***
— Ник, ты понимаешь, что это убийство? У него ведь даже не было оружия при себе, — в голосе Ренарда прорываются любопытные нотки — Ник не может вспомнить, чтобы он слышал такие раньше. Отвращение? Отчаяние? Банальная ненависть?.. — Что ты, черт возьми, творишь? Страх? Он почти решается посмотреть, поднять голову и посмотреть прямо в глаза, чтобы понять, что же в них… пока не вспоминает, что все равно ничего не увидит. Ничего, кроме истинного облика Колдуна, а это, припоминает он, внутренне содрогнувшись, не самое приятное зрелище. А ведь когда-то он смотрел на своего капитана более чем охотно… И часто. И порой даже жалел, что тот является именно что его капитаном и что ничего, кроме взглядов исподтишка, ему не светит. Не то чтобы ему по-настоящему хотелось… Не брать же в расчет парочку нетрезвых фантазий — кто таких не имел в своей жизни? Ничего они никогда не значили, и уж тем более не значат теперь. — Творю? — переспрашивает он намеренно непонимающе, упорно глядя чуть в сторону и вниз, на угол стола, с которого вот-вот свалится несколько неаккуратно сложенных папок. — Всего лишь выполняю свою работу. Свой долг. — Долг, — повторяет Ренард ровно. Ник всегда ненавидел эту его способность — брать себя в руки в течение нескольких мгновений. Чертов автомат, а не человек. Мимолетно мелькает мысль поинтересоваться у Ву насчет существования пари на то, есть ли у капитана Ренарда сердце, — Ник бы смело поставил свою годовую зарплату, что нет. — Мой долг как Гримма. Баламу не обязательно иметь оружие, чтобы причинить вред. Как и практически любому другому везену. Он старательно сохраняет невинное выражение лица. Это бесит абсолютно всех, Ник в курсе, но если реакции других его лишь огорчают (иногда, все реже и реже — возможно, потому, что уже почти не осталось кому реагировать), то довести до белого каления Ренарда он очень даже не против. Пусть Джульетта и ушла, и даже не к нему, принц-ублюдок (и вторая часть тут ни разу не банальное определение его происхождения, не для Ника) попортил ему немало крови своей одержимостью. И то, что одержимость была взаимной и вообще результатом заклинания, для него роли не играет. Одна только мысль, что они встречались за его спиной, целовались за его спиной и бог знает что еще делали, заставляет кровь в его жилах вскипать яростью. Даже сейчас. Как он мог?! Как посмел, лживая скотина?.. Порождает желание ударить, ранить, причинить боль, как можно более сильную, пусть и не физическую. Джульетта сбежала, так что… Жаль, что доводится Ренард крайне плохо. Ник не устает удивляться, что его сущность — Ведьмовская, ему однозначно больше подошло бы что-то из разряда рептилий. Хладнокровная сволочь. — А знаешь, в чем заключается мой долг при появлении на моей территории неконтролируемого Гримма, Ник? Неожиданная мягкость тона застает врасплох, и Ник автоматически поднимает глаза, натыкаясь на космический холод ответного взгляда. Кажется, еще немного — и зеленые радужки начнут фосфорически светиться от интенсивности скрывающихся за ними эмоций. А может, дело лишь в том, что Ренард в шаге от того, чтобы схлынуть. Или Ник — от того, чтобы привычно провалиться взглядом сквозь, игнорируя человеческую маску — прямо к реальной, неприглядной сути. Он отводит глаза. И молчит, без труда распознав вопрос как не требующий ответа. Конечно же, Ренард ему и так все скажет. Зачем бы иначе вообще рот открывал? И это второе, что Ник в нем ненавидит (или за что ненавидит его? с этим он пока не определился), — вечное, неизменное, неизбежное наличие скрытого мотива. Во всем, что бы тот ни делал или говорил, — всегда есть второе дно, всегда есть цель, кроме очевидной. Как и во всей сущности везенов, кстати. В каждом из них, даже самом лучшем и с виду безобидном. Реальный облик — и человеческая личина. Ходячие квинтэссенции лицемерия. — Устранить опасность, — продолжает Ренард, лишь для приличия сделав паузу. Или ради драматического эффекта, с него станется. — Любыми доступными способами, чего бы это ни стоило. Мне или кому-либо еще. Потому что последствия… последствия всегда хуже сопутствующих потерь. А вот и угрозы пошли. Ник не огорчен, ни разу, скорее немного удивлен, что это заняло так много времени. Он чувствует… Да, наверное, удовлетворение. Даже радость. Радость освобождения. Теперь все наконец-то честно между ними. Внутреннее соответствует внешнему. — Ну так сделай это, — говорит он, разворачиваясь к выходу. Без лишних расшаркиваний и словоблудия — теперь уже ни к чему. — Нет Гримма — нет опасности. Впрочем… нет принца — и некому беспокоиться об опасности, реальной или воображаемой, в лице Гримма, который не желает плясать под чью-либо дудку. На выходе из кабинета Ник все-таки не выдерживает и оборачивается. Он не уверен, что ожидает увидеть. Злость. Высокомерную решимость. Может быть, страх. Но видит лишь усталость, разбавленную доброй порцией горечи. Что хуже всего — даже настоящее обличье капитана каким-то чудом умудряется сохранять ровно то же выражение. Еще хуже лишь то, что Ник никак не может этого забыть, как если бы образ отпечатался у него прямо на сетчатке. И какое ему, к черту, дело до переживаний двуличного мерзавца, спрашивается? Тем более таких же «настоящих», как и его человеческий облик.***
— Да что с тобой не так, Ник?! Монро. Монро никогда не кричит. Он может повысить голос, когда нервничает, но никогда от злости. Никогда в ярости, такой, что кажется, еще немного — и схлынет бесконтрольно. И пойдет крушить все и всех, как самый настоящий Потрошитель. Раньше Ник об этом часто забывал. О том, кто, а точнее, что такое его друг. Потрошитель-вегетарианец, что за шутка! Вот только давно уже это кажется даже не шуткой, а лишь очень изощренным способом притворства. И все же даже сейчас такая реакция его удивляет. И это удивление раздражает, как ложка сахара, брошенная в суп. Глупо. Нелепо. Неприятно. Глупо с его стороны забывать, с кем имеет дело, напоминает себе Ник, недовольно хмурясь. Красные глаза горят словно два раскаленных угля — дико, неукротимо… — Подними руки и не двигайся. — Ник? — в голосе Монро, только что едва не рычащем, вдруг проскальзывает неуверенность и такое искреннее недоумение, что Ник почти опускает пистолет. По правде, он даже не помнит, каким образом тот оказался у него в руке — и нацеленным на Монро. Но менять что-либо уже поздно. Да, наверное, и не нужно. Сколько бы ни пытался — он не видит своего друга. Помнит его, помнит, как тот помогал ему в самых безумных и, казалось, безнадежных затеях, но — не видит. А Потрошитель Гримму не товарищ. — Подними… Вместо того чтобы послушаться, Монро отступает на шаг, затем еще на один. — Я не узнаю тебя, Ник, — говорит тихо. Даже со своим исключительным слухом — Ник едва способен расслышать. — И больше не уверен, что хочу узнавать. То, что Монро уходит не оглядываясь, рождает внутри двойственное ощущение: горечь — оттого, что он, Ник, только что, кажется, потерял последнего друга (дело с безоружным баламом, конечно же, замяли, и Хэнк — конечно же — сказал все, что было нужно, но их отношения с тех пор можно назвать сугубо деловыми — в лучшем случае); странная смесь печали и необъяснимой гордости — оттого, что Монро не бежит, просто идет размеренным шагом. Повернувшись к нему спиной, а значит, все еще доверяя, хоть чуть-чуть. Малое утешение, но уж какое есть, думает Ник, пытаясь сообразить, что делать с трупом Падальщика, валяющимся на полу посреди заброшенного склада. Монро должен был привезти лопату и помочь копать. Ну, Ник надеялся. Пока у того не проснулась совесть. Не то чтобы Ник не знал, что она у него есть, просто не ожидал, что в таком количестве. И да, Падальщика и правда можно было угомонить, особенно объединенными силами Потрошителя и Гримма, и арестовать. А потом долго и нудно доказывать его вину, основываясь на косвенных уликах, потому как прямые имеют прямое же отношение к миру везенов. Убить было значительно проще. Ник так решил. И сейчас он об этом по-прежнему не жалеет. Ему жаль, что Монро оказался с ним не согласен. Жаль, что тот вообще с ним поехал. Жаль, что теперь он, похоже, совсем один, по-настоящему. Жаль, что он родился Гриммом. Жаль, что он вообще родился. Но вот причины жалеть об убитом Падальщике он не видит ни единой. Даже после смерти они больше не выглядят для него людьми. Очередная дохлая звериная морда — о чем тут еще сопли пускать? Вот только вопрос, куда девать труп, по-прежнему в силе. Можно, конечно, так оставить, но кое-какие остатки инстинкта самосохранения подсказывают, что если его участие всплывет (а оно всплывет, настойчиво твердит уже опыт работы в полиции), то даже капитан его уже не отмажет. И не факт, что вообще захочет напрягаться. Не то чтобы они были в хороших отношениях в последнее время. Хотя Ренард его так и не убил, надо признать. И вроде бы даже не пытался, насколько Ник может судить. Чего он не может сказать точно, так это рад он или разочарован. Он ожидал… реакции. Хоть какой-то. Но даже вопросы по текущим делам капитан теперь предпочитает задавать исключительно Хэнку, будто напарника у того и вовсе нет. Этакий себе герой-одиночка. Раскрываемость у них по-прежнему высокая, и Нику каждый раз после закрытия дела хочется швырнуть отчет в эту каменную морду и сказать, что это он, Ник Беркхард, Гримм, проделал основную работу, что это от страха перед ним везены предпочитают сознаться в чем угодно и попасть в камеру — лишь бы не к нему в руки… Но Ренард смотрит на него так, будто не видит, смотрит сквозь — и слова дохнут где-то в горле, так и не родившись. Ник не уверен, случайность это или же изощренное издевательство (впрочем, зная Ренарда… конечно, второе), но работает на славу — нигде так остро он не чувствует себя пустым местом, как в участке, а особенно — в кабинете капитана. О, зато он прекрасно знает теперь, как чувствовала себя Джульетта. И восхищается ее терпеливостью и великодушием. В конце концов, она всего лишь ушла. А он подумывает о зверском убийстве шефа на рабочем месте. И кто бы еще сказал, почему его сознание воспринимает это как вещи одного порядка?.. Раздраженно выдохнув, Ник нехотя идет наконец к дальней куче мусора, состоящего из каких-то разбитых ящиков и разнообразного металлолома — один из средних по размеру обломков смотрится многообещающе для использования в качестве лопаты. К сожалению, трупы не умеют самоуничтожаться, как все сколько-нибудь существенные отношения в его жизни.