Топсель обо всём умолчит

Как ни старался сэр Эдвард сгладить для команды присутствие девушки на борту, ее эффектное появление во время битвы, в отличие от мелких проблем вроде разгуливания в мужской одежде или надоедания вопросами о такелаже, не могло остаться незамеченным. Капитан опасался: он понимал, что ситуация складывалась экстраординарная, и реакция на нее не привыкших шутить моряков могла быть неоднозначная. Но, к его удивлению, вся команда была в восторге: юную леди Этель нарекли едва ли не святой, и каждый матрос и младший офицер спешил подойти к ней, выразить свое восхищение и, краснея от смущения, попросить потрогать подпалённое ядрами лилово-розовое платье. Сама леди, казалось, пьянела от всеобщего внимания к ее персоне, как от дорогого портвейна, и капитан легко мог понять это: леди явно не получала достаточной похвалы дома, в Лондоне, и теперь чувствовала странную смесь из гордости и смущения каждый раз, когда очередной разносчик пороха теребил ее за руку. — Только платье уж очень жалко, — посетовала она капитану, выходя на палубу следующим после битвы утром. Ей снова пришлось облачиться в парусиновые брюки и старую рубашку сэра Эдварда, и капитан уже неоднократно ловил себя на мысли, что ему нравится, как эта рубашка смотрится на худых девичьих плечах. Суть была даже не в эстетике: сам факт того, что леди Этель носит его одежду, пробуждал в нем что-то, что грело его усталое сердце. — Такое не говорят в приличном обществе, леди Этель, но костюм мальчика вам очень к лицу, — подмигнул девушке капитан. Та покраснела. — Я бы хотела носить такой костюм чаще, — очень тихо произнесла леди Этель, но так, чтобы стоящий к ней плечом к плечу капитан услышал каждое слово, — но я не могу… знаете, как это бывает?.. Договориться сама с собой. Одна «я» хочет резво скакать в брюках, а другая «я» страшно ее осуждает и постоянно твердит, что такое не пристало благовоспитанной леди. Леди и так уже нарушила за это плавание слишком много запретов… Девушка вмиг погрустнела, и капитан уже был готов лезть на ванты и висеть вниз головой, чтобы вернуть ее улыбку. «До чего ты дошел?» — укорил он себя, но продолжил: — Никто на этом корабле вас ни за что не осудит, — заверил сэр Эдвард свою собеседницу, — Можете хоть запрыгнуть на шею Меттьюзу и распевать непристойные песни… Не краснейте так, леди Этель, я сам слышал, как матросы в трюме пели их при вас!.. Так вот, вы в любом случае останетесь леди. А одежда… Она не влияет ни на что. В оленьих глазах леди Этель смятение мешалось с такой теплой благодарностью, что ее хотелось немедленно обнять и продолжать говорить любезности. Очевидно, еще пара минут, и сэр Эдвард, не сдержавшись, так и сделал бы, но позади послышался смех Мэтьюза со Стайлзом — а это значило, что пришла пора возвращаться в шкуру старого морского волка и отдавать грубые, регламентированные приказы. — Вы же должны быть на трофейном корвете, — грозно пророкотал капитан, оборачиваясь к боцману и его помощнику. — Так точно, сэр, мы только оттуда, — сказал Мэттьюз, — и мы кое-что нашли в трюме у донов… Только на этих словах капитан заметил, что матросы тащили, путаясь в тканях, странного вида предмет одежды. Разграбление трюмов противника нельзя было назвать мародерством — корветы теперь были трофеем британской короны. Два из них подлежали срочному ремонту, а один, с разрушенной грот-мачтой, было решено отбуксировать в Саутгемптон. На борт корвета под гордым именем «Изабелла» были погружены снятые с крепости пушки и коммодор, руководивший обстрелом «Неустанного» и добровольно отдавший свою шпагу в признание безоговорочной капитуляции. И каким же постыдным, но сладким облегчением была для сэра Эдварда необходимость отправить на борт «Изабеллы» своего старшего лейтенанта в качестве исполняющего обязанности капитана. Так Буш мог впервые попробовать себя в управлении судном, и, что особенно было приятно капитану, быть на безопасном расстоянии от обворожительных улыбок леди Этель. Из размышлений его выдернуло деликатное покашливание вышеупомянутой леди. — Да да, — спохватился капитан, — ну так что это? —  Это вроде как платье, сэр, — пожал плечами Меттьюз, — и мы подумали, вдруг миледи оно подойдет… Леди Этель будто не поверила своим ушам. — Это мне? — осипшим голосом переспросила она, кончиками пальцев дотрагиваясь до платья. — Вам, наверное, неудобно в портках-то, миледи, — неуверенно улыбнулся Стайлз, — ну вот мы и решили… К тому же, вы, миледи, нам так с этими ядрами помогли, мы вообще не думали, что человек такое может… — Всё правильно, — решил прервать этот обмен неловкостями капитан, — вы молодцы. А теперь отдайте леди платье и возвращайтесь на свой пост, и быстро! Хрупкие тонкие пальцы всё еще будто с неверием сжимали кусок выуженной из испанских сундуков ткани. При ближайшем рассмотрении это действительно оказалось платье, но, насколько мог сэр Эдвард судить со своими познаниями, такой фасон вышел из моды лет двадцать назад. — Это платье а-полонез, — пояснила леди Этель, когда капитан уговорил ее примерить новое приобретение, и она неуверенно рассматривала свое отражение в единственном зеркале на корабле. — Мне это ни о чем не говорит, леди Этель, но смотрится оно чудно! — Зачем вы мне врёте? — грустно посмотрела на капитана девушка, и капитан не мог не устыдиться. Он действительно соврал. Платье было леди велико и волочилось по полу, собирая всю корабельную пыль. К тому же, подобный фасон требовал специальных поддевок вроде фижм и нижних юбок, а без них леди в нём смотрелась как цыганка или бродячая артистка. Комичности прибавлял и цвет: красный шелк на платье перебивался с парчовыми золотыми вставками. Нельзя было сказать, что такое сочетание было леди Этель к лицу, но капитан здраво рассудил, что даже такой мешковатый старомодный костюм подойдет девушке лучше парусиновых штанов. Леди Этель, судя по ее выражению лица, была с ним солидарна. — Вам бы еще гребень в волосы, и будете настоящей испанской донной, — добро усмехнулся капитан. Леди Этель, сочтя это за комплимент, смущенно потупила взгляд, а потом картинно изобразила, кривляясь, пару движений, напоминающих народный танец. Внезапно в голову сэра Эдварда пришла безумная идея. — Знаете что, — сказал он, обращаясь скорее к себе, — почему бы не устроить небольшой праздник? Мы, ради всего святого, взяли три корвета и крепость силами одного фрегата! К тому же, через пару дней будет праздник святого Николаса… Вы знаете, кто это? Не знаете? Ничего страшного, это не так важно. Устроим небольшое веселье прямо на палубе. Как вы на это смотрите? — Я? — в своей обычной манере переспросила леди Этель, потеряв всякое самообладание, — это ваш корабль, сэр Эдвард, я не могу быть ни с чем не согласна, даже если бы и хотела! «Бог мой, эта ли та бесстрашная дама, спасшая «Неустанный» от сожжения?» — с горечью подумал сэр Эдвард, слыша неуверенность и дрожь в голосе леди Этель. Он уже неоднократно замечал, что та начинала тушеваться всякий раз, когда требовалось принять единоличное решение, — «бедная, запуганная девочка». — Значит, вы согласны! — натянул на лицо улыбку капитан, — тогда я прикажу матросам, пусть готовят веселье! И не дай бог у кого-нибудь из них порвались струны на скрипке! Леди Этель смотрела на капитана и с каждой секундой всё больше жалела себя: вот он, капитан, такой властный и уверенный, стоит и тратит своё время на непонятное, невзрачное создание в уродливом платье и с огромным ореолом неуверенности в себе над головой. За все те недели, проведенные на борту, и, самое главное, прошедшие с глупой попытки ее пьяного самоубийства, сэр Эдвард ни на секунду не нарушил данного Этель слова: он был ее верным другом во всём, делился своими знаниями, заставлял выговариваться и слушать. Постепенно он становился посвященным в большинство ее проблем. Как длинную занозу, он вытаскивал из леди то, о чем она не осмеливалась сказать даже самому достойному доверия члену семьи Эдрингтон — совей бабушке: о том, как ее не любила мать, потому как Сэмюэль, родившийся годом позднее, был более желанным ребенком, как ее постоянно попрекал ленью и глупостью отец, очевидно, не понимавший, что девочке в 5 лет сложно вдаваться в азы математики. Как в пансионе ее соседки по комнате облили ее холодной водой и заперли на балконе на ночь, после чего Этель месяц лежала с воспалением легких. Как единственным средством сбежать из повседневного мучительного давления были книги, которые все, как один, рассказывали о приключениях в море. Сэр Эдвард не только не смеялся над ней, но утешал, заставлял улыбнуться и посмотреть на все пережитые горести не как на трагедию, а как на бесценный опыт. Он был, несомненно, очень умен. И тем нелепее Этель казалась мысль, что этот потрясающий человек с добрыми глазами и грозным голосом может искренне хотеть проводить время с ней. Из-за того, что капитан старался уделить ей каждую минуту своего свободного времени, леди Этель испытывала странное чувство вины, перетекающее в меланхолию, и этот замкнутый круг со временем стал напоминать ей то, что она и так переживала каждый день дома. А потом случилась битва, и то, что Этель увидела во взгляде капитана, нельзя было никак назвать напускной любезностью: никто никогда не смотрел на нее с такой теплотой и восхищением, как сэр Эдвард в тот миг, и леди, уже и без того потерявшая голову от его снисходительности и добрых слов, решила разрешить себе называть возникшее у нее в груди чувство громким словом «влюбленность». Матросы, получив разрешение устроить танцы прямо на палубе, сначала усомнились в здравости рассудка капитана (негоже было разводить шум на палубе в разгар войны), но когда лейтенант Хорнблауэр пообещал им по двойной порции рома, если те научатся изображать на своих скрипках что-то кроме «Бонни» и морской чечетки, предположили, что празднование дня святого Николаса никак ходу войны не повредит. И Хорнблауэру, и всему младшему офицерскому составу хотелось отдохнуть после боя и длительного захвата крепости, и маленькая пирушка была бы очень кстати. Разумеется, Горацио понимал, что подвигло капитана на это решение: странная леди, теперь прослывшая чуть ли не покровительницей корабля, становилась сэру Эдварду с каждым днем всё дороже. Но Хорнблауэр искренне полагал, что любой предложил бы повеселиться, посмотрев на леди Этель, отчего-то грустную и растерянную теперь, но безумно-восторженную в минуту битвы. Горацио всё еще считал ее очень странной, но теперь он мог сказать, что уважает леди Этель: по его мнению, так рисковать ради защиты корабля мог только истинный офицер. Но пассажирка «Неустанного» офицером не была, и Горацио уже даже начал строить у себя в мыслях фантастический утопичный мир, в котором женщинам дозволялось служить во флоте и защищать своего короля наравне с мужчинами. Обсудить эту безумную мысль ему было не с кем: капитан с каждым днем относился к словам о пассажирке всё категоричнее, а лейтенанта Буша сослали на корвет, сторожить испанского офицера. Впрочем, одна безумная мысль оказалась вполне реализуемой: матросы получили от Горацио пару шиллингов на то, чтобы выучить к вечеру вальс. «Пусть капитан хоть раз в жизни порадуется» — решил он, уже рисуя в голове романтичную картину звездной ночи и тонкого пения скрипки на палубе «Неустанного». Ночь, разумеется, подвела. Звёзд не было, а море изрядно волновалось, из-за чего бочки, на которых сидели матросы, даже пришлось привязать к бизань-мачте. Леди Этель появилась на палубе, уже когда капитан заканчивал произносить тост во славу подвига команды «Неустанного», и, едва девушка оказалась в свете корабельных фонарей, весь гомон затих, а Стайлз, уже прихлебнувший из кружки, подавился ромом. На ней было всё то же испанское платье, но теперь сидевшее по фигуре — очевидно, постарался корабельный стюард. Волосы были тщательно расчесаны и собраны в изящную прическу — немного старомодную, но идущую ей невероятно. И, даже если дело было в простом смущении, щеки леди горели таким ярким румянцем, что любая модница на берегу удушилась бы за такие щечки. Пауза неприлично затягивалась. Хорнблауэр, чувствующий, что еще пара секунд, и леди убежит обратно в каюту, незаметно махнул скрипачу. Грянул вальс, точнее, та кривая мелодия, собранная из разных морских напевов, которая по ритму напоминала известный всем танец. Капитан, почти закончивший свой тост, решил повременить с длинными речами, салютовал команде кружкой и, дождавшись ответного жеста, стремительно спустился со шканцев. Леди Этель с сомнением посмотрела на его предложенную руку. — Давайте же, леди Этель, — шепнул капитан, — иначе ребята расстроятся, что у них не получилась нужная мелодия. Это был верный ход: одернув подол платья, девушка приняла руку капитана и вышла с ним на освобожденное для танцев место. — Все на нас смотрят, — прошептала леди Этель, чувствуя, как сильная ладонь касается ее талии. — А что вы хотели, — улыбнулся сэр Эдвард, — впервые на этой палубе кто-то танцует. Особенно с женщиной. Особенно с графиней Эдрингтонской. Леди Этель покраснела, и ее кавалер, воспользовавшись подходящей фигурой танца, наклонился к самому ее уху, чтобы продолжить: — Особенно с такой невероятно прекрасной. Впервые леди Этель не захотелось спорить или отнекиваться. Музыка лилась так славно, и ей было так спокойно и тепло в объятиях капитана Пеллью, что она, улыбнувшись, лишь теснее прижалась к его груди. Сэр Эдвард подумал в тот миг, что все пережитые разговоры, глупые и печальные, стоили того, чтобы милая ему девушка так доверчиво прикасалась щекой к ткани его рубашки. Горацио Хорнблауэр, наблюдавший за происходившим со шканцев, ни о чем не думал: он был доволен хотя бы тем, что скрипач не врал мелодию. После вальса матросы явно с облегчением выдохнули, и знакомые им мелодии захватили вечер. Сэр Эдвард больше всего боялся, что, как только закончится танец, леди Этель стремительно отпрянет от него, но та лишь осторожно взяла его за локоть: — Вы еще потанцуете со мной? — по-детски наивно спросила девушка, и капитану показалось, что у него разрывается сердце. — Я не мастак танцевать, леди Этель, но я постараюсь сделать всё, что в моих силах. Один за другим шли хорнпайп, джига, чечетка и даже кадриль. Этель уже знала эти танцы, и теперь, глотнув рому (когда капитан отвернулся) перестала смущаться вовсе и с охотой бросалась в пляс с младшими офицерами. Матросы в присутствии капитана боялись к ней прикасаться, тем более, тогда, пару недель назад, в трюме, эта дама совсем не была похожа на ту, что только что вальсировала с капитаном в восхитительном шелковом платье. Хорнблауэр пригласил ее на танец единожды: это было шуточное соревнование в ловкости ног, которое матросы частенько проворачивали в трюме на своих пирушках. И когда леди Этель, неумело, но с большим азартом, отбивала нужные такты чечетки, восторгу команды не было предела. Запыхавшийся и явно проигрывающий Хорнблауэр принял свое поражение с честью — отступил к бочкам за порцией рома. Капитан так больше и не пригласил Этель танцевать — он следил, как и всегда, за всем со стороны, — но раззадоренную девушку, это, казалось, совсем не волновало. Впервые сэр Эдвард видел ее такой легкой и счастливой, не нуждающейся ни в ком. Леди Этель танцевала, зная, что ей никто и ничего не скажет ни за неподобающий вид, ни за слишком громкий смех, ни за оголившиеся не вовремя щиколотки. Она смелела и постепенно превращалась в глазах капитана в настоящее чудо природы. И как же грела его душу мысль о том, что он своими разговорами и участием начал этот оборотный процесс. В то же время в голову сэра Эдварда закралась страшная мысль: вдруг теперь, обретая независимость от своих страхов, леди Этель откажется от него, старого капитана, исполнявшего роль жилетки для плача? Но он вовремя одернул себя — не время было грустить о разлитом молоке, если кувшин еще не разбит. Когда заиграли «Пьяного матроса», капитан со странным чувством понял, что леди Этель знала слова этой совсем не невинной песни. — Как мы упустили тот момент, когда леди превратилась в морского бродягу? — обратился он к Хорнблауэру, еле выбравшемуся из яркого водоворота танцующих и смеющихся. — Боюсь, в тот самый момент, когда леди примерила вашу рубашку и матросские брюки, сэр. Эта фраза почему-то показалась капитану очень смешной. Мелодия убыстрялась, танец кружился всё сильнее, и вскоре капитан перестал различать в неярком свете фигуры, слившиеся в единую черно-синюю полосу и одно бордовое пятно. Пятно, попадая под лучи фонаря, приобретало облик леди Этель, растрепанной и безмерно счастливо улыбающейся. Но хоровод уходил дальше, и хрупкая бордовая фигура вновь исчезала из поля видимости капитана. Он впервые поймал себя на мысли, что ему хотелось бы ворваться туда, в круг танцующих, выплеснуть наконец все те чувства, что копились в нем, зарядиться от других весельем и бездумным, совершенно не обоснованным счастьем. Но он был капитаном, а капитану долгом предписано сохранять хладнокровие. Потому, три танца спустя, капитан поднялся на шканцы громогласно объявил, что праздник окончен, и вся команда — кроме вахтенных — может отправляться отдыхать. В последний раз он бросил взгляд на леди Этель среди младших офицеров, целовавших ей руки, и изо всех сил постарался запомнить ее именно такой — бездумной, легкой, и абсолютно уверенной в себе. Почему-то ему казалось, что подобное сочетание воплотится в ней снова еще через очень долгое время.        Волны мерно, как заведенные, бились о корму дрейфующего фрегата. Его обшивка, любовно покрашенная и покрытая лаком, отражалась от воды и вбирала в себя сияние плескавшейся в ней звезд, луны и тоненькой полоски зарождающегося рассвета за горизонтом. Кругом была тишина — «Неустанный» спал после попойки, и мягкий скрип канатов и шелест парусов охраняли покой его обитателей. Этель чувствовала себя словно гостья на корабле-призраке — осторожно ступая по палубе, она боялась, что, вздохнув слишком громко или неосторожно поставив ногу, она может спугнуть видение, и тогда «Неустанный» растворится, как растворялись все ее детские мечты о море. Спать ей не хотелось, и, переодевшись в постыдные, но такие желанные рубашку и брюки, девушка, наконец, могла сбросить с себя оковы этикета и полной грудью вдохнуть воздух окружавшего ее открытого моря. Ей хотелось представлять себя юнгой, проворно взбирающимся на реи, или помощником боцмана, который слету распознает по звёздам необходимый судну путь. Ветер трепал ее наскоро перевязанные лентой кудряшки, заставляя зажмуриться, отчего видения Этель становились ярче: вот она карабкается вверх, для того, чтобы расправить топсель. А вот она уже у штурвала, уводит корабль от острых скал. А вот уже лорды адмиралтейства аплодируют ей и вручают медаль за отвагу в сражениях за честь и славу своего короля. Ванты призывно поскрипывали своими узлами. Поправив веревку на поясе брюк и убедившись, что никто не смотрит на неё, Этель ухватилась за канаты и, встав на деревянный борт, оттолкнулась мысами туфель и повисла на вантах, как заправский матрос, глядя в невероятно манящую звездную даль. Где-то там, впереди, простирался туман родной Британии, такой холодный и неуютный, что у Этель свело жвалки. О, как бы она хотела всю жизнь провести в Вест-Индии, у бабушки, а еще лучше — на корабле посреди океана. Она путешествовала бы из страны в страну, не имея дома, а ее обителью стала бы простая койка и корабельная палуба. За время всего путешествия Этель не раз ловила себя на мысли о том, что она катается исправно два раза в год к бабушке на Ямайку не потому что она скучает по милой родственнице (хотя это было чистейшей правдой), а потому что это становится ее единственным шансом оказаться в море — даром, что горничная постоянно пытается оттащить её от борта корабля. — История повторяется, леди Этель? — прозвучало над самым ухом, и девушка, от неожиданности отпустившая канаты вант, наверняка упала бы в море, если бы сильные руки вовремя не подхватили ее и не втащили на палубу. — Вам не кажется, что это отдаёт банальностью? — продолжил голос из темноты, — танцы, ром, и вы снова стоите на борту. К слову, опять босиком. Этель пригляделась. Голос, определенно, принадлежал капитану Пеллью, но в темноте сложно было узнать его без привычного строгого мундира и двууголки. Капитан был небрежно, по-ночному наряжен в сорочку и жилет, а вместо офицерского мундира сверху на его плечи был наброшен халат — лёгкий, в самый раз для средиземноморских ночей. Разумеется, он говорил несерьезно: даже впечатлительный Хорнблауэр вряд ли бы поверил, что леди-неудавшаяся самоубийца решит повторить свой «подвиг» с точностью до деталей. — А вы? — дерзко, к удивлению себя самой, отозвалась Этель, — Вы тоже повторяетесь, оказываясь в нужное время в нужном месте. Почему вы не спите? Капитан Пеллью загадочно улыбнулся. — Ночь слишком дивная. Без форменной одежды он показался Этель значительно моложе своих лет. В нем не было той напускной важности, которая сияла в каждой пуговице его черно-золотого кителя, и в свете звёзд девушке на секунду показалось, что Пеллью совсем юный, всего лишь рано поседевший молодой лейтенант, совершенно случайно оказавшийся на посту старшего офицера. — И всё-таки, что вы делали на вантах? — спросил капитан и снова вернулся в глазах Этель в оболочку строгого мужчины средних лет, командующего военным фрегатом. — Ничего, — по-детски ответила девушка и тут же укорила себя за подобный ответ, — я хотела посмотреть на воду. Увидеть её наконец такой, какой ее видят матросы. За работой. — Вряд ли бы вам это удалось, леди Этель, — усмехнулся капитан, — чтобы увидеть воду взглядом настоящего моряка, нужно устать, как лошадь, озлобиться, как цепной пёс, и хорошенько просолиться, как та рыба, которую нам уже неделю подают к ужину. Этель хотела бы обидеться за подобную попытку втянуть ее в светскую беседу (неподходящей эта ночь была для великосветского красноречия!), но голос капитана звучал так добро, что она решила для себя, что даже полудетское обращение с ней может быть прощено за такой участливый тон и такой добрый блеск темных капитанских глаз. — Знаете, сэр Эдвард, я безмерно люблю море, — улыбнулась девушка, решив, что разговор обещает стать доверительным, — знаю, это звучит странно, я не так часто вижу его и так мало о нем знаю, но всё же чувствую, что моя жизнь без него не имеет никакого смысла. — Если так, то то, что вы редко бываете в нем, не может ничего изменить, — проговорил капитан через несколько мгновений, обдумывая услышанное, — моряки, например, любят своих жен, хотя не видят их месяцами. А те с верностью, достойной легенд, ждут их на берегу, каждый вечер преданно всматриваясь в даль и пытаясь распознать в закатных лучах белизну наших парусов. — А вы настоящий поэт, сэр Эдвард, — смутилась Этель. Голос капитана, приправленный красноречием, влюблял в себя всё сильнее. Сэр Эдвард посмотрел на нее с каким-то непонятным выражением. Девушке показалось, что за его добрыми глазами, опоясанными кольцом из тонких морщинок, скрывается какое-то мучительное чувство, которое никак не вырвется на свободу, и мешает Пеллью жить и дышать полной грудью. Но Этель знала этого человека от силы месяц, и что могла она, несуразная девочка, у которой при себе даже гребешка для волос не было, прочитать в глазах капитана? — Хотите постоять за штурвалом? — вдруг спросил сэр Эдвард, и это заманчивое предложение заставило юную леди вмиг отказаться от всех душевных изысканий. Вахтенный рулевой посмотрел с нескрываемым удивлением на подошедшую к нему пару, но отступил — у него не было ни сил, не полномочий перечить капитану. Этель осторожно взялась за рукоятки. Дерево из-за впитавшихся в него солёных брызг лоснилось, и девушке на секунду нестерпимо захотелось вытереть руки хотя бы о собственные штаны. — Смелее, — произнес капитан и, будто невзначай, положил свои ладони поверх её, — иначе уйдем с фарватера и к рассвету окажемся у берегов Российской Империи. Вы же не хотите в гости к русскому императору, леди Этель? Теплые ладони сэра Эдварда так чудесно грели её собственные, а его спокойный голос позади так приятно обволакивал, что Этель стоило больших усилий не потерять всё самообладание, не поддаться искушению и не облокотиться спиной на теплую грудь, чей хозяин, несомненно, стоял всего в нескольких сантиметрах от неё. В танце, когда тесный контакт был условием фигуры, девушка могла отпустить себя и прижаться к капитану, как обычно того не приемлет приличное общество. Но танцы закончились, и теперь Этель робела: казалось, любое неосторожное движение может уничтожить ту тонкую связь, что образовалась между леди и капитаном после нескольких минут вальса. И всё-таки, нечто увлекало юную леди в ту минуту сильнее капитана за ее спиной: весь корабль, весь трехмачтовый боевой фрегат был в ее власти. Она могла дать крутой крен влево, и судно вернулось бы на путь в Вест-Индию, могла дать четыре румба вправо — и они шли бы аккурат по кромке территориальных вод Османской Империи. Любая точка мира открывалась перед ней, стоило только надавить посильнее на одну из рукояток штурвала. — А вы молодчина, — похвалил ее капитан, — не каждая юная леди смогла бы так крепко держаться фарватера. Если бы вы родились юношей, леди Этель, я считал бы честью служить с вами. Только после этой долгой тирады Этель заметила, что руки капитала больше не покрывают ее ладоней. Она вела «Неустанный» самостоятельно. — Я не хочу спорить, капитан, но, мне кажется, недостаточно просто держаться фарватера, чтобы иметь честь служить во флоте его величества, и, тем более, чтобы дослуживаться в нём до значимых чинов. Этель осталась ужасно горда своим замечанием. Она повернулась, чтобы встретить в глазах собеседника ожидаемое восхищение, но сэр Эдвард, к большому ее удивлению, выглядел озадаченным и как будто в миг утратившим всю радость жизни. Темные, добрые, как у старого пса, глаза перестали моргать, и в зарождающемся рассвете Этель видела, как судорожно то сужаются, то расширяются в них зрачки. Он вспоминал события последнего месяца: страшный взрыв, спасение, попытку самоубийства и битву, в которой леди проявила себя достойной самого высшего офицерского чина. Образ милой испуганной девочки отступал перед воспоминанием о том, какой кошмар этой девочке пришлось пережить, и какой героизм проявить, чтобы стоять теперь за штурвалом и чувствовать, как дыхание капитана щекочет ее кудри. — Лучше бы вы были просто красивой, леди Этель, — загадочно произнес сэр Эдвард. Этель смотрела на него, позабыв о том, что в руках у нее находился целый корабль. Капитан Пеллью, в своей растерянности, в своем непривычно неопрятном, но таком мягком, почти домашнем виде вдруг показался ей еще привлекательнее, чем тогда, когда она впервые увидела его — одетого по всей форме, с туго завязанной просолёной косичкой и с выражением такой суровости на лице, что сам король не преминул бы ему подчиниться. Ей вдруг показалось, что она любила его всегда — с той самой минуты, когда открыла глаза после крушения. Этель почему-то подумала в ту секунду о том, что кожа капитана должна быть чертовски соленой на вкус. «Боже мой, откуда в моей голове такие греховные мысли?» — возмутилась сама себе юная леди, но смотреть на капитана не перестала. Где-то на периферии сознания она почувствовала, как теплая рука снова коснулась ее собственной. Лицо капитана, казалось, молодеющее на пару лет каждый раз, когда Этель смотрела на него, было так близко, а мысль о вкусе кожи была так навязчиво-привлекательна, что Этель уже почти сломалась. «Будь что будет» — решила она и уже было потянулась к приоткрытым обветренным губам и даже увидела с громом ликования в сердце, что капитан было подался ей навстречу, как вдруг зычный голос вахтенного прокатился по палубе, возвещая о приближении утра. Матросы под палубой зашумели, пробуждаясь. Магия ночи потеряла над «Неустанным» свою силу. — Спасибо за чудесную компанию, сэр Эдвард, — пробормотала Этель, отвернувшись, чувствуя, что краснеет, как рак, — и за то, что позволили почувствовать себя хоть немного частью команды. Не дожидаясь ответа, девушка кивнула и почти бегом унеслась в сторону своей каюты. — Частью команды… — повторил капитан, словно в трансе касаясь пальцами штурвала в тех местах, где только что были руки леди Этель. Рукоятки были еще теплые. Батистовая рубашка с грязными разводами от морской воды, словно облако дыма, утекала вниз, к лейтенантским каютам. Еще раз бесцельно проведя руками по штурвалу, капитан Пеллью потряс головой, поправил ворот своего халата и уверенной поступью зашагал к себе. Хватит с него ночных свиданий. Слишком велика нагрузка на его и без того изношенное сердце. Рулевой, сидевший под вантами, докурил свою трубку. Глаза его улыбались. Он знал, что рано или поздно что-то должно будет случиться — но, очевидно, не в его смену.