Живите для живых, Мы на земле лишь гости. ©
Впервые за целую вечность Ира просыпается счастливой — абсолютно, безрассудно, безоговорочно. Сентябрьское солнце лазерами остывших лучей режет сквозь тонкую ткань занавесок; от теплых рук Ткачева в собственнически-притягивающем жесте веет какой-то уверенностью и спокойствием — он прижимает ее к себе так, словно ничего дороже и нужней у него нет, не было и не будет уже никогда. И Ире до зарождающихся на подступах к горлу спазмов хочется ему верить. А еще хочется притиснуться ближе, закрыть глаза и не двигаться — никуда не бежать, ничего не бояться, ни о чем не тревожиться. Вместо этого указательным мягко ведет по линии скул; смотрит на него с внимательной нежностью — запоминает вот таким, утренним, расслабленно-спокойным, но с какой-то неуловимой серьезностью, силой — то, чего не было (или она просто не замечала?) еще недавно. Рывком поднимается с постели, наспех накидывает на себя первое, что попадается под руку — по всем канонам это оказывается его смятая, пахнущая вчерашним парфюмом футболка. Вдруг понимает, что не хочет больше опасаться, переживать, прятаться — от него, от себя, от всего, что происходит между ними. Хочет просто чувствовать — и плевать ей, заслужила она того или нет. Полковник Зимина умеет не сомневаться — и сейчас это важнее, чем когда-либо раньше.---
На кухне пахнет горячими оладьями, вареньем и кофе. Ира — в его футболке, все еще немного сонная, с наспех забранными в забавный пучок завитками, — выглядит так непривычно по-домашнему трогательно, что Паше думается в первый момент, будто ему это все мерещится. Но когда Ирина поворачивается, улыбаясь как-то очень просто и мягко, с таким обыденным «завтракать будешь?», Ткачев осознает наконец в полной мере: она с ним. Не сбежала, как обычно, оставляя после себя лишь запах духов и блеклые утренние воспоминания, а осталась — и как же Паше хочется верить, что уже насовсем… — Да черт с ним, — выдыхает, подходя со спины. Тянет ее к себе, ближе, теснее, губами чертит прерывистые линии поцелуев по напрягшейся тонкой шее; считывает волнительно-жадно прерывисто-горячие выдохи. Опомниться не успевает — Ира рывком разворачивается к нему, вцепляясь собственнически в обнаженные плечи; нетерпеливо-властным поцелуем впивается в губы — сумасбродная, сумасшедшая, его. Паша ловит затуманенно-лихорадочный взгляд захмелевше-янтарных — на миг забывает дышать. Сдается.---
Набрасывается на него дикой изголодавшейся кошкой. Совсем как вчера — когда пришла неожиданно, незвано, опьянив внезапной весной, безумием, шальным запредельным счастьем. Не та — тихая, податливая, покорная — другая совсем, почти как раньше — неудержимая, яростная, свободная. Желающая властвовать, подчинять, сводить с ума, воспламенять — и гореть, бесконечно-ярко гореть самой, отдавая все — даже если казалось, что ничего уже нет. И сейчас снова — пламенным вихрем, штормовой волной, ураганом — когда нет ни сил, ни желания думать о чем-то, вообще ничего нет — только вы, вы вместе, неразрывно, накрепко, намертво спаянные — не разделить. И где-то вне во вздрагивающее стекло дробью бьет холодный осенний дождь, где-то вне что-то бьется, рвется фарфорово-стеклянными осколками; где-то вне трещит по швам безжалостно сминаемая ткань; где-то вне нетерпеливо разрываются телефоны — плевать. Потом. Не сейчас. Не в этой реальности и не в этой вселенной. Взрываются. Осколки разбитых миров складываются фрагментами рваными — и из двух безупречно-правильно складывается одно — одно единственно верное из всех возможных. Складывается. Чтобы уже никогда не разбиться.