Время открывает все сокрытое и скрывает все ясное. Софокл
Нико
Это оказывается тяжелее, чем мне думалось прежде. Я был убежден, что скрыть Хейзел и Фрэнка будет достаточно для того, чтобы и самому исчезнуть с лица Земли. И что я с ловкостью циркача смогу и дальше молчать о том, что они живы-здоровы, находятся во Флоренции и мечтают забыть о том, что когда-то были полубогами. Я надеялся, что и сам смогу забыть о том, как позорно убегал, оставив позади себя статую Афины Парфенос и тех, кому можно было помочь. И что это не будет сниться мне в кошмарах, а я не буду ощущать себя предателем. Но я ошибся. Ошибся точно также, как и ошибался до этого. Всё, что раньше считалось в моей голове прописной, непоколебимой истиной, теперь в этой новой, неприветливой реальности утратило свой смысл. Нью-Йорк стал похожим на тень закатного солнца некогда процветающей эпохи. А я стал призраком, полупрозрачным очертанием перескакивающим от стены до стены. Давно разучившись понимать, где хорошо, а где плохо, я безвозвратно потерялся среди одинаково блуждающих теней, и тошнотворность собственного существования ещё никогда прежде не была столь гадка. Я не видел их больше полугода. Ни Перси, ни Аннабет, ни кого-либо ещё из Семёрки. И призрачное ощущение освобождения от прежней жизнь казалось таким реальным, таким настоящим, что мне хотелось раствориться в нём, завязнуть в его пучине и больше никогда не видеть никого из них. Но Джексон снова находит способ втянуть меня в то, что на этот раз точно окончится нашей погибелью. Сложно было не заметить, каким он стал. Исхудавшим, осунувшимся, совершенно измученным. На его посеревшем лице больше не видно глуповатости и задора, в глазах отсутствует былая уверенность, которой восхищались все его друзья, и даже я часто ловил себя на мысли, что не смог бы сражаться так самоотверженно, как это делал он. От прежнего сына Посейдона у Перси осталось только имя. И Аннабет. Она почти не изменилась за эти полгода. Такая же копна соломенных волос, всё те же задумчивые серые глаза, но, присмотревшись, начинаешь замечать, как торчат плечи и лопатки дочери Афины, как заострилось её лицо, и как на нём застыла маска искусственной храбрости, за которой скрыты настоящие эмоции Чейз. Они были напуганы так сильно, как я никогда раньше не видел. И возвращение сюда было самым настоящим безумием. Плыть в тенях по разрушенному Нью-Йорку тяжело. Куинс — ближайший к Сити-Айленду боро — оказывается разрушенным практически до основания. Невысокие здания вдоль центральных авеню или дотла выгоревшие, или разбиты до фундаментных камней. Пролетая улицы города, я стараюсь не смотреть в переулки, в каждом из которых были завернутые в ткани и мешки тела, сложенные аккуратными кучками около мусорных контейнеров. Трупный запах в этих местах был гораздо отчетливее. Мне казалось абсолютно поразительным то, что в городе ещё оставались живые люди. Я ощущал их при каждом прикосновении к стенам устоявших зданий. В каждом доме, в каждом районе были ньюйоркцы, души которых отчаянно тянулись к теплу. Нью-Йорк лишь выглядел уничтоженным, но в его стенах ещё трепетала жизнь. Улицы Куинса просто кишат монстрами. Есть и те, о которых я никогда в своей жизни даже не слышал. И не имею ни малейшего представления, из каких глубин Тартара они вышли. Картинка происходящего оказалась гораздо хуже той, какая рисовалась в моей голове последние недели. И осознание того, что подобная чертовщина творится по всей планете, хоронит во мне любое желание продолжать борьбу с той, кому мы уже не раз проиграли. Петляя по 164-й улице, я молю Фортуну о магазине, от которого не разило бы тухлятиной на несколько миль. Но удача явно решает поглумиться над моими притязаниями на еду. Терпения с каждой новой неудавшейся попыткой становится всё меньше, внутри меня начинает ощущаться опустошение, которое всегда сопровождает упадок сил, отчего контролировать тени становится гораздо труднее. В одном из переулков яркая оранжевая вывеска привлекает внимание, и я с надеждой сворачиваю туда, умоляя, чтобы это был универмаг. Но за прозрачными дверьми одноэтажного магазинчика оказывается лавка уценённых товаров. Оранжевые наклейки за стеклом издевательски кричат что-то вроде «Купи меня за 0.99 центов», полки предательски заполнены для отвалу консервами и пакетированным соком, но даже сквозь наглухо закрытые двери я чувствую, насколько сильно в помещении разит пропавшими продуктами. В такие лавки свозят продукты, которым срок годности остается от силы неделю, и за несколько месяцев после вторжения ручных питомцев Геи они явно окончательно потеряли свою свежесть. Для полного счастья нам с Джексоном и Чейз не хватало лишь профузной диареи, если вообще после употребления подобного можно выжить. Тени высасывают из меня и без того ограниченный запас сил, они шипят и брыкаются, чувствуя мою слабость и раздражение. Мне требовалась передышка. Я оглядываюсь по сторонам, прислушиваясь, а после вываливаюсь из тени навесной вывески и приземляюсь на колени, не удержав равновесие. Тени, фыркнув, шустро утекают прочь из переулка, оставив меня без сил и без провианта. В переулке и в прилегающей к нему улочке стоит тишина. Я осматриваюсь в поиске места, где можно остановится и подумать, куда отправиться дальше, но единственное, что находится возле лавки это забитые мусором баки, возле которых наверняка раньше были толпы бродячих животных и лиц без определенного места жительства. Сейчас ни тех, ни тех на улицах Нью-Йорка не встретишь, — они стали одними из первых жертв чудищ и природных катаклизмов, насланных на город. Время близилось к полудню. Солнце, полупрозрачное и тусклое, тяжелым камнем нависало прямо над головой. Видно у Матери-Земли сегодня хорошее расположение духа, что она выпустила из темницы Аполлона, заставив бога тащиться по небосводу. Отличный вариант показать родственничкам, что произошло с их обожаемой планетой. Тем более, когда знаешь, что Аполлон не удержит языка за зубами и всё расскажет Олимпийцам. Я присаживаюсь на прохладный асфальт, откидываясь спиной на кирпичную стену. Рука привычно ложится на рукоять меча, торчащую из-за пазухи, оплетка из кожи приятно щекочет ладонь. Постоянно напрягая слух, перевожу дух, стараясь дышать как можно более поверхностно, иначе желудок тут же заходится в приступе тошноты, делая внутри меня двойные сальто. Чертыхаюсь, ещё раз окинув взглядом лавку. Издевательство в духе самих мойр, не иначе. Мёртвая тишина в округе напрягает, я ощущаю, как от каждого шороха внутренности вытягиваются стальной тетивой. Герои не должны ощущать подобного. Но мы ощущаем. Мы ослабеваем. И постепенно лишаемся своей человеческой половины. Если бы полубоги имели возможность посетить психиатра, наверняка каждый второй загремел бы в палату с мягкими стенами да решетками на окнах. Ведь ежедневные шансы подохнуть, увеличивающиеся с каждой минутой в геометрической прогрессии, даже самого стойкого рано или поздно скосят. Это похоже на лотерею, и сектор «Сюрприз от дальних родственников», подосланный самой судьбой, становится твоим концом. Выныриваю из глубин собственных мыслей, бегло бросая взгляд на конец переулка. Я сижу здесь уже около получаса, сквозняк гонит запах моей крови на мили по округе, но никто не спешит сюда, для того чтобы как следует со мной расправиться. Встаю на ноги, разминая конечности и шею. Я уже собираюсь прыгнуть в ближайшую тень, но какой-то звук позади заставляет меня замереть на месте в нелепой позе. Я оборачиваюсь, покрепче сжав в ладони рукоять стигийского меча. Замечаю его мгновенно и цепенею на месте, не веря своим глазам. Передо мной стоит ребёнок, мальчик лет десяти, сжимающий в руках плюшевую жёлтую змею с вышитыми глазами и пятнами горчичного цвета вдоль спинки. Его кудрявые темно-каштановые волосы торчат в разные стороны на макушке, отросшая чёлка прядями падает на лоб, закрывая чёрные глаза. На бледном лице виднеются несколько тёмных пятнышек — крошечные родинки на носу, щеке и правом виске. В излишне длинных джинсах и черной футболке, на несколько размеров больше, чем требовало худощавое тело мальчика, он похож на бродяжку, отбившегося от своей семьи. Из левого кармана джинсов торчит связка карт «Мифы и магия», которые кажутся слишком яркими на фоне его монохромного образа. Я с ужасом осознаю, что смотрю на десятилетнего себя. В моих глазах ещё видно детский задорный огонек, который угаснет сразу после смерти сестры. И с прискорбием понимаю, что это моё отражение ещё не знает о смерти Бьянки. Судорожно пытаюсь вспомнить хотя бы одно чудище, способное превращаться в десятилетних копий своих врагов, но на ум ничего дельного не приходит. Тем временем, Нико из прошлого подходит ближе, глядя на меня в упор. Его окутывает мерцающая молочно-белая дымка, и из тумана выходит моё зеркальное отражение. Почерневшие волосы этой версии меня гораздо короче, взгляд чёрных глаз иступленный, их обрамляют темно-фиолетовые тени. На правом виске, там, где у меня сейчас родинка, теперь белеет глубокий шрам. В руках он держит меч, мой меч из стигийской стали, покрытый золотом. Этот Нико был словно моей ксерокопией. Его движения, его лицо, его походка, — всё, что есть во мне, одновременно есть и в нём. Он был мной, и не являлся мною в одно и то же время. Встаю в оборонительную стойку, выхватывая меч из ножен. По спине ползут ледяные мурашки, кусая кожу, по виску скатывается мелкая капля пота, утопая в вороте рубашки. Меня охватывает жгучее желание спрятаться, я ощущаю, как от лже-Нико веет нечеловеческой, пробирающей до костей энергией. Настолько древней, что возраст даже самого Урана покажется сущей ерундой. Он останавливается в десятке дюймов от меня, внимательно заглядывая в глаза. Брови моей копии хмурятся, но рот отчего-то расползается в улыбке, чистой и искренней, такой, о которой я сам уже давно позабыл. — Кто ты? Что тебе от меня нужно? — я тычу острием в его грудь, готовясь нанести удар. — Сын Аида, ты так повзрослел с тех самых пор, когда мы виделись в последний раз, — голос лже-Нико звучит в моей голове, хотя его губы так и застывают на лице светящейся улыбкой. — Что тебе нужно? Отвечай! — острие медленно поднимается выше, упираясь в яремную впадину отражения. — Ты, конечно, понятия не имеешь, кто я такой, — копия обходит меня по кругу, не сводя пронзительного взгляда. Улыбка на его лице начинает меня раздражать. — Я попробую тебе намекнуть. Я был рядом с тобой в день твоего рождения, я был в твоем доме, когда погибла Мария, твоя мать, я был в павильоне, когда Персей Джексон давал тебе клятву, что сбережёт твою сестру, Бьянку. И я был с ней, когда её время подошло к концу. Ну что, Нико, не догадываешься? — я упрямо глазею на него, подавляя разгорающийся внутри пожар ярости. Руки начинают трястись, я чувствую, как земля под асфальтом начинает своё движение. Куски арматур и кирпичей, вывалившихся из стен, начинают подскакивать. — Я не играю в «крокодила». Или говори, кто ты и что нужно, или катись в Тартар, — цежу сквозь зубы, сжимая кулаки. Копия усмехается, а затем поднимает руку, и прежде, чем я успеваю среагировать, щелкает пальцами. Я ощущаю, как останавливается всё вокруг. Моя грудная клетка замирает, так и не сделав следующий вдох, горло сдавливается в спазме, а сердце — я чувствую — останавливается, каменея. По сосудам больше не течёт кровь, и я понимаю, что не могу пошевелиться. Лже-Нико вновь ходит вокруг меня кругами, а затем останавливается, чтобы наклониться ко мне и прошептать на ухо: — Теперь понимаешь, кто я? Он щелкая пальцами ещё раз, и всё возвращается на круги своя. Спазм отступает, и я жадно глотаю ртом воздух, снова чувствуя, как бьется в груди собственное сердце. — Хронос, повелитель времени, — он протягивает мне руку, и я с опаской её жму в ответ. — Рад нашей новой встрече, — он активно трясет наши руки, на этот раз его губы двигаются в такт его словам. — Что те…э…вам от меня нужно? — я запинаюсь на полуслове. Никому не позволено неуважительно относиться к божествам, тем более к тем, кто одним щелчком пальцев может остановить ток крови в ваших венах. — Прости за это небольшое представление, — Хронос вдруг усмехается, вокруг его ног клубится молочные мерцающие сгустки тумана, и, окутывая тело, покрывают лже-Нико с головы до ног, являя передо мной седовласого старца в золотой броне. За спиной у него развивается небесно-голубой плащ, в сморщенных, но сильных руках Хронос держит посох, не менее шести футов в высоту, с тремя хрустальными линиями, соединяющими два сапфировых крыла, на навершии жезла. Линии постоянно двигаются, словно танцуя друг с другом, переплетаясь. — Я давно не выходил к людям, люблю иногда пафосно появиться, сам понимаешь, — Хронос хлопает меня по плечу, как будто мы давние закадычные друзья, и не перестает мне улыбается. И чем больше он это делает, тем быстрее я понимаю, что улыбка у божества действительно располагает к себе. — Я повторю вопрос: что нужно от меня? — я опускаю меч, облокотившись на него, как на трость. — Я хочу вам помочь. Двадцать второго ноября, в последний день месяца Бурь, Уран проснется ото сна. Гея, пробудив его, станет ещё могущественнее, и тогда вам её не остановить. — Откуда мне знать, что ты с ней не заодно, и не вводишь меня в заблуждение? — Сын Аида, — Хронос снова добродушно улыбается, вокруг его лучащихся небесным светом глаз собираются морщинки. — Я существую в этом мире уже очень давно. Я видел всё, что было раньше. Я вижу всё, что есть сейчас. И я вижу, что будет потом. Гея должна была стать лучшей из существующих ныне божеств и духов, но она выбрала неверный путь. И у каждого полубога есть несколько вариантов будущего. Вопрос только в том, чью сторону займешь ты? — он тычет мне пальцем в грудь, а я отшатываюсь, не желая вновь почувствовать божественное влияние Повелителя Времени. — То есть, у нас осталось полтора месяца. И с чего нам начать? — я нервно поправляю рубашку, мысли в голове хаотично прыгают из стороны в сторону, и я не знаю, за какую ухватиться в первую очередь. — Кажется, твоя подружка, дочь Афины, уже придумала план, — я хмыкаю, не удивляясь ответу Хроноса. Он рыщет по карманам плаща, и достает из правого простенькие часы с чёрным широким ремешком, протягивая их мне в загорелой руке. — Что это? — я киваю на его руки, с недоверием покосившись на циферблат. — Это мой хронометр. Он показывает любую дату любого события, которые у него спросишь. Сейчас здесь указана дата двадцать второе ноября этого года. Как только ты возьмешь его, начнётся обратный отсчёт. — Отсчёт до чего? — я протягиваю руку, аккуратно беру пальцами часы, чувствуя под ними тепло циферблата. — До конца света, разумеется, — отвечает мне Хронос, продолжая улыбаться теплой улыбкой, напоминая мне профессора Дамблдора из двух первых фильмов о Мальчике-который-выжил. Стрелка на хронометре судорожно дёргается, и секунды начинают переливаться изумрудными оттенками, стираясь с циферблата в обратном порядке. — Видишь, отсчёт начался. Несколько секунд я бездумно разглядываю утекающее из собственных рук время. Циферблат мерцает золотым песком, изумрудные цифры скачут по его поверхности. До конца света остается сорок шесть дней, двадцать три часа и пятьдесят восемь минут. — Если вы не справитесь, Нико ди Анджело, то уже ничего нельзя будет исправить, — Хронос напрягается, хмуря густые брови. Не отвечаю, надевая на руку часы. — Ах да, чуть не забыл, — восклицает божество, всплеснув руками, — в паре кварталов отсюда бродит симпатичная девушка с битком набитым пакетом еды в руках. Ей грозит опасность. У тебя есть два варианта, сын Аида. Спасти юную полубогиню и получить провиант, или оставить всё, как есть. Выбирать тебе. Удачи, сын Аида, — Хронос посмеивается, вновь хлопнув меня по плечу, и, окутываясь мерцающей дымкой, исчезает, оставив после себя парящий золотой песок, плавно оседающий на асфальт. В переулке остается эхо его голоса, а на моей руке тикает хронометр, ежесекундно отнимая у нас шансы на спасение. Теперь остается только два варианта. Или мы свергнем Гею. Или она сотрет нас с лица Земли.