я езжу к бабушке на край света? Да потому что бабушка — единственный человек в этом мире, которому не всё равно, жива я или нет, счастлива я или меня что-то тревожит. Но в этот раз я приехала в Кингстон и очень отчетливо поняла, что у бабушки есть своя жизнь, и она тоже с трудом понимает меня теперь. Она тоже видит перед собой не меня, а мою тень, ребенка, с которым было весело и интересно возиться пять, а то и десять лет назад. Я для всех всегда была и остаюсь игрушкой! Уродливой игрушкой, которая выросла и с которой стало неинтересно играть! Мать говорит, что я недостаточно красивая, отец говорит, что я недостаточно веселая, бабушка говорит, что недостаточно умная — конечно, я не умею щелкать арифметические задачки, как она… Я хочу на самом деле стать игрушкой, сэр Эдвард, хочу, чтобы меня наконец выбросили и перестали издеваться! А если они не могут на это решиться, то я сделаю это сама! Леди Этель расплакалась так горько, что сэру Эдварду на миг показалось, что в ней и правда разбился вдребезги какой-то сложный игрушечный механизм. Колени ее подкосились, и девушка, вероятно, улетела бы в такую вожделенную ею океанскую гладь, если бы сэр Эдвард не успел вовремя подхватить ее. Она билась в его руках, как пойманная в сети рыба, и как рыба же судорожно глотала воздух. — Послушайте меня, Этель, — медленно проговорил капитан, забыв добавить даже «леди» к обращению, — вы очень устали, вы очень многое пережили в последние дни. Я вижу теперь, почему вас тяготит возвращение домой, но скажите: будет ли оно хоть немного более сносным, если я скажу, что теперь у вас будет друг? Настоящий друг, который переживает за вас, к которому вы всегда сможете прийти с любыми переживаниями? Этель подняла на него красные от новых рыданий глаза. — Не утешайте меня, сэр Эдвард, — проговорила она дрожащим, охрипшим голосом, — вы говорите всё это только чтобы утешить меня. А когда мы прибудем с Саутгемптон, вы забудете даже, как меня зовут. Я всего лишь маленькая девочка на вашем огромном жизненном пути, и не пытайтесь оправдаться. Капитан не сдержал усмешки. — Вы полагаете, после того, что вы устроили здесь, вас легко будет забыть? Поддавшись минутному порыву, сэр Эдвард осторожно, как тогда, спасая девушку из моря, откинул с ее щеки непослушную прядь волос. Он боялся, что леди превратно истолкует это движение, но она, то ли ведомая ромом, то ли пережитой истерикой, потянулась за рукой капитана, как котёнок тянется к гладящей его руке. В ту секунду сэр Эдвард вдруг понял, что все его слова не имели для леди Этель никакого значения до самого этого прикосновения — оно говорило ей обо всём. «Бедная девочка» — ужаснулся капитан, — «что сделали с ее жизнью, если такую нехитрую ласку она воспринимает как высший жест доверия?». Капитан понял, что всё еще удерживает леди в крепких объятиях, когда на его смятую под сюртуком рубашку легли две ледяные ладони. — Сэр Эдвард, — начала девушка, почему-то пряча взгляд, — вы второй раз спасаете меня от смерти в море. Я знаю, что должна как-то отблагодарить вас, но, простите, мое сознание не может объять всю величину моей обязанности вам. Улыбнувшись, сэр Эдвард осторожно поднес женскую ладошку к своим губам. — Мне достаточно будет знать, что вы больше не попытаетесь совершить с собой ничего ужасного. А сегодняшний инцидент останется между нами. Согласны? На лице леди Этель впервые за вечер отразилась живая, нежная улыбка.        Проводив спасённую до ее каюты, капитан на секунду задержал холодную ладонь в своей руке. — Я говорил правду. — О чем? — О том, что вы обрели друга, леди Этель. И не сомневайтесь в этом. И Сэр Эдвард готов был поклясться на Библии, что ни в чем еще он не был так уверен, как в этом обещании.