Топсель обо всём умолчит

Появление в доме Топселя было как нельзя на руку. Графиня, слишком дорожившая своим выдержанным в изяществе и чистоте садом, была категорически против выгула собаки в его пределах, поэтому вынуждена была разрешить Этель выезжать с щенком в Сент-Джеймс Парк дважды в день — разумеется, в сопровождении горничной. Парк был открыт для всех посетителей, поэтому вышеупомянутая горничная (звали ее Сьюз) совершенно не видела ничего удивительного в том, что юная леди встречала на своем пути соседей по Кенсингтону, знакомых светских дам, лордов, путешественников, и особенно часто – импозантного мужчину средних лет в коммодорском мундире (до приезда в Лондон Сьюз жила в Ливерпуле и частенько видела самых разных морских офицеров, а потому без труда могла сказать, например, капитан перед ней стоит или мичман. Впрочем, на этом ее познания в морском деле заканчивались). К удивлению горничной, леди, никогда не жившая у воды, обходила ее в знаниях о мореходстве по всем фронтам. Они с коммодором долгими часами прогуливались по аллеям парка, лишь изредка останавливаясь, чтобы бросить щенку палку или потрепать его за ушами. Разговаривали они на каком-то странном языке. Кливера, шкоты, флагманы — из всего этого разнообразия бедняжка Сьюз могла разобрать лишь слово «Топсель», так как оно походило на имя живущего с недавних пор в графском доме щенка. Но у юной миледи было доброе сердце: через полчаса непонятного разговора она бросала хитрый взгляд на Сьюз и просила ее сбегать либо за сладостями, либо за двумя кружками горячего вина, что продавался в кофейне на другой стороне парка. В такие моменты Сьюз с величайшим облегчением выдыхала и, заверив хозяйку в скором своём возвращении, убегала со всех ног исполнять поручение и частенько задерживалась у прилавков, болтая с продавцами и с такой же отосланной прислугой — лишь бы подольше не слышать ничего о кораблях и капитанах. Голова у нее была все-таки не резиновая. — Вы загоняете несчастную девушку, Этель, — смеялся сэр Эдвард, когда Сьюз скрывалась за голыми деревьями, а он мог безнаказанно сжать на своем локте маленькую руку в шерстяных перчатках. — Да пусть хоть подавится шоколадом и не возвращается никогда, — неожиданно зло сказала юная леди, — это единственное время, когда я могу по-настоящему быть с вами, и я готова отвоевывать его хоть со шпагой в руках. Коммодор остановился и посмотрел на свою спутницу со смесью восхищения и ужаса. — Вы удивительны, Этель, — искренне произнес он, но леди верно уловила в его голосе нотки грусти, — вы так хитры и отважны, когда пытаетесь добиться своего, но робеете, когда это действительно необходимо. — Простите, я вас не понимаю, — удивилась Этель, поправляя выбившийся из-под шляпки локон. — Ваша мать, — коротко сказал сэр Эдвард. Времени у них было мало, и ему хотелось наконец поговорить с девушкой о том, что его так беспокоило. — вы совершенно не пытаетесь ей противостоять. Я не могу понять, почему та, кто бесстрашно брал почти голыми руками раскалённые ядра, не может решиться наконец выступить против реально грозящей сейчас опасности. Вы же не думаете, что в существующем положении вещей в вашем доме есть хоть доля нормальности, правда, Этель? Она замолчала. Вокруг прыгал, поднимая в воздух мелкие снежинки, Топсель, но Этель не замечала его. Взгляд ее потемнел, и вся она, будто съежившись, стала меньше, беззащитнее, словно это не она только что желала чуть ли не смерти своей недогадливой прислуге. — Это другое, — прошептала девушка, — вы не знаете всего. — Так расскажите, — взмолился сэр Эдвард и, наплевав на осторожность (вокруг могли быть знакомые Эдрингтонов) взял девушку за обе руки, — я однажды пообещал быть вам хорошим другом, и я не отступлюсь от этого слова ни при каких условиях. Вспомните, как было чудесно на «Неустанном»! Вы рассказывали мне обо всём, что… — Значит, я рассказала вам всё, что вы должны знать, — прервала его Этель, поджав губы, — вы ничем не можете мне помочь. Разговор заходил в тупик. Заноза в сердце леди Этель сидела так глубоко, что коммодор не мог добраться до нее ни одним из своих инструментов. Оставался последний — он был страшен, болезненен и мог не сработать, покалечив и пациента, и врачующего, но выбора у сэра Эдварда не было. Он отпустил девичью руку. — В таком случае, прощайте, Этель, — сказал он намеренно холодно, — я всё услышал. Вы просто не желаете моей дружбы. Это можно понять. Я стар, а ваша легкая симпатия ко мне прошла. Что ж, тогда я не смею более тратить ваше время. С этими словами он быстрым шагом пошел вперед, изо всех сил стараясь не обернуться. Топсель, будто понимающий все происходящее между леди и коммодором, пронзительно взвыл (лаять эта порода не умела) и дернул поводок — сэр Эдвард слышал, как тот упал на землю. Мысленно сэр Эдвард отсчитывал секунды, уходя в безлюдную часть парка. Он знал, что поступает жестоко, но чувствовал, что это было необходимо. «Еще десять секунд, и я вернусь», — твердил коммодор про себя, скрываясь за деревьями. И он действительно вернулся бы: взял бы леди за руку, засыпал тысячью извинений и даже, возможно, нашел бы в себе силы признаться ей в любви посреди Сент-Джеймсского парка, потому что страх потерять леди Этель в тот миг был в нем гораздо сильнее осторожности. Возвращаться не пришлось: мягкие руки обвили его со спины, а слуха коснулось сбившееся, учащенное дыхание. К его ногам, путаясь в поводке, выскочил Топсель — он был рад встречи так, будто с момента их расставания прошло больше года. — Простите меня, — прошептала Этель, — я сделала вам больно. — Все в порядке, — улыбнулся коммодор, разворачиваясь и беря ладони девушки в свои, — если вы готовы вернуться к нашему разговору, я все еще жажду вас выслушать. Очевидно, быстрый бег сдвинул занозу с мертвого места, и теперь она выходила ладно — как все предыдущие, со сбивчивой речью запыхавшейся девушки. — Я не могу противиться матери, потому что виновата перед ней, — говорила Этель, опустив глаза, — до моего рождения мама была одной из самых красивых дам светского Лондона. Высший свет воспевал ее. А когда появилась я… Вы видели, сэр Эдвард, то, что стало с мамой. Она потеряла всю свою красоту. Няня говорила, что после родов мать на месяц даже потеряла зрение. Когда родился Сэмюэль, это было уже не важно — красота мамы не восстановилась бы всё равно, к тому же, Сэм — мальчик, а рождение наследника может простить всё. Ах, если бы я только родилась мальчиком… Девушка задрожала, и сэр Эдвард мягко прижал ее к себе в объятии, мимолетными жестами моля не останавливаться. — С самых ранних лет все говорили, что я виновата во всех бедах, творящихся с моей матерью, — продолжала Этель, — и к пятилетнему возрасту я в это окончательно поверила. Мне до сих пор кажется, что так и есть. Ведь, если бы меня не было, мама была бы красива… И из-за этого же я испытываю страшную вину перед отцом, ведь он любил ту мою маму, что была до меня… Я думаю, что все то горе, что вы видели в нашем доме, целиком и полностью на моей совести. — Этель, — мягко прервал ее сэр Эдвард, — перестаньте себя терзать. Слова Этель внушали ужас. Коммодор Пеллью никогда не считал себя впечатлительным человеком, но то медленное убийство, что производили с леди Этель в течение всей ее жизни, выглядело страшнее самых изощренных пыток, коими владели все военные тюрьмы мира. — Ребенок не может быть виноват в том, что родился не вовремя или не того пола, уж тем более в том, что его появление сказалось на внешнем виде его родителя, — продолжил он, поглаживая девушку по щеке в знакомой успокаивающей манере, — Вы ни в чем не виноваты, и то, что вас всю жизнь вводили в это заблуждение, просто преступно. — Головой я это понимаю, сэр Эдвард, — Этель опустила глаза и взяла на руки Топселя (тот совсем вымотался, пытаясь привлечь к себе внимание хозяйки), — но сердце, вылепленное за много лет с единственным превалирующим чувством, невозможно изменить за один разговор. — Я и не прошу вас этого делать, — заверил ее коммодор, — но подумайте о себе. Ваша неспособность перечить матери не дает вам возможности избавить от мучений и себя, и ее. — Вы правы, — согласилась, помолчав с пару секунд, юная леди, — вы бесконечно правы. Но что я могу сделать? Я слабая… — Сложно назвать слабым человека, спасшего корабль от сожжения, — добро усмехнулся сэр Эдвард, — поверьте, Этель, вы сильнее, чем вы думаете, особенно перед лицом опасности. То, что происходит в вашем доме, грозит для вас бедой. Но вы не замечаете ее, так как ко всему привыкли. Как люди, которые живут на вулкане — им нет дела до подземных толчков и раскаляющейся почвы, потому что они живут всю жизнь в опасности и не видят в ней ничего экстраординарного. Но рано или поздно вулкан извергнется, Этель, и этого вы уже не вынесете. Девушка посмотрела на него растерянно. — Но что я могу? — Вы можете абсолютно всё, — совершенно искренне заверил ее сэр Эдвард, — представьте, что разговор с матерью — это такая же битва, что произошла в Карибском море. Только испанцы бы вас там убили при поражении, а здесь могут придумать что-нибудь поизощреннее. Поэтому проиграть эту битву нельзя. Он нехотя покосился на запястья в шерстяных перчатках — еще недавно на них горели синяки, и коммодор не был уверен, что не найдет их снова, сними девушка теплую одежду. — Меня уже убивают, — холодно отозвалась Этель, — в течение всей моей жизни. — Так остановите эту экзекуцию! — чуть ли не взмолился сэр Эдвард. Она посмотрела на него с легким недоумением. — Вы действительно думаете, что я справлюсь? — Я не был так уверен еще ни в чем в своей жизни. Они разомкнули руки, только когда вышли на оживленную дорожку парка. Топсель, напрыгавшийся, уставший, уснул на руках у Этель, и та заботливо укрыла его краем своего шерстяного плаща. Сьюз, как девушка и предполагала, только возвращалась из лавки, так как кружки горячего вина в ее руках еще изрядно парили. Юная леди всегда догадывалась, что ее горничная — существо милое, тихое и совершенно не умеющее продумывать вещи на шаг вперед, поэтому, когда коммодор любезно предложил довести их в своем экипаже до дома, Сьюз лишь с облегчением выдохнула — добрый джентльмен избавил ее от необходимости искать карету на улице. «Ничего не бойтесь», — означало то, как мягко сжал коммодор пальцы своей возлюбленной перед расставанием. И Этель действительно думала, что не боялась. Она продолжала уверять себя, что не согнется, поднимаясь по лестнице, и представляя, что она — флагманский фрегат, разрезающий волны, мощный, трехмачтовый, с тремя сотнями душ команды на борту, который идет навстречу опасной флотилии противника. Дочитав до пяти, Этель постучалась. Дверь, за которой скрывался противник, открыла камеристка. Графиня Эдрингтон со скучающим видом сидела у окна. В руках она держала вышивание, но не для того, чтобы закончить его, а для того, чтобы казаться занятой делом. Всем в доме было известно, что вышивать леди Клайвли не умела, а пяльцы носила с собой в качестве изящного аксессуара. — Чего тебе? — спросила графиня, не отвлекаясь от созерцания улицы. — Я хотела поговорить с тобой, мама, — начала Этель, собирая всю сталь, на которую был способен ее голос, — наедине. — У меня нет никаких секретов от Бэнкс, — зевнув, сказала женщина. Мрачная камеристка зло улыбнулась. Правду говорят, что прислуга, как домашние любимцы, с годами становится похожа на своих хозяев. — Ну так что ты хотела? — поторопила дочь графиня, — ненавижу, когда ты мямлишь, говори быстрее. — Это касается моей свадьбы, — громко сказала Этель и не узнала своего голоса — таким холодным он был. Графиня нервно рассмеялась. — Свадьбы? О чем ты говоришь? У тебя нет никакой свадьбы, ты остаешься здесь. — Нет, — наседала Этель, — я выйду замуж за сэра Эдварда. Он любит меня, и мы будем счастливы. На этом вся первичная боевая мощь фрегата по имени «Этель Эдрингтон» закончилась. Руки девушки похолодели, и она с неописуемым ужасом наблюдала, как сжимались и разжимались на подлокотнике кресла пухлые, опоясанные кольцами пальцы. Графиня встала, едва не уронив вышивание, и жестом приказала камеристке выйти за дверь. Щелкнула задвижка, и Этель поняла, что оказалась в ловушке. Бежать было некуда. Оправдываться — поздно. Вражеская флотилия открыла затворы и дала по ее корпусу первый залп. — Счастлива? — хрипло пропищала графиня, издевательски изображая голос своей дочери, — а ты разве заслужила право быть счастливой? Всю свою никчемную жизнь ты изводишь меня, и теперь заявляешь, что собираешься быть счастливой? Нету уж — дудки! Не на моем веку! Этель зажмурилась, и начинавшая свирепеть графиня воспользовалась ее замешательством. — Ты всего лишь маленькая, жалкая дрянь, которая возомнила о себе слишком многое. Ты думаешь, этот коммодор действительно любит тебя? Да тебя никто в жизни не способен будет полюбить, потому что ты — пустое место, и ты сама прекрасно это знаешь! Девушку вдруг прошибла страшная догадка: ее мать не разрешала свадьбу просто потому что не хотела, чтобы ее дочь была хоть сколько-нибудь счастлива. Будь сэр Эдвард стар, некрасив или чем-то противен, она охотно отдала бы Этель за него, чтобы посмотреть, как та мучается. Но даже ей, ослепленной беспочвенной ненавистью и затянувшейся на годы послеродовой депрессией, было очевидно, что ее дочь и коммодор Пеллью испытывают друг к другу чувства. И счастливого финала их истории она не могла допустить. — Это ты прятала его письма, — с нотками паники в голосе произнесла свою догадку Этель, наконец, отважившись открыть глаза и посмотреть в лицо матери. То было красным от гнева. — Да, я, — проговорила она, прячась за притворной вежливостью, — потому что юной леди неприлично получаться письма от джентльменов. Тем более, письма такого содержания! Этель обомлела. — Так ты читала их?! — Конечно, читала! — расхохоталась графиня, — прелестно написанная ерунда. Прочитав их, ты бы точно решила, что достойна любви, хотя мы обе знаем, что это не так. Ядра стучали по корпусу корабля Этель, разрывая швы и убивая матросов. Но отступать было нельзя. — Неправда, — громко сказала девушка, — я всё поняла. Ты просто хочешь привязать меня к себе на всю жизнь любыми способами! — Да если я захочу, ты пойдешь просить милостыню у Ковент-Гардена! — крикнула графиня, — ты зависишь от меня, ты принадлежишь мне, и как я сказала, так и будет! Графиня кричала, а Этель вдруг стало смешно: в своем цветастом платье ее мать была похожа на очень толстую и очень злую птицу. Женщина, очевидно, заметив перемену настроения своей дочери, побагровела от ненависти. — Ты еще смеешь смеяться надо мной, мерзавка? — голос графини сорвался на визг, и она, окончательно рассвирепев, занесла над Этель руку. «Ничего не бойтесь», — проносились в голове слова сэра Эдварда, удерживая выстрелы противника, заделывая пробоины во флагманском фрегате, — «Вы ни в чем не виноваты, никогда не были». Перезарядив орудия, фрегат «Этель» дал последний, оглушающий бортовой залп. Девушка перехватила руку своей матери, когда та была уже в паре сантиметров от ее лица. — Ты не имеешь надо мной никакой власти, — спокойно сказала она, сдавливая чужое запястье до боли. Вражеский корабль лишился мачты. — Я не ребенок, которого можно бить, когда вздумается. Пробоина по левому корпусу. — И если ты еще хоть раз поднимешь на меня руку, не сомневайся — я смогу ответить. Я не боюсь тебя. Вражеский фрегат, глотнув воды, стремительно пошел ко дну, утягивая за собой всю флотилию. Бой был выигран. Не дожидаясь, пока графиня придет в себя, Этель развернулась на каблуках и постучала в дверь — та была закрыта камеристкой с другой стороны. К ее удивлению, щеколда тут же заскрипела и отворилась — очевидно, служанка слышала весь разговор, и с не меньшим ужасом, чем графиня, как загнанный в угол волк, смотрела на дочь хозяйки. — Если ты не против, мама, я сообщу отцу, что ты дала свое согласие, — Этель говорила спокойно, стараясь унять дрожь в голосе и подступающее к горлу истерическое ликование, — через месяц я уеду, и больше никогда не переступлю порог этого дома. И Сьюз заберу, пожалуй. Она миленькая. Сэмюелю я сама обо всём напишу, не утруждайся. С этими словами юная леди покинула свою мать — как она надеялась, навсегда. Этель не узнавала себя. Весь страх и вся боль, копившиеся годами, теперь будто выходили из нее с дыханием и потом. Она чувствовала такую легкость, какую не давал ей даже бриз на носу «Неустанного». Ей вдруг стало совершенно очевидно радостно — она наконец была свободна. И никто не мог ее больше в этом обвинить. Графиня тяжело опустилась в кресло. У нее болело сердце. — Никогда не заводи детей, Бэнкс, — прохрипела она так, что камеристка, испугавшись, что ее хозяйку хватил удар, послала за доктором, — неблагодарные отродья.