***
Он должен быть спокоен. Учитывая, сколько времени Ник потратил на размышления, на попытки морально подготовиться к предстоящему, — он, черт возьми, просто обязан быть спокоен! Увы, стоя перед дверью в квартиру Ренарда, он чувствует все что угодно, только не спокойствие. Будто и не было всех этих недель, когда он только то и делал, что агонизировал по поводу несуществующего на самом деле выбора, попеременно убеждая себя то в том, что других вариантов просто нет, то в том, что он не хочет, чтобы их не было. Глупая, бессмысленная затея, думает он зло, даже не понимая толком, к чему относится эта оценка: его предыдущему времяпрепровождению или же предстоящему. Фокус злости по крайней мере определить проще — Ренард. С причинами все не так прозрачно, но прямо сейчас Нику откровенно плевать — ему нужна эта злость, нужна ее простота и незатейливость. Иначе… Он отказывается продолжать, не хочет даже мысленно предполагать (знать, Ник, будь честен хотя бы с самим собой!), что обнаружится под холодным бешенством, бурлящим сейчас внутри, едва только он перестанет за него цепляться. Вместо этого он делает глубокий вдох, как перед решающим выстрелом, и стучит наконец-то в дверь. Ренард открывает почти сразу же. Еще бы, и так заставил его мариноваться в собственных мыслях на четыре дня дольше! Раздражение вскипает свежей волной, захлестывая, погребая под собой разум, шипя, будто сотня ядовитых змей. Верно, что-то такое отражается на его лице, потому что Ренард хмурится, а затем приподнимает вопросительно бровь. Одновременно он, однако, отступает в сторону, освобождая проход в квартиру, и Ник более чем рад воспользоваться этим. Не то чтобы ему было что сказать. Внятного, по крайней мере. Не жаловаться же, в самом деле, на неожиданную отсрочку. На то, что, когда он наскреб наконец достаточно мужества (и деланного хладнокровия), чтобы подойти и сказать всего лишь два простых слова: «Я согласен», в ответ последовало спокойное (и по-настоящему спокойное, без всякого там притворства!): «Хорошо. Дай мне несколько дней на подготовку». На какую такую подготовку, спрашивается?! Что, чтобы трахнуть своего подчиненного, специальный тренинг теперь требуется? Или это Ренарду, чтобы трахнуть его, Ника, нужно четыре дня морально или еще как настраиваться?.. Нет, Ник однозначно не собирается ничего говорить по этому поводу. А лучше вообще ни по какому. Лучше разделаться со всем молча и быстро и заползти куда-нибудь подальше зализывать свои метафорические раны. А потому он послушно топает следом за своим шефом (который вот-вот должен стать его любовником, пусть и полуневольно… и нет, об этом лучше не думать), краем сознания отмечая, что тот зачем-то напялил на себя классические брюки и рубашку. Причем это точно не та же одежда, в которой он был несколько часов назад на работе (и Ник решительно отказывается думать еще и о том, насколько болен его мозг, если он замечает такие нюансы). Но Ренарду идет. Все эти его строгие костюмы, сплошь острые углы и режущие линии… словно броня. Наверное, это какой-то особый талант — выглядеть так… аппетитно в дурацком доспехе. Особенно сейчас, без пиджака и галстука, с небрежно закатанными рукавами и расстегнутыми двумя верхними пуговицами на рубашке… Словно рыцарь, лишившийся... нет, добровольно сбросивший кольчугу и шлем. И сколько бы ни старался, Ник не может перестать смотреть голодным взглядом на открывшиеся участки кожи. Не может не думать, что скоро, совсем скоро их будет гораздо больше — доступных его глазам, рукам… Он облизывает пересохшие, горячие губы и тяжело сглатывает, неловко переступая с ноги на ногу. Внутри скручивается тугая пружина желания, и отрицать это так же бессмысленно, как махать руками, уверяя себя, что можешь летать. Гравитация неумолимо тянет вниз, и Ник готов, наконец-то готов упасть, не думая о последствиях. У него просто не осталось ни сил, ни желания думать. Он едва замечает, что они оказались почему-то в гостиной вместо спальни, но не успевает толком удивиться, потому что Ренард тут же пихает ему в руки кружку с каким-то бурым варевом, коротко приказав: — Пей. Часть ритуала? Возможно, именно это требовалось приготовить? Мысль ослабляет какие-то неприятно, до рези натянутые струны внутри, и Ник вздыхает полной грудью перед тем, как сделать первый глоток. Питье горьковатое, но не откровенно неприятное. Быстро расправившись с ним, Ник опускает кружку и наталкивается на внимательный взгляд зеленых глаз. Пытливый. Ожидающий. Вот как, значит? Ему все еще предлагается решать, что делать дальше? Отступить или идти до конца… Ну что ж, кем-кем, а трусом Ник никогда не был. Расправив плечи, он быстро шагает вперед и, потянувшись вверх, впивается решительным поцелуем в тонкие, нервные губы. Это странно, мелькает далекая, словно чужая мысль. Странно запрокидывать голову при поцелуе. Странно чувствовать под неуверенно скользящими ладонями твердые мышцы вместо мягкой, податливой плоти. Странно, несмотря на весь его предыдущий опыт. Странно, потому что ничего общего с тем самым опытом происходящее не имеет, что становится понятно почти мгновенно. Ощутимо. Сразу же, как только тело прошивает первая волна жара, заставляя неосознанно выгнуться, податься вперед, доводя контакт до абсолютного — насколько это возможно в одежде. Совершенно лишней одежде. И вот эта мысль уже не отдает чуждостью ни капли. Ник едва замечает движения собственных рук, с горячечной настойчивостью выпутывающих раздражающе мелкие пуговицы из петелек на чужой рубашке. Но не ощущает странности и в этом действии тоже. Все имеет кристально четкий и ясный смысл. Все так, как должно быть. Как должно было быть всегда. Он знает это. Чувствует глубоко внутри как непреложную истину, и лишь не может никак охватить умом тот факт, что не понимал этого раньше. Как, ну как можно было думать, что вот это ревущее внутри пламя никогда не вырвется на волю? Как можно было его подавлять, усмирять — удушать — так долго? Зачем?.. Внезапно обретенное осознание пьянит, путает мысли — сколь бы мало их еще ни оставалось. Освобождает. И тем неожиданнее становится вдруг образовавшаяся перед ним холодная пустота. Распахнув глаза, Ник видит в зеленых напротив безмерное удивление, почти растерянность. Но еще и жажду, темную, настойчивую, ошеломляющую — зеркальное отражение его собственной. — Ник? — спрашивает Ренард осторожно, едва ли не с опаской. Ник слышит непривычную хрипотцу и напряжение в его голосе, чувствует, как сжимаются сильнее пальцы на его плечах. Чувствует еле заметную дрожь в них. Возбуждение? Сомнение? Он сейчас предлагает сдать назад?.. Каким бы невероятным это ни казалось, Ник бы не удивился. Разозлился бы — да, удивился — нет. Ренард — загадка, ребус со множеством вероятных решений, кто знает, что там творится у него в голове? Ник и в лучшие времена мог только догадываться. Но он привык доверять своим глазам, а все признаки сейчас говорят о том, что Ренард заведен ничуть не меньше его. Что он не просто смирился с происходящим как с неизбежной необходимостью, но на самом деле хочет этого. И от этой мысли что-то внутри срывается окончательно. Наверное, тот короткий поводок под названием здравомыслие, на котором он держал себя так долго. Бесцеремонно сминая в кулаках ворот полурасстегнутой рубашки, Ник притягивает Ренарда… нет, Шона к себе и продолжает с того момента, на котором они — зачем-то — остановились. Верно, тот тоже не совсем понимает или не помнит, зачем был нужен перерыв, поскольку отвечает очень даже охотно. Более чем. И это все, что Нику нужно, чтобы потерять даже тот минимум способностей к рациональному мышлению, на который его мозг еще был способен пару секунд назад. Все, что он помнит дальше — все, что регистрирует его сознание, — это прикосновения. Лихорадочные, жадные, отчаянные. Сводящие с ума. Рук, губ, языка, зубов. Все — неаккуратно, беспорядочно и так ошеломляюще правильно и в то же время обжигающе, чертовски горячо, что Нику откровенно плевать на то, сколько отметин придется скрывать завтра высоким воротником и длинными рукавами. Ему на все плевать. На все, что не помещается в этот момент в полутемной спальне, до которой они каким-то образом все же умудряются добраться, растеряв по дороге одежду и насобирав взамен целую коллекцию синяков столкновениями с надоедливыми, словно нарочно перемещающимися вместе с ними углами. Но и на это Нику плевать. В какой-то момент горячечная поспешность спадает, отступает, словно море при отливе, увлекая их обоих в гораздо более глубокие воды. Гораздо более опасные, как решил бы Ник, если бы еще был способен хоть немного соображать. Но он не способен. Он может лишь беспомощно тонуть, захлебываясь эмоциями, которые никогда бы прежде и не подумал соотнести с собой и Шоном, с ними двоими — вместе. Его утешение только в том, что, судя по шальному, почти сумасшедшему блеску в зеленых глазах, он не единственный, кто внезапно обнаружил себя в этом неумолимом водовороте. И все, что им остается, — отчаянно цепляться друг за друга, пытаясь не потеряться окончательно. Хотя что-то подсказывает Нику, что как минимум для него лично это уже совершенно запоздалая предосторожность.***
Ник выходит из ванной, широко расправив плечи и высоко подняв голову. Он и так пробыл там достаточно долго, пытаясь сообразить как вести себя теперь — после, — чтобы позволить своей неуверенности быть видимой. Точнее, более очевидной, чем она уже есть для отнюдь не глупого человека, которым является его шеф. Шон. Его… любовник. Случайный и временный, всего на одну ночь, но… Но ничто из множества ярких образов и ощущений, которые атакуют его память, не соотносится ни со «случайно», ни с «временно». Никак. Он едва не спотыкается — под весом эмоций и направленного на него взгляда одновременно. Шон полулежит, опираясь на изголовье кровати и прикрыв глаза предплечьем. Ленивая, расслабленная поза, вот только Ник явственно чувствует цепкое внимание, острым ножом полосующее его кожу. Что ему там не хотелось? Чтобы все получилось так же, как бывало у него раньше, с другими? Ну что ж, отлично, он может поставить галочку в графе «Исполнение одного идиотского желания» — ничего даже отдаленно похожего он не испытывал точно. Никогда. И никакой инструкции, как действовать дальше, черт, да даже никаких догадок у него нет. — Подействовало? — спрашивает Шон, убирая руку и глядя на него наконец-то прямо. Не то чтобы от этого было хоть чуть-чуть лучше. Скорее, наоборот — полотенце на бедрах вдруг кажется прозрачным. Или лишним. И эта неспособность определить, что из двух, — сводит с ума, заставляя нервы едва ли не звенеть от напряжения. По крайней мере до тех пор, пока его собственный взгляд не проваливается привычно сквозь — лицо, личину — к истинной сути любого везена. — Подействовало, — уже не вопрос, а утверждение. Конечно. Ник никогда не умел достаточно хорошо прятать свою реакцию на везенские обличья — только слепой бы не рассмотрел и лишь глупый не понял. А Шон… Да, именно, далек от глупости, да и на проблемы со зрением никогда не жаловался. Он подается вперед, явно намереваясь встать, и Ник не может удержаться, чтобы не последовать взглядом за соскальзывающей простыней. Как не может и подавить мгновенную вспышку желания — проследить этот же путь языком и губами. Он знает, теперь точно знает, какова на вкус и запах эта кожа, неожиданно гладкая и мягкая по сравнению с жесткими, хорошо тренированными мышцами под ней. Знает — и вряд ли когда-нибудь забудет. Осознание — при всей своей простоте — застает его врасплох, заставляя сделать резкий, рваный вдох. Вскинув непроизвольно взгляд, он тут же напарывается на ответный — настороженный, вопрошающий. Ник не знает, сколько времени они просто смотрят друг на друга — пытаясь найти ответы на вопросы, которые не могут быть заданы. Лишь где-то на границе сознания вяло шевелится удивление: он смотрит прямо в глаза — и едва ли замечает белесую пленку на одном и полуразрушенную глазницу вокруг. А затем Шон откидывается назад и, неторопливо протянув руку, выключает лампу на прикроватной тумбочке. Ник стоит в почти полной темноте еще несколько долгих мгновений, ошеломленный, озадаченный, сомневающийся, правильно ли он понял намек… приглашение?.. и было ли оно там вообще… прежде чем решительно выпинывает все лишние мысли из гудящей головы и делает наконец первый шаг к кровати.