Потерянный во Тьме

      Так тяжело открыть глаза. Казалось бы, что тут такого — встать с постели, причесать торчащие пряди волос и потом надеть инквизиторскую форму. Этот распорядок движений повторяется изо дня в день, самый простой из того, что может быть.              Но для Кэя это было настолько выматывающе, что он готов был рухнуть на пол собственного дома, лежать целый день без сил и по итогу просто забыться. Каждое утро начиналось с боли — выворачивающей внутренности и суставы, ломающей, доводящей до плотно сжатых зубов. Где-то посередине грудной клетки каждый день ощущался незримый железный стержень, протыкающий тело насквозь.       Кэй не скулил и не сворачивался комочком на жесткой кровати, набитой сеном. Каждое движение отдавало болью, но он упрямо поднимался, выпрямлял спину и, шаркающей походкой, подходил к небольшому столику с настойками и различными отварами от лекаря. Не сказать, что они помогали. Скорее, лишь снимали симптомы и убирали на какое-то время боль, от которой мутнел рассудок, от которой Кэй медленно сходил с ума — по крайней мере, ему так казалось. Он огрызался беспричинно, как цепной пес швырялся на священников, едва сдерживался чтобы не всадить кинжал в столь манящую глотку близстоящего инквизитора. От боли он тупел, поддаваясь животным инстинктам. Если больно — кусайся, если страшно — атакуй.       Благо, но пока что отвары действуют.       По окну стекали капли дождя, словно напоминание о ночной грозе. Кэй знал об этом, ведь он опять всю ночь провел с открытыми глазами, всматриваясь в идеально изученный потолок, в каждую щель, в каждую шероховатость досок, которые периодически выглядывали из темноты в свете молний. Тогда дождь хлестал по крыше, норовя пробить старые, хлипкие крепления. Их уже давно никто не менял. Стоило придти непогоде, как они предательски скрипели и прогибались. Хотя, немного воды все же просочилось вовнутрь, возможно, просто где-то появилась трещина, но у Кэя не было ни сил, ни желания это выяснять. Сейчас же по грязному стеклу лениво сползали капли, соединяясь и скапливаясь где-то внизу, плюхаясь в лужи.       "О, да, наверное, сейчас на улицах слякоть да грязь, чавкающая под ногами. Отвратительно".       Отвратительно почти столько же, сколько видеть жирные брюха священников, их ухмыляющиеся лица и вальяжные движения. И почему только Кэй шел туда каждый день?       Ах, да, точно. Инквизиция не отпускает своих людей. Ты пожизненный пес церкви, доедающий объедки с барского стола. Единственным вариантом была смерть, но, словно смеясь над Кэем, она не спешила приходить к нему. Сколько бы он ни пытался, сколько бы не рвался, будто ополоумевший, в бой, он не умирал. Получал раны, выслушивал приговоры, скалил острые зубы, но не умирал. Слишком уж везуч он был — или же наоборот, жутко неудачлив.       В последний раз встрепав свои черные волосы, мужчина застегнул черный плащ с вышитым золотыми нитками солнцем, эмблемой церкви. Лучи солнца расползались по груди и по спине, переливаясь от глубокого оранжевого цвета до золотисто-желтого. Увидев эту нашивку, жители отдаленных частей Грандосского Центра шарахались в сторону, словно увидев прокаженного. Смотрели со страхом и ненавистью, сверля взглядом; матери прятали своих детей, а мужья, переставая заниматься домашними делами, зорко следили за непрошенным гостем. От этого становилось неуютно. Непроизвольно волосы на загривке вставали дыбом, а пальцы до побеления сжимали поводья лошади. Но, благо, сейчас Кэй был в своем городе, где люди относились к инквизиции гораздо более радушно, искренне считая их своими защитниками и освободителями. Такие слепые глупцы.       Пока Кэй поправлял одежду и расправлялся с последними застежками на сапогах, в дверь резко постучали. Сначала один раз, формально и деловито. Через пару секунд молчания стук повторился — более требовательный. Снова оставшись неотвеченным, он прекратился, но ненадолго. Под дверью чертыхнулись, и, в следующую секунду, она затрещала от остервенелых пинков ногами, сопровождавшимися громким, озлобившимся криком: «Контэ, ленивый урод, открой мне эту блядскую дверь, я знаю, что ты там!»       Кэй презрительно изогнул губы, хмыкая, и, выпрямившись, неторопливо подошел к двери. Несмотря на свою привычную дерганность и резкость, его движения были плавными, скользящими. Он всегда действовал по своему усмотрению, всегда шел с поднятой головой, всегда выглядел подкованно и в какой-то мере изящно. Пускай он умирал, крепко сжимал зубы от боли, корчился в своей кровати и выл в подушку от раздирающей плоть боли, он никогда не позволял себе выглядеть жалко. Скорее наоборот. Никогда бы он не позволил себе показать им свои проблемы. Дверь открылась с тихим скрипом. Тотчас голубые глаза наткнулись на раскрасневшегося от гнева мужчину, который с откровенной яростью смотрел маленькими черными глазами на Кэя. — Предоставь мне хоть одну весомую причину, почему тебя не было на утреннем собрании, о котором я предупреждал вчера, — сквозь сжатые зубы прорычал пришедший инквизитор, сложив руки на груди. — Ох, знаете, командир, я совершенно забыл об этом, — с нескрываемой насмешкой хрипло проговорил Контэ, смотря сверху вниз на мужчину, скаля клыки и наклонив голову набок. — Все собрания так однообразны, не думаю, что я пропустил что-то настолько важное, что аж сам великий Снор пожаловал в мой скромный дом.       Кэй с удовольствием наблюдал за тем, как лицо командира скривилось в злобе, как коренастый мужчина сжал кулаки и, кажется, что даже борода у него распушилась от невысказанных возмущений. Бальзам на душу. — В северных предгорьях есть сообщения о прорыве купола. Ты и еще несколько старших инквизиторов остаешься в городе с молодняком на патрулирование и охрану при богослужениях. Я назначаю тебя главным, — с большим трудом придав голосу спокойный оттенок, выдал Снор, хмурясь.       Кэй вопросительно изогнул бровь, щурясь и всматриваясь в непроницаемый взгляд черных глаз. Обычно ему не доверяли подобные занятия — он либо был на передовой, либо в числе «молодняка», хотя уже давно заработал статус инквизитора с большим опытом и способностями. Обычно Снор не врывался в его дом с ноги, не поджимал нервно губы и не говорил так, будто планирует не обычный карательный поход, а последнее дело жизни. "Что-то здесь не так." — Я заслужил ваше доверие? Какая честь… — Закрой рот, Контэ! — тотчас взорвался мужчина и, поведя плечом, с трудом выдохнул. — Все намного хуже, чем было раньше. Я консультировался с твоим лекарем, ты не можешь в таком состоянии идти на дело. Оставайся в городе, у тебя достаточно опыта.       Кэй выпрямился и нахмурил густые черные брови, сложив руки на груди. Это было не типично для Снора. — Я надеюсь, ты справишься со своими обязанностями, — раздраженно хмыкнул командир, после чего, отвернувшись, внезапно остановился. — В следующий раз не пропускай собрания. В первую очередь я надеюсь увидеть твою ухмыляющуюся зубоскалящую морду, а не холодный труп в этом сарае.       Снор уходил быстро, тяжело ступая по мокрой дороге и чуть осунувшись. Его плащ, порванный и грязный, болтался за спиной, словно обычная тряпка. Он уходил в спешке, не желая более задерживаться у дома полумертвого инквизитора.       Кэй проводил его взглядом и презрительно скривился. Взгляд тотчас стал острым и излучающим неприязнь. Он ненавидел эту жалость, которую питали к нему. Жалость — это худшее, что можно было придумать. Будто он был немощным инвалидом, контуженным, бесполезным. Кэй ненавидел жалость. И ненавидел эту лживую участливость Снора к его здоровью. Что-то в его словах бесило, вызывало бессильную злость до скрежета в зубах.       Даже больной, полуживой Кэй был сильным воином не только в физическом, но и в моральном плане. Он с поднятой головой встречал все испытания и наказания. И никто, никто не имел права смотреть на него с жалостью, будто он какой-то бездомный хромой бродяга, лежащий подле церкви на подстилке, словно старый облезлый пес.       Кэй ненавидел жалость. Еще сильнее ненавидел показушную заботу.       Сжав зубы, он, наконец, вышел из дома и выпрямился, вдохнув прохладный, чистый после дождя, воздух. Многие душевные лекари говорили, что после дождя приходит очищение. Душа освобождается от тревог и злости, смывается вся мерзость, накопленная годами. Целебная вода омывает старые раны и лечит их, утешая боль и страдания.       Вот только его болезнь не смоет даже самый сильный ливень, как и не очистит землю от гнета церкви.       Контэ дернул плечом и пошел по узкой размытой дороге, бездумно цепляясь взглядом за дома и фигуры других людей. Обычно дома на окраинах города выглядели неприятно. Но здесь, в одном из крупнейших торговых городов Грандосского Центра, просто нельзя было найти нечто подобное. Подавляющее большинство людей торговали чем ни попадя. Тут можно было найти и диковинные товары с юга, и местных охотников, продающих парное и ароматное мясо, и даже людей с основного Центра, приехавших в Грандосс за спокойствием и перспективностью торговли. И, конечно, их дома просто не могли выглядеть иначе. За ними повсюду следовали роскошь и богатство. Да что там говорить, даже дома инквизиторов были ухоженными. Их жены тщательно следили за хозяйством. Хотя, надо признать, чтобы быть женой инквизитора надо тоже иметь своего рода талант и… внутренний стержень?       Лишь один дом выделялся средь других. И не потому что его хозяин был растяпой или небрежным человеком.       Он шел уже без былой плавности и грациозности. Срываясь, его походка становилась дерганой, быстрой и резкой. Он не слышал, как чавкает грязь под ногами. По правде, Кэй даже не осознавал, как он идет — все движения были настолько заучены, что тело само двигалось к нужной точке. В голове лишь шум, заглушающий мысли. И, о, небеса, как же сложно было вообще думать.       Дорога плавно выходила из жилого района и перетекала в главную дорогу города. Здесь уже роились люди, толпились, где-то слышались громкие вскрики и ругань. Город дышал полной грудью, город жил.       Уже издалека виднелась главная и по совместительству торговая площадь. По обеим сторонам расширившийся дороги стояли торговцы, сортируя товар и привлекая покупателей. Звонкие выкрики смешивались в одну общую какофонию звуков. Веселый гул, снующие туда-сюда люди, суетливо оглядывающиеся, хохот и звон золотых монет. В последнее время проходимость стала больше, длинные вереницы людей стягивались сюда с окрестностей, некоторые оставались жить.       Будучи на переплетении дорог, Хиратон был желанным пристанищем для странствующих купцов на их нелегком пути. Целые торговые делегации останавливались в городе, чтобы передохнуть, напоить лошадей да пополнить припасы.       И среди разноцветных одеяний и дорогих украшений, словно тени, скользили темные силуэты, облаченные в черные плащи и с золотым солнцем на спине, которое сияло в лучах света. Они безмолвно ходили меж лавок, всматриваясь в лица людей, проходили патрулями по улицам, внимательно досматривали въезжающих и выезжающих из Хиратона. Никто не скрывался от пристального взора тех, чьими руками вершилось правосудие. Никто не смел обратиться против их воли. И Кэй был их частью.       Он скользил взглядом по оживленным лицам и отмечал, как глухая боль внутри начинала нарастать и рвать его внутренности. Все эти люди слепо шли за своей верой в какого-то Бога, которого уже давным-давно нет. Они готовы были отдавать немыслимые деньги в свое «спасение» и покаяние. Они готовы были предавать своих близких, лишь бы гнев инквизиции и церкви не обратился на них, в то время как преподобные священники купались в деньгах и всеобщем поклонении.       И эти люди расступались перед фигурой в черном одеянии, пряча глаза.       В Хиратоне они не боялись инквизиторов. Народ наоборот был благосклонен к ним, в тавернах делали скидку на выпивку и еду, без вопросов давали ночлег. Люди верили, что их защищают от чего-то опасного. И как иронично, что опасность была среди них.       В центре города находился храм. Его можно было увидеть с любой точки Хиратона, ведь стены его стремились в небеса, подпирая полукруглыми арками небосвод. Белокирпичное здание выделялось особым шармом, нетипичным для остальных построек. Высокое восхищение и трепет таилось в душе каждого, кто обращал взор на храм. В арках были вставлены искусно расписанные витражные стекла. В каждом из них был свой сюжет, бережно выведенный фиолетовыми и синими цветами, которые плавно перетекали снизу-вверх в более теплые оттенки, а потом рдели красно-оранжевым пламенем. Вот в одном из них сияющее божество сражает мечом мерзкую темную тварь с восемью глазами, а в другом первый король стоит на коленях и склоняет голову, готовясь принять свою корону и признание Отца. Рядом и другой сюжет — как реки крови текут по земле и люди тонут в них, простирая свои руки к небу и моля его о помощи. Кровавая струйка перетекает из картины в картину, прежде чем находит свое окончание в окне-розе, изображенной в виде пылающего красно-желтого солнца. Солнца, которое истребит и испепелит все, что противоречит воле Бога. — Я думал, ты не придешь, — проскрипел знакомый голос, прежде чем Кэй ступил на порог храма. В тени колонны стоял длинный, угловатый старик. Его цепкие желтые глаза всматривались в бледное лицо Контэ, а после он цокнул языком, почесывая редкую козлиную бородку. — А я думал, что ты сдох, — огрызнулся Кэй, выдерживая взгляд и сложив руки на груди. — Когда-нибудь тебе отрубят столь длинный и острый язык, Кэйташи, — по-змеиному прошипел старый инквизитор и приподнял губу, хмыкая. — Твой отряд уже внутри, я и остальные в патруле. — Не развались по дороге, Рэдкфил, — небрежно бросил напоследок Кэй, толкая дверь храма и заходя в душное, но сухое помещение, игнорируя тихое бормотание проклятий и презрительное «сраный больной молокосос».       В нос ударил запах эфирных масел и воска. Невыносимый, спертый воздух начал обволакивать легкие, душить. Сладковатый аромат от свеч был столь же мерзок, как и лица до боли знакомых людей. Кэй ненавидел их всех. Ненавидел церковь. Ненавидел свою работу. И его тело умирало, стоило вступить на освященную территорию. — Ох, Кэйташи, Вы наконец-то пришли! –священник, стоявший возле икон, широко улыбнулся, заприметив знакомую истощенную фигуру. Он что-то говорил про распределение молодых парней по центру, указывал на что-то, жестикулировал руками, но Кэй не слышал его. Его голова гудела и трескалась, казалось, что все внутренности облили расплавленным металлом — настолько больно. Инквизитор почти физически ощущал гнет церкви, которая давила его. Это сводило с ума. — … Так что поторопитесь, через час начнется утренняя молитва, — закончил священник и поправил свои одеяния. Кэй встряхнулся, щуря голубые, как озерная гладь, глаза, и кивнул. Он поспешно отвернулся от размягченного монаха, который что-то довольно мурлыкал себе под нос и напевал незатейливую мелодию.       Ах, вонзить бы ему сейчас в глотку кинжал и смотреть, с каким ужасом он захлебывается в своей крови, беспомощно трепыхаясь на полу.       Кэй снова встряхнулся, отгоняя от себя дурманящий шепот, а после, обведя взглядом юнцов, выдохнул. Среди его нынешних подчиненных была лишь пара взрослых инквизиторов, а остальные лишь совсем зеленые ученики, только обучавшиеся элементам боя. Что они смогут сделать в случае нападения? Противостоять Тьме обычным мечом? Да их тела разорвал бы в клочья самый слабый колдун, если только захотел. О чем только думал Снор, оставляя ему кучу сопляков, от которых толку нет ни в патруле, ни в охране? — Центральный вход возьму под свое командование я, вы двое будете защищать помост и следить за состоянием первых рядов, — Кэй взмахнул рукой, отдавая приказ. Двое старших инквизиторов молча кивнули и направились к своему посту, пока Контэ распределял младшие ряды. Они растерянно метались по залу, получая нагоняи от Кэя, который очень жестко следил за дисциплиной.       Прошли долгие пятнадцать минут, прежде чем появился порядок. Кэй судорожно вздохнул и помассировал виски, пытаясь избавиться от шума внутри своей черепной коробки. "Ты так жалок, неужели ты хочешь умереть в этих стенах?" — Все хорошо, сэр? — раздался неуверенный голос сбоку. Мужчина покосился и хмыкнул, замечая знакомый взгляд серых глаз и белокурые волосы. Знакомый парнишка, не так давно вступивший на путь инквизитора, выглядел обеспокоенно. — Все замечательно, — голос прозвучал неестественно хрипло и вымученно. Но нужно было держать лицо. Нужно было выглядеть настолько хорошо, чтобы все подавились своей желчью и жалостью.       Организационные моменты длились мучительно долго. Настолько долго, что Кэй просто судорожно вжимался спиной в стену, таким образом пытаясь удержать себя. По виску стекали капельки холодного пота, все тело била дрожь, а грудь обхватили крепкие тиски боли, не давая дышать. Перед глазами все плыло. Казалось, что, если отстраниться от стены, сделать хотя бы шаг в сторону — Кэй упадет и издохнет прямо здесь, на каменном грязном полу. Он с большой тяжестью следил за тем, что происходило вокруг, пытался взбодриться и придти в себя.       Наконец, тяжелые двери с тихим скрипом отворились, вся толпа людей, которая раньше находилась на улицах, медленно заходила в храм. Они рассаживались на свои места и готовились… к чему? Покаяться за свое существование? Просить Отца о помиловании, потому что живут на грешной земле? С восторгом вникать в сладкие речи священника, чья маслянистая улыбка выдавала в нем отъявленного урода и лицемера?       К сожалению, да.       Кэй обвел уставшим взглядом зал. Они пришли молиться богу, которого нет. Который покинул их и этот мир давно, оставив после себя церковь, возомнившую себя судьей над жизнью человека и карающую любого, кто сомневался в правильности ее действий.       Бога нет. Иначе по какой бы причине он не появлялся уже несколько веков и не даровал благословления обычным людям?       Зал затих, стоило первым словам молитвы вырваться из уст священника. Его распетый голос отражался от стен и наполнял храм, проникая внутрь головы и внушая: подчиняйся. Бог простит тебя, простит твое происхождение, простит твое существование, лишь склони голову и признай, что ты лишь ничтожный сосуд, чье существование бессмысленно. За исключением выплат церкви, но они, конечно, идут исключительно на ее поддержание, а не в карман священников. — … И белокаменные стены Церкви возвысятся над поверженной издыхающей тварью, чье имя Тьма…       Кэй вжался спиной в стену, сжав зубы до скрипа. По спине прошелся рой мурашек, его пальцы похолодели. Ему не было страшно, ему было просто до одури плохо. С каждым словом, произносимым в этом зале, его желудок сжимался, сжигал сам себя кислотой. От него боль резко перекидывалась на грудь, проникала внутрь легких, которые наполнялись не пропитанным ароматом трав воздухом, а тягучей, тяжелой болью. Он почти не мог дышать. Он еле сдерживался, чтобы не схватить себя за горло, не закашлять, чтобы втянуть хоть немного кислорода. Руки дрожали. — … И воспылает лик Его в дурманящей нас ночи…       В какой-то момент в гудящей голове пронеслась мысль, что это конец. Руки судорожно сжали ткань плаща, настолько напряженно, что костяшки побелели. И накатил липкий, омерзительный страх, сжимающий когтями ослабленное и истощенное тело. Кэю казалось, что его поверхностное дыхание слышали все. Слышали и знали, почему его тело так реагировало на столь высокую концентрацию сил Церкви. О, да, безусловно, они прекрасно все знали. Выжидают момент, когда он, наконец обессиленный, рухнет на каменные плиты, чтобы сорвать мешающиеся рукава и, увидев руки, потащить на давно приготовленный костер. И это пугало до такой степени, что хотелось трусливо поджать хвост и сбежать, спотыкаясь, падая, воя от сломанных конечностей, но бежать далеко-далеко, лишь бы никто не слышал предательские тихие хрипы и бледное, цвета свежевыпавшего снега, лицо. — … И выжжет дрянь грешную пылающее солнце, снизошедшее с небес.