Мишель
В конце всё обязательно должно быть хорошо. Если что-то плохо — значит, это ещё не конец. Пауло Коэльо
Я чувствую, как страх липкими лентами окутывает тело, цепляясь за кожу, и сжимает свои ледяные руки на моей тонкой шее, мешая сделать глубокий вдох. Я цепенею, не в силах сдвинуться с места, понимая, что, если это монстр, то в замкнутом пространстве дома ему будет легче меня прикончить. Если же это смертный, то он, не раздумывая, всадит пулю мне между глаз и даже не моргнет. Люди не были лучше монстров. В жестокости была суть выживания. Либо ты, либо тебя. Мне пришлось усвоить эту прописную истину ещё несколько месяцев назад. Люди всегда были жестоки, а с наступлением конца света и вовсе потеряли последние крупицы рассудка. Человечество утратило свою человечность. Поэтому, если я видела валяющийся и разлагающийся труп с решетом вместо груди на полуразрушенных улицах Большого Яблока, я уже не удивлялась. Достаю кинжал из заднего кармана джинсов и встаю в оборонительную стойку, готовясь в любой момент бежать. Прислушиваясь, я слышу, как в коридоре юношеский голос чертыхается, и что-то с грохотом падает на пол. Черт, мой рюкзак. Я оставила его в коридоре. Мысленно хлопаю себя по лбу, взвывая, сетуя на свою глупость. Мне позарез нужен мой рюкзак, где было всё найденное мной добро, которое в следующий раз может спасти мне жизнь. Я отсчитываю до пяти, прежде чем подаюсь вперед и с размаху открываю дверь, отделяющую коридор от гостиной. Тусклый свет торшера льется мимо распахнутых дверей, скользя линиями по полу, и в полутьме я вижу ошеломленное лицо парня с блестящими, словно оникс, тёмными глазами, отливающие фиолетовым в плохом освещении. Его рука начинает двигаться в сторону кармана, но я обрываю: — Даже не думай. Ещё одно движение, и ты станешь люля-кебабом, — я стараюсь, чтобы голос звучал как можно тверже, но на последней гласной он всё же предательски дрожит, выдавая мой страх с потрохами. Он замирает и поднимает руки в сдающимся жесте. Я не осмеливаюсь подойти ближе, а парень не спешит действовать мне на нервы. Я смотрю в его фиолетово-чёрные глаза и стараюсь выглядеть грозно, но наверняка выгляжу жалко и смешно. Мы бы могли простоять так вечность, если парень бы всё время не косился в сторону двери, словно он опасался того, что было за ней. — Кто ты такой? — Послушай, сейчас не время… — Я спрашиваю: кто ты такой? — мой голос пронизан напряжением и, к моему большому сожалению, страхом, что отчетливо улавливает незнакомец. — Меня зовут Дакота. И прямо сейчас за мной гонится стайка проклятых фурий. Как думаешь, они захотят полакомится только мной? — только сейчас я замечаю стекающую по виску парня струйку алой крови, а сам он выглядит явно потрепанным: оторванный рукав кофты и обнаженная странная татуировка на предплечье, тяжело вздымающаяся грудь и плечи в такт учащенному дыханию, царапины на шеи и ногах, оставленные чьими-то очень острыми когтями. Я открываю рот, намереваясь спросить, как он может доказать правдивость своих слов, но тут же закрываю, почувствовав, что желудок завязывается в тугой морской узел: по двери кто-то проводит когтями, словно наждачной бумагой, и это отлично слышно в повисшей тишине. Я чувствую, как омерзительный холодок прокатывается по липкой спине, оставаясь на позвоночнике отвратительным покалыванием. Мозг реагирует мгновенно, понимая, что надо мной нависает очередная опасность. Срываюсь с места и накидываю на плечи тяжеленный рюкзак, а после, развернувшись на пятках, бегу в противоположную сторону. Парень пускается за мной. Я слышу, как срывается с петель входная дверь, когда уже оказываюсь на запущенном и заросшем заднем дворе домика. Фурии — не менее дюжины адовых слуг — врываются в дом и рыщут по нему, принюхиваясь, пока я прячусь в кустах разросшегося ввысь можжевельника. Тени, проскользнув сквозь стекла, пляшут по иссохшей траве в безумном, завораживающем танце, когда я вижу фурий в одном из окон дома, заметив большие кожистые крылья и костлявые руки с когтями размером не менее пятнадцати дюймов каждый. Их горящие алым глаза прищуриваются, словно они плохо видят, пока носы, как у летучих мышей, принюхиваются к запаху нашей крови. И они вплотную подходят к двери, ведущей на дворик. Понимая, что оставаться больше нельзя, я вскакиваю с колен и, зацепившись руками за верхний край частокола, окружившего дом и дворик, подтягиваюсь, перекидывая одну ногу через забор. — Ты идешь? Или предпочитаешь остаться им на растерзание? — спрашиваю у парня, представившегося Дакотой, и спрыгиваю с забора на землю, чудом не свернув себе ноги. Дакота появляется рядом спустя несколько секунд, и мы, сорвавшись с места, отчего трава под нашими ногами скрипит от выпавшей росы, бежим. Последние месяцы я не люблю ночь, предпочитая пережидать это время суток в каком-нибудь забытом Богом отельчике. Ведь именно ночью из своих укрытий выползают самые страшные представители Тартара, которые, к слову, не подавятся, лакомясь тобой. Но сейчас, когда мы бежим вверх по одной из улиц Куинса, слишком безвыходная ситуация, чтобы меня заботила мысль о том, что на улицах Нью-Йорка ночь взяла бразды правления. Кажется, из головы улетучились все мысли, не вовремя разбившись о дно черепной коробки. Там, в подкорке, стоит гнетущая тишина и нет ни единого намека на то, что на задворках сознания я придумаю план спасения. Крик эриний разрезает стоящую тишину и покой Куинса, плавно разлетаясь эхом по округе. Они нападают на наш полубожественный след. А это значит, что нам с Дакотой определенно крышка. Откуда он только свалился на мою голову? То, что Дакота — полукровка, у меня нет сомнений. Слишком стойко держится парень, как для простого смертного. И его татуировка, которая, кажется, выжжена на коже, не дает мне покоя. Ощущение, что я упускаю какую-то очень важную деталь, никак не покидает. — Хочу, чтобы ты знал, — сбившимся от быстрого бега голосом начинаю я. — Если мы сегодня помрем, я найду тебя в Подземном царстве и прикончу, — губы трогает тень улыбки, но Дакота остается бесстрастным. Он бежит, оглядываясь, и на его лицо натянута маска, за которой я не могу различить эмоции парня. Я же всегда шучу не вовремя, а когда оказываюсь на краю смерти и вот-вот свалюсь в жерло этого пышущего лавой вулкана, — тем более. Оглянувшись, в темноте я замечаю лишь множество горящих, как угли для барбекю, глаз. И глаза приближаются к нам с неимоверной скоростью, спиной я чувствую каждый взмах крыльев фурий, отражающийся порывами ветра, летящими по улице. — Что предлагаешь делать?! — кричу, стараясь перекричать шум от крыльев эриний. — Предлагаю разделиться на повороте, — кричит в ответ Дакота, а я округляю и без того большие глаза. — Что?! — Сейчас! — он без объяснений кидается вправо, когда мы добегаем до уличной развилки, а я, не останавливаясь, бегу прямо. Оглядываюсь, замечая, что часть монстров полетела за парнем, но остальные — чёрт возьми! — всё ещё преследовали меня. Их было четверо, и при хорошем раскладе, если удача ещё раз улыбнется мне, я могла их одолеть и выжить. Но в голове перекати-поле никак не способствует придумыванию плана как мне выбраться из этой западни. Я понимаю, что бежать бесконечно, петляя по улицам, у меня не получится. Рано или поздно, но я устану и свалюсь без сил, и тогда эринии без труда меня прихлопнут, словно муху газетой. Темнота расползается по асфальту, и я буквально на интуитивном уровне огибаю стоящие брошенные машины и перескакиваю поваленные деревья. Естественно, долго мне не везет, и я, провалившись ногой в яму на дороге, падаю, больно проехавшись по жесткому асфальту, отчего локти и колени мгновенно начинают саднить. Переворачиваюсь на спину как раз в тот момент, когда предплечье охватывает горящий хлыст. Кожа на руке мгновенно вспыхивает болью, и я чувствую, как слёзы собираются в уголках глаз. Уже попрощавшись со своей жизнью, я внезапно чувствую, как желудок делает двойное сальто, и ощущение, будто меня за рёбра подвесили на крюк, нарастает. В этот момент крышку гидранта, что я не замечаю в кромешной тьме, срывает, и мощный поток воды окутывает монстров в водовороте. Меня окропляет водой, когда образовавшийся водяной шар взрывается, и на месте эриний остается лишь зловонная пыль. Чувство, охватившее мой желудок в тисках, постепенно тускнеет, а после и вовсе исчезает, растворившись. Встаю с земли, не понимая, что это было и прижимая обожжённую руку к груди, я застываю на месте, услышав леденящий душу вой где-то неподалеку. Решаю, что подумаю об этом и поплачу тогда, когда окажусь в безопасности, и, подобрав выпавший из руки кинжал, забегаю в полуразрушенное здание поблизости. Я не дожидаюсь Дакоту. Не хочется об этом думать, но парень наверняка уже труп, а его душа на полпути к Церберу. С наступлением апокалипсиса я ожесточилась, и то, что раньше бы вызвало бурю волнительных эмоций, теперь вызывает лишь безразличие. Я понимаю, что, вернувшись на место, где мы разошлись с парнем, будет верхом безумства. Поэтому отгоняю эту назойливую мысль, по крайней мере, до наступления утра. Но знаю, что и с наступлением этого времени, я никуда не пойду, а просто продолжу свои поиски. Я прислоняюсь спиной к стене, до этого стянув рюкзак с плеч, и осматриваю ожог при свете луны, льющимся из того места, где должна быть кровля. Теперь она валяется кучей балок на полупрогнивших от дождя половицах. Покрасневший след окутывает лентой предплечье, и я знаю, что останется уродливый шрам. Вздыхаю, переводя дух, делая вид, что не замечаю жгучую боль, ореолом охватившую руку. Но слёзы всё равно предательски наворачиваются на глаза, и я не могу точно утверждать из-за чего: либо из-за боли, либо из-за душащего ощущения тяжести в груди, словно внутри вместо лёгких на веревочке болтается из стороны в сторону булыжник, разбивающий ударами рёбра. Я устаю. За три месяца бесконечных покушений на мою жизнь я совсем выбиваюсь из сил, растратив всю свою человечность, став подобием тех, кого всегда сама презирала. Я становлюсь жестокой и расчетливой, заботящейся только о своей собственной шкуре, и от этого горького осознания мутит. Но, когда наступает конец света, по-другому просто не выжить. Вспоминаю лица родителей и, тихо всхлипнув, чувствую, как по лицу струятся обжигающие слёзы. Из памяти практически выветривается их образ — остается только мягкая, сверкающая улыбка отца и теплота рук матери. У каждого, кто встретится вам на пути в апокалипсис, несет на своих плечах ношу из собственной трагедии. Вы не сможете найти человека на улицах земного шара, кто не был бы морально искалечен. Моя боль заключалась в смерти родителей, в которой я была уверена. Почти уверена. Я не герой. Я трус, позорно сбежавший из отчего дома после очередной ссоры с единственными людьми, кто заботился обо мне в этом неподходящем мне мире. Помню, как я в сердцах кричала ужасные вещи, проклиная родителей и обвиняя в том, что они считали меня с поехавшей крышей. Это не было лишено доли правды, но поняла я это, как и полагается по всем канонам, слишком поздно. У родителей было основание считать меня немного не в себе, ведь они с моих четырех лет слушали небылицы о монстрах, которые, как потом оказалось, были вовсе не сказками, а частью суровой реальности. Я была полукровкой, а родители об этом даже не подозревали. Я так и не смогла вернуться домой, когда мой гнев поутих. Как раз в тот момент пробудились монстры и наступил конец света. Мне пришлось выживать на улицах Нью-Йорка совершенно одной. Боль удушающим кольцом охватывает грудную клетку и ядовитой стрелой пронзает сердце, пока лицо обжигается солью. Прячу его в ладонях, размазывая слёзы по измазанной пылью коже, а после обхватываю пальцами плечи, словно стараясь защитить себя от всех накинувшихся на меня проблем. Но проблемы снежным комом летят на меня, намереваясь сбить с ног подобно тому, как шар для боулинга сбивает кегли. Хмурю брови, понимая, что вся моя жизнь (если мне повезет ещё пожить, и меня не убьет какой-нибудь смертный или монстр) будет именно такой: опасной и жестокой, без дружбы и любви, такой, где вероятность выжить в данных условиях уверенно близится к нулю. Я ещё не знаю, насколько сильно заблуждаюсь в своих суждениях. Я засыпаю под утро. Сон смеживает мои веки так резко, что, когда я просыпаюсь от очередного кошмара, первые несколько минут не могу вспомнить, что я делаю в полуразвалившимся здании, где раньше явно была пиццерия, и что было прошлой ночью. Но воспоминания лихо ударяют по голове, и я припоминаю парня по имени Дакота и эриний, которые гнались за нами по ночному Нью-Йорку. Осматриваю руку, где всё ещё печет и краснеет ожог от хлыста фурии. Выглядит он неважно. Решаю, что заскачу в аптеку и попытаюсь найти какую-нибудь заживляющую мазь. У меня сосет под ложечкой, когда желудок требовательно урчит, прося свою хозяйку накормить его чем-нибудь помимо сухих крекеров. И я понимаю, что день сегодня будет не из лёгких, ведь мне нужно проникнуть в один из супермаркетов, надеясь, что меня не съест какая-нибудь очередная тварь. Когда я подхожу к относительно целому магазину «Энджи Маркет», то в глаза первым делом бросается график работы, выбитый на стекле раздвижных дверей. Пн-пт: 9:00 — 21:00 Сб: 9:00 — 20:00 Вс: 10:00 — 19:00 Теперь это расписание ни к чему. Отныне «Энджи Маркет» работает круглосуточно. Одна из раздвижных дверей открыта, и я прошмыгиваю внутрь темноты магазина, постоянно оглядываясь. Центральный район Куинса — Форест-Хиллс — раньше был сердцем боро. Постоянные пробки на дорогах и беспокойно спешащие по своим делам ньюйоркцы напоминали Манхэттен, только уменьшенную его версию. Теперь же дороги Форест-Хиллс пустуют, по ним проносятся только кучки валяющегося мусора, скомканные бумажные пакеты и стаканчики застревают в трещинах асфальта. Отовсюду попахивает гнилью и отходами ещё отчетливее, чем это было до конца света. Мне везет, что в таком районе, как Форест-Хиллс, где люди разобрали всё, что плохо стояло и лежало, я нашла магазин, битком заполненный продуктами. Я зажимаю нос пальцами, когда вдыхаю спертый воздух магазина. Молоко в отключенных холодильниках явно испортилось, о чем свидетельствует витающий вокруг прокисший запах. Прохожу мимо пустых прилавков, где некогда лежали свежие овощи и фрукты, и бреду вглубь «Энджи Маркета», останавливаясь у полок с консервами. Выбор невелик: большинство консервов нормального качества разобрали ещё несколько месяцев назад, оставив на металлических прилавках только тушенную фасоль в томатном соусе и тамале. Хватаю и то, и то по несколько банок, но понимаю, что в полностью заполненный рюкзак они не влезут. Замечаю бумажный пакет с ручками, валявшийся на полу под полками, и складываю моё пропитание на ближайшие несколько дней в него. В темноте сверкает эмалированная банка из-под консервированного хлеба — последняя на полке — и её я незамедлительно отправляю туда же. Найдя наполовину заполненный автомат с водой, я наполняю все свои многочисленные пластиковые бутылки до краев. Хватит на неделю, если пить по чуть-чуть. Один из плюсов апокалипсиса — халява. Я бы и рада оставить деньги за продукты, только продавцы разбежались кто куда, как тараканы от света, и сидят по своим норкам. Мне же ещё предстояло найти себе сегодня свой дом, в котором я могу переночевать. Выхожу из темноты магазина и солнце ослепляет отвыкшие от него глаза. Знаю, что при солнечных лучах они отливают изумрудом. Поворачиваю голову и замечаю в тонированном стекле «Энджи Маркета» собственное устрашающее отражение. Осунувшаяся фигура, которой явно не идет быть настолько худой. Потускневшие пшеничного цвета волосы, некогда достающие до поясницы, сейчас едва касаются плеч — пришлось отрезать ржавыми ножницами, чтобы не мешались, когда началась вся эта заварушка, — и вроде бы даже не жаль. Тёмные круги обрамляют ореолом глаза, губы — стянутая бескровная полоса. Ожог красной лентой вьется по бледной коже предплечья и выделяется на её фоне слишком отчетливо. И множество царапин по всему телу с затянутой коркой, которую так хочется поколупать, тем самым успокаивая расшатанные нервы. Отворачиваюсь не в силах больше смотреть на подобие себя и иду, выглядывая поблизости аптеку. Мне нужна чертова мазь от ожогов. Я сворачиваю на 70-ю авеню, о чем говорит заляпанный чей-то кровью знак. И замираю, так и не сделав заветный следующий шаг. В конце улицы стоит мужчина, он останавливается так же, как это делаю я. Несколько бесконечно длинных минут он просто смотрит на меня, а после медленно достает из-за пазухи пистолет. Я скрываюсь за стеной магазина прежде, чем улицу сотрясает сводящий с ума звук выстрела. Черт, черт, черт. Наверняка он решает выпалить весь магазин своего оружия, потому что выстрелы продолжают разбивать стоящую тишину улиц на сотни острых осколков. И — Аид тебя дери — звуки становятся всё ближе и ближе. Я срываюсь с места как раз в тот момент, когда пуля четко отскакивает от угла здания и теряется где-то в зарослях густой давно не кошенной травы. Тогда мне кажется, что я обречена.